крайней мере три часа назад.
     Он  лежал в той же позе -- на спине, сжав  пальцы в кулак, вытянув руки
вдоль тела, -- в какой  неделю назад  видел его Спэрстоу. В широко раскрытых
глазах застыл страх, не поддающийся никакому описанию.
     Мотрем,  вошедший в комнату  после Лаундза, нагнулся и  слегка коснулся
губами лба покойного.
     -- Счастливец ты, счастливец!--прошептал он.
     Но   Лаундз,   первым   встретивший   взгляд  покойника,  вздрогнул  и,
попятившись, отошел в другой угол комнаты.
     --  Бедняга, бедняга!  А я  еще  так  злился  на  него в последний раз.
Спэрстоу, надо было нам последить за ним. Он что, сам?..
     Спэрстоу  с привычной легкостью закончил осмотр, напоследок обойдя  всю
спальню.
     -- Нет, не сам,--отрубил он. -- Следов никаких. Кликните слуг.
     Слуги вошли, их  было с десяток, они перешептывались и выглядывали друг
у друга из-за плеча.
     -- Когда ваш сахиб лег спать? -- спросил Спэрстоу.
     --  Мы  думаем,  в  одиннадцать или  в  десять,  --  ответил камердинер
Хэммила.
     -- Здоров он был? Хотя откуда тебе знать.
     -- По нашему  разумению,  он не был болен.  Но три ночи  он очень  мало
спал.  Я  это знаю, я видел,  как он  все ходил  и ходил, особенно в средней
части ночи.
     Когда Спэрстоу стал поправлять простыню, на пол со стуком упала большая
охотничья шпора.  Доктор издал стон. Камердинер, вытянув шею,  посмотрел  на
труп.
     -- Что ты по этому поводу думаешь, Чама? --  спросил  Спэрстоу,  уловив
выражение, появившееся на темном лице.
     -- Рожденный небом,  по  моему ничтожному  мнению,  тот, кто  был  моим
господином, спустился  в Подземные Края  и там бьы схвачен, ибо недостаточно
быстро бежал. Шпора показывает, что он боролся со Страхом. То же проделывают
люди моего племени, только с помощью шипов, когда их сковывают чарами, чтобы
легче было настичь их во сне, и они не осмеливаются заснуть.
     -- Чама,  ты  фантазер. Иди  приготовь  печати,  чтобы наложить  их  на
имущество сахиба.
     --  Бог сотворил рожденного  небом. Бог  сотворил  меня.  Кто мы такие,
чтобы вникать в промысл  божий? Я велю остальным слугам держаться  подальше,
пока вы будете пересчитывать вещи сахиба. Все они воры и чтонибудь стащат.
     Своим спутникам Спэрстоу сказал:
     -- Насколько я могу разобраться, смерть могла  наступить от чего угодно
-- от остановки сердца, от  теплового удара, от любого другого удара судьбы.
Придется заняться описью его пожитков и всем прочим.
     -- Он умер от страха, -- настаивал Лаундз. -- Посмотрите на  его глаза!
Бога ради, только не давайте хоронить его с открытыми глазами!
     --  От чего бы он ни  умер, теперь все неприятности для него  позади,--
тихо проговорил Мотрем.
     Спэрстоу что-то рассматривал в открытых глазах покойника.
     -- Подите сюда, -- окликнул он. -- Видите там что-нибудь?
     --  Я не могу смотреть!  -- жалобно  простонал Лаундз.  -- Закройте ему
лицо! Неужто есть такой страх на земле, чтобы  привести человека  в подобный
вид? Это ужасно. Спэрстоу, да закройте же его!
     -- Нет такого страха... на земле, -- отозвался Спэрстоу.
     Мотрем заглянул через его плечо и пристально вгляделся в покойника.
     -- Ничего  не вижу, кроме  расплывчатых  пятен  в  зрачке. Знаете сами,
ничего там нет и быть не может.
     -- Сущая  правда.  Ладно, давайте прикинем. Уйдет полдня на  то,  чтобы
сколотить какой  ни на есть гроб, а умер  он, должно быть, около полуночи...
Лаундз, дружище, ступайте  скажите,  чтобы кули выкопали яму рядом с могилой
Джевинса. Мотрем, обойдите весь дом вместе с Чамой, проследите, чтобы на все
имