А  пока все  эти  нежности, может быть,
только для того, чтобы чего-то добиться от Паршивой овцы? Только его  любви,
только  его  доверия  --  но  об  этом  Паршивец  не  ведал.  Тетя Анни-Роза
удалилась,  и  в  той  самой передней,  где пять  лет  тому назад заливались
слезами Панч и Джуди, мама опустилась на колени и, смеясь и плача, притянула
к себе детей.
     -- Ну, цыплята, помните вы меня?
     -- Нет,-- честно сказала Джуди,-- но я каждый вечер говорила: "Господи,
спаси и сохрани папу и маму".
     --  Немножко, --  сказал Паршивец.--Но  ты  все-таки помни,  что я тебе
писал каждую  неделю. Это  я не выхваляюсь,  это из-за того, что  разразится
потом.
     -- Разразится!  Что  же такое потом  разразится, милый ты мой? -- И она
вновь притянула его к  себе. Он приблизился неловко,  угловато.  Не привык к
ласке, мгновенно определило материнское сердце. Девочка привыкла.
     Больно не будет, она  слишком маленькая, думал Паршивец. Если  я скажу,
что убью ее, она сразу струсит. Интересно, что ей наговорит тетя Анни-Роза.
     Обед проходил в принужденной обстановке и едва он  кончился, мама взяла
Джуди и, приговаривая ей что-то ласковое, повела ложиться  спать. Вероломная
Джуди,  по  всем признакам,  уже  изменила тете Анни-Розе, чем сия дама была
жестоко оскорблена. Паршивец встал из-за стола и пошел к двери.
     -- Поди скажи спокойной ночи, -- сказала тетя Анни-Роза, подставляя ему
морщинистую щеку.
     --  Хм!  -- сказал  Паршивец. -- Никогда  мы с вами не целуемся, и я не
собираюсь ломаться. Скажите  этой  женщине про все, что я натворил, увидите,
как она запоет.
     Паршивец залез в  постель, убежденный,  что навеки лишился рая, который
приоткрылся ему на минуту. Через полчаса  "эта женщина"  склонилась над  его
кроватью.  Паршивец  защитным движением вскинул  вверх правую руку. Нечестно
подкрадываться и бить его в  темноте. Так не делала  даже тетя Анни-Роза. Но
удара не последовало.
     --  Подлизываешься,  да?  А  я  не  буду  ничего   рассказывать,  пусть
рассказывает тетя Анни-Роза,  только она не знает всего,-- Паршивец старался
говорить внятно, но мешали руки, которые обнимали его за шею.
     --  Ах,  маленький  сын мой,  маленький мой сыночек! Это я  виновата, я
одна,  но что же нам оставалось делать? Прости меня,  Панч.--Голос  дрогнул,
перешел в прерывистый шепот, и на лоб Паршивцу капнули две горячие слезы.
     -- Она тебя тоже довела  до  слез? -- спросил он. -- Посмотрела бы  ты,
как от нее плачет Джейн. Только  ты хорошая, а Джейн -- прирожденная лгунья,
во всяком случае, так говорит тетя Анни-Роза.
     --  Тсс!  Тише,  Панч! Не надо так разговаривать, мальчик.  Пожалуйста,
полюби  меня немножко  --  совсем немножечко.  Ты  не  знаешь, как мне этого
хочется. Вернись ко мне, Панч-баба! Ведь это  я,  мама -- твоя мама,  а  все
остальное  пустяки.  Я ведь знаю --  да, милый,  знаю.  И это  сейчас совсем
неважно. Неужели ты не полюбишь меня, Панч, хоть чуточку?
     Удивительно,  какое  количество нежностей  способен  вытерпеть  большой
мальчик десяти лет, когда он точно знает, что никто его не поднимет на смех.
Панч не  был избалован хорошим  отношением, а тут, ни с того  ни с сего, эта
красивая  женщина  обращалась с  ним,  точно с маленьким  божком, -- с  ним,
Паршивой овцой, Исчадием ада. Нераскаявшимся  грешником,  которому уготована
геенна огненная!
     -- Я  очень  тебя люблю,  мамочка, -- прошептал он наконец, -- и я рад,
что ты вернулась, только ты уверена, что тетя Анни-Роза тебе рассказала все?
     --  Все. Господи,  какое  ло имеет  значение?  Но все-  таки...-- Голос
прервался  не  то  рыданием,  не  то смехом.  --  Панч, бедный  мой,  милый,
полуслепой дурачок, тебе  не  кажется, что  ты тогда вел  себя  не  очень-то
разумно?
     -- Нет. Зато меня не пороли.
     Мама зябко поежилась и скольшула прочь в темноте, писать длинное письмо
папе. Вот отрывок из него.
     "...Джуди-прелестная толстушка, дышит благонравием, обожает  эту особу,
с важностью толкует о  религии и с такою же важностью нацепляет на себя -- и
это  в  восемь  дет, Джек! -- не  первой свежести кошмар из конского волоса,
именуемый ею турнюром! Я его как раз только что сожгла.  а  девочка,  пока я
пишу письмо, спит у меня на кровати. С  этой  мы поладим сразу. С Панчем мне
еще  не  все  понятно.   По-видимому,  кормили  его   недурно,  но  изводили
придирками,    от   которых   он   укрывался   за   нагромождением   мелкого
надувательства, а у этой особы оно разрасталось до размеров смертного греха.
Помнишь, милый, как нас тоже воспитывали в страхе божьем и как часто с этого
страха начиналась неправда? Пройдет немного времени, и Панч вернется ко мне.
А пока, чтобы поближе познакомиться, я везу детей за  город и, в общем, всем
довольна, верней -- буду довольна, когда и  ты, дорогой мой, вернешься домой
и мы все наконец-то будем опять, слава богу, под одною крышей!"
     Через  три  месяца  Панч  --  давно  уже  Панч, а не  Паршивая овца  --
удостоверился,  что   у  него   и  правда   есть  мама,  настоящая,   живая,
замечательная мама,  которая ему к тому же  сестра,  утешительница и друг, и
пока нет  папы, он  -- ее защитник. Обман защитнику как-то не  к лицу, да  и
какой  смысл  обманывать,  когда  и  так  наверняка можно  делать  все,  что
вздумается?..
     -- Ох и рассердится  мама, если  ты  залезешь  в эту лужу,  --  говорит
Джуди, продолжая разговор.
     -- Мама никогда не сердится, -- говорит Панч -- Скажет  только: "Ах ты,
пагал несчастный!" Сейчас я  тебе покажу, хоть это и не очень красиво с моей
стороны.
     Панч лезет в лужу и вязнет по колени в грязи.
     -- Мамочка-!1 -- кричит он.--Я вымазался с головы до ног!
     --  Тогда  беги  и переоденься  с головы до  ног!  -- доносится из дома
звонкий мамин голос. -- Пагал ты несчастный!
     --  Видела?  Что   я   тебе   сказал?  --  говорит   Панч.--Теперь  все
переменилось, теперь мы снова мамины, как будто она и не уезжала.
     Не  совсем так, о Панч, ибо когда  детским губам довелось испить полной
мерой горькую чашу Злобы, Подозрительности, Отчаяния, всей на свете Любви не
хватит, чгобы однажды изведанное стерлось бесследно, даже если она ненадолго
вернет свет померкшим глазам и туда, где было Неверие, заронит зерна Веры.

     Перевод М. Кан

 * СБОРНИК "ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ" *

В НАВОДНЕНИЕ

     Молвит Твид, звеня струей:
     "Тилл, не схожи мы с тобой.
     Ты так медленно течешь..."
     Отвечает Тилл: "И что ж?
     Но зато, где одного
     Топишь ты в волнах своих,
     Я топлю двоих"

     Нет, не переправиться нам этой ночью  через реку, сахиб. Слыхал я,  что
сегодня  уже  снесло  одну  воловью  упряжку, а  экка,  которую отправили за
полчаса  до того, как ты пришел, еще не приплыла к тому берегу. А что, разве
сахиб  спешит?  Я  велю  сейчас привести  нашего слона и загнать его в реку,
тогда сахиб сам  убедится. Эй, ты там,  махаут, ну-ка  выходи из-под навеса,
выводи Рама Першада, и если он не побоится потока, тогда добро. Слон никогда
не обманет, сахиб, а Рама Першада разлучили с его другом Кала-Нагом, так что
ему самому хочется  на  тот  берег.  Хорошо! Очень хорошо! Ты мой царь! Иди,
махаутджи, дойди до середины реки и послушай, что она говорит. Очень хорошо,
Рам  Першад! Ты, жемчужина среди  слонов, заходи же в  реку! Да ударь его по
голове, дурак! Для чего у  тебя бодило в руках, а? Чтобы ты  им  свою жирную
спину чесал, ублюдок? Бей!  Бей его! Ну что для тебя валуны, Рам Першад, мой
Рустам, о ты, моя гора мощи! Иди! Иди же! Ступай в воду!
     Нет, сахиб!  Бесполезно.  Ты же слышишь,  как  он  трубит.  Он  говорит
Кала-Нагу, что  не может  перейти. Погляди!  Он повернул  обратно  и  трясет
головой. Он ведь не  дурак. Он-то знает, что такое Бархви, когда она злится.
Ага! Ну конечно, ты  у  нас  не дурак, сын мой! Салам,  Рам Першад, бахадур.
Отведи его под деревья, махаут, и смогри покорми его пряностями. Молодец, ты
самый великий из слонов. Салам господину и иди спать.
     Что делать? Сахибу придется ждать, пока река спадет. А спадет она, есчи
богу  будет угодно, завтра утром, а не то так-уж самое  позднее-послезавтра.
Что  же  сахиб так рассердился? Я его слуга. Видит бог.  не  я устроил такой
паводок. Что я могу сделать? Моя хижина и все,  что в ней есть,--  к услугам
сахиба.  Вот и  дождь пошел. Пойдем, мой  господин.  Ведь река не спадет  от
того, что ты поносишь ее. В старые времена англичане были не такие. Огненная
повозка изнежила их. В  старые времена. когда они  ездили в колясках и гнали
лошадей днем и ночью, они, бывало, и слова не скажут, если река преградит им
путь или  коляска  застрянет в грязи. Они знали -- на то воля божья.  Теперь
все  иначе. Теперь  огненная  повозка идет  и идет  себе,  хотя бы духи всей
страны  гнались за ней. Да, огненная повозка  испортила англичан. Ну  посуди
сам,  что такое один потерянный день, а то даже и два? Разве сахиб торопится
на  свою собственную свадьбу, что он в такой безумной спешке?  Ох! Ох! Ох! Я
старый  человек  и редко вижу сахибов. Прости меня, если  забыл, что с  ними
нужно быть почтительным. Сахиб не сердится?
     Его собственная свадьба! Ох! Ох! Ох! Разум старого человека  --  словно
дерево нума. На одном дереве вперемешку и плоды, и почки, и цветы. и увядшие
листья прошлых  лет.  Так и у старика в голове  --  все перемешано: прошлое,
новое и то, что давно позабыто. Сядь  на кровать,  сахиб. и выпей молока.  А
может,  скажи правду, сахиб хочет отведать моего  табачку? Хороший табак. Из
Нуклао. Мой  сын  там  служит в армии, так вот он  прислал  мне оттуда  этот
табак.  Угощайся,  сахиб, если только  ты  знаешь,  как обращаться  с  такой
трубкой. Сахиб держит ее,  как мусульманин. Вах! Вах! Где он научился этому?
Его собственная свадьба! Ох! Ох! Ох! Сахиб говорит, что дело  тут ни в какой
не в свадьбе. Да разве сахиб скажет мне правду, я ведь всего лишь чернокожий
старик. Чего же тогда удивляться, что он так спешит. Тридцать лет ударяю я в
гонг на этой переправе, но никогда еще  не видел, чтобы хоть один  сахиб так
спешил. Тридцать  лет, сахиб! Это ведь  очень много. Тридцать лет тому назад
эта переправа  была на  пути караванов;  однажды  ночью  здесь перешли на ту
сторону две тысячи вьючных волов. Ну  а теперь пришла железная дорога, гудят
огненные  повозки,  и  по  этому  мосту  пролетают  сотни  тысяч пудов.  Да,
удивительное дело... А переправа теперь опустела, и нет больше караванов под
этими деревьями.
     Ну что тебе зря себя утруждать и смотреть на небо. Все равно ведь дождь
будет идти  до  рассвета. Прислушайся! Сегодня  ночью  валуны  на  дне  реки
разговаривают  между  собой. Послушай  их! Они все  начисто  сдерут  с твоих
костей, сахиб, попробуй ты перебраться на тот берег. Знаешь, я  лучше закрою
дверь, чтобы здесь дождем не намочило. Вах!.. Ах! Ух! Тридцать лет на берегу
этой переправы. Теперь уж я старик... Да где же это у меня масло для лампы?
     Ты уж прости меня, но я по старости сплю не крепче собаки, а ты подошел
к двери. Послушай, сахиб.  Смотри  и слушай.  От  берега  до  берега  добрых
полкоса  --  даже при свете звезд это  видно,  -- да глубина  сейчас  десять
футов.  И  сколько  бы  ты ни  сердился,  вода от  этого не спадет и река не
успокоится, как бы  ты  ни проклинал  ее. Ну скажи сам, сахиб,  у кого голос
громче, у  тебя или у реки? Ну  прикрикни на нее, может, ты ее и пристыдишь.
Лучше  ложись-ка ты спать, сахиб. Я знаю ярость  Бархви, когда  в  предгорье
идет дождь. Однажды я переплыл поток в паводок; ночь тогда была в десять раз
хуже  этой, но божьей милостью я спасся тогда от смерти, хоть и был  у самых
ее ворот.
     Хочешь, я расскажу тебе об этом? Вот это  хорошие слова. Сейчас, только
набью трубку.
     С  тех  пор  прошло тридцать лет; я  был  совсем  молодой и  только что
приехал  сюда  работать на переправе.  Погонщики  всегда верили мне, когда я
говорил: "Можно переправляться, река спокойна". Как-то  я всю ночь  напролет
напрягал свою спину в речных волнах среди сотни обезумевших от  страха волов
и переправил их на ту  сторону и  даже одного копыта не потерял.  Покончил с
ними и переправил трясущихся людей,  и они дали мне в награду самого лучшего
вола  -- вожака стада  с  колокольчиком на шее. Вот  в каком я был почете! А
теперь,  когда идет дождь  и поднимается вода, я  заползаю в свою  хижину  и
скулю, как пес. Сила моя ушла от меня. Я теперь старик, а переправа опустела
с  тех  пор,  как  появилась  огненная   повозка.  А  прежде  меня  называли
"Сильнейший с реки Бархви".
     Взгляни на мое лицо, сахиб,  это лицо  обезьяны. А моя рука -- это рука
старухи. Но  клянусь  тебе,  сахиб,  женщина любила это  лицо, и  голова  ее
покоилась  на  сгибе этой руки. Двадцать лет тому назад,  сахиб.  Верь  мне,
говорю сущую правду -- двадцать лет тому назад.
     Подойди к двери и погляди туда через  реку. Ты видишь  маленький огонек
далеко, далеко,  вон там, вниз по  течению.  Это огонь  храма. Там святилище
Ханумана  в деревне  Патира. Сама деревня  вон там на  севере,  где  большая
звезда, только  ее не видно  за излучиной. Далеко туда плыть, сахиб7  Хочешь
снять одежду и попробовать? А вот я  плавал в Патиру-и не один, а много раз;
а ведь в этой реке водятся крокодилы.
     Любовь  не  знает каст; а  иначе  никогда  бы мне,  мусульманину,  сыну
мусульманина, не добиться  любви индусской  женщины -- вдовы  индуса, сестры
вождя Патиры. Но так оно и было. Когда Она только что вышла замуж, вся семья
вождя  отправилась на паломничество  в Матхуру.  Серебряные  ободья были  на
колесах повозки, запряженной волами, а шелковые  занавески скрывали женщину.
Сахиб, я не торопился переправить их, потому что  ветер раздвинул занавески,
и я увидел  Ее. Когда они вернулись после паломничества, ее мужа не было. Он
умер. И я снова увидел Ее в повозке, запряженной волами. Бог мой, до чего же
они глупые, эти  индусы! Какое мне было дело,  индуска  ли она, или  джайна,
ил^г из касты мусорщиков, или прокаженная, или  все это вместе взятое?  Я бы
женился  на  ней и устроил  бы для  нее дом  на переправе. Разве не  говорит
седьмая   из  девяти  заповедей,   что  мусульманину  нельзя   жениться   на
идолопоклоннице? И  шииты, и сунниты разве  не запрещают мусульманам брать в
жены идолопоклонниц? Может, сахиб священник, что он так много знает? А я вот
скажу ему то, чего он не знает.  В любви  нет  ни шиитов, ни  суннитов,  нет
запретов и  нет  идолопоклонников; а девять заповедей  -- это просто  девять
хворостин, которые в конце концов сгорают в огне любви. Сказать тебе правду,
я бы забрал ее, но как я мог это сделать? Вождь послал бы своих людей, и они
палками разбили бы мне голову. Я  не боюсь  -- я не боялся каких-нибудь пяти
человек, но кто одолеет половину деревни?
     Так  вот,  по  ночам  я,  бывало,  --  так  уж мы с Ней  условились  --
отправлялся в  Патиру, и мы  с Ней встречались посреди поля, так что ни одна
живая душа ни о чем не догадывалась. Ну, слушай дальше! Обычно я  переплывал
здесь  на  ту сторону  и  шел джунглями вдоль  берега до излучины  реки, где
железнодорожный мост и откуда  дорога  поворачивала в  Патиру. А когда  ночи
были темные, огни храма указывали  мне путь.  В  этих  джунглях у реки полно
змей -- маленьких карайтов, которые спят в песке. Ее братья, попадись я им в
поле, убили  бы меня. Но никто ничего  не знал  -- никто, только Она и  я; а
следы моих ног заносило речным песком. В  жаркие месяцы было легко добраться
от  переправы  до  Патиры, да  и  в  первые дожди,  когда  вода  поднималась
медленно, было тоже нетрудно. Силой  своего тела я боролся с силой потока, и
по ночам я ел в своей хижине, а пил там, в Патире. Она рассказывала мне, что
Ее добивается один мерзавец, Хирнам Сингх -- из деревни на той стороне реки,
вверх  по  течению. Все сикхи -- собаки, они в  своем  безумии отказались от
табака, этого дара божьего. Я убил бы Хирнама Сингха, приблизься он к Ней. К
тому  же  он узнал, что у Нее есть  любовник, и поклялся выследить его. Этот
подлец  грозил, что, если Она  не пойдет с ним, он обо всем расскажет вождю.
Что за мерзкие псы эти сикхи!
     Как услышал  я про это, больше уж без  ножа к Ней не плавал. Маленький,
острый,  он всегда был у меня  за поясом. Плохо бы пришлось  этому человеку,
если бы он встал у меня на пути. Я не знал Хирнама Сингха в лицо, но убил бы
всякого, кто встал бы между мной и Ею.
     Однажды ночью, в самом начале дождей, я решил плыть в Патиру, хотя река
уже  была сердитая. Уж такая  у  Бархви натура, сахиб. За двадцать дыханий с
холмов накатилась стена  высотой  в три фута; пока я  развел  огонь  и  стал
готовить чапати, Бархви из речушки выросла в родную сестру Джамны.
     Когда я отплыл от этого берега, в полумиле вниз по течению была отмель,
и я решил плыть  туда, чтобы передохнуть  там, а потом плыть  дальше;  я уже
чувствовал, как  река своими  тяжелыми руками  тянет меня на дно. Но что  не
сделаешь в молодости ради Любви! Звезды  едва светили, и на полпути к отмели
ветка какого-то паршивого кедра прошлась  по моему лицу,  когда я плыл.  Это
было признаком сильного ливня у  подножья  холмов и за ними. Потому что кедр
-- это крепкое дерево, и его не так-то легко вырвать из склона. Я плыл, плыл
быстро,  река  помогала мне. Но  раньше  чем  я доплыл до  отмели,  там  уже
бушевала вода.  Вода была внутри меня и вокруг меня, а отмель исчезла;  меня
вынесло на гребне волны, которая перекатывалась  от одного берега к другому.
Доводилось ли когданибудь  сахибу  очутиться в бушующей воде, которая бьет и
бьет и не дает человеку двинуть ни рукой ни ногой? Я плыл, голова  едва  над
водой, и мне казалось, что всюду, до самого края  земли,  одна вода,  только
вода,  и ничего  больше. И  меня несло вниз по  течению  вместе с плавником.
Человек так ничтожно мал во вздутом брюхе потока. А это было -- хотя тогда я
этого  еще не  знал -- Великое Наводнение, о  котором  люди еще  до  сих пор
говорят. Во мне все оборвалось,  я лежал на спине, словно бревно, и с ужасом
ждал смерти. Вода была полна всякой живности,  и все отчаянно кричали и выли
-- мелкие  звери  и домашний скот, --  и  один раз я услышал голос человека,
который звал на помощь, но пошел дождь, он хлестал и  вспенивал воду, и я не
слышал больше  ничего,  кроме рева валунов внизу и  рева дождя наверху. Меня
все крутило и вертело потоком, и я  изо всех сил старался  глотнуть воздуха.
Очень  страшно  умирать,  когда  молод. Видно  сахибу отсюда железнодорожный
мост? Посмотри, вон огни, это почтовый поезд. Он идет в Пешавар. Мост сейчас
на  двадцать футов выше воды, а в ту ночь вода ревела у самой решетки моста,
и к решетке принесло меня  вперед ногами. Но там и у быков сгрудилось  много
плавника, поэтому  меня не  сильно ударило.  Река только  прижала  меня, как
может прижать  сильный человек слабого. С трудом  ухватился я  за  решетку и
переполз на верхнюю ферму. Сахиб,  рельсы были на глубине  фута под водой, и
через них перекатывались  бурлящие  потоки  пены! По  этому  ты  сам  можешь
судить, какой это  был паводок. Я ничего не  слышал и не видел. Я мог только
лежать на ферме и судорожно хватать воздух.
     Через некоторое время ливень кончился, в  небе  снова появились  омытые
дождем  звезды, и при их свете  я  увидел, что  не было края у черной воды и
вода  поднялась  выше  рельсов.  Вместе с  плавником к быкам  прибило  трупы
животных; некоторые животные  застряли  головой в решетке  моста. были еще и
живые, совсем  изнемогающие, они  бились и пытались забраться на решетку, --
тут были буйволы, коровы, дикие свиньи, один или два оленя  и змеи и  шакалы
-- всех не перечесть.  Их тела казались черными с левой стороны моста, самых
маленьких из них вода протолкнула через решетку, и их унесло потоком.
     А потом  звезды исчезли, и с  новой силой полил дождь, и река поднялась
еще больше; я почувствовал,  что мост стал ворочаться, как ворочается во сн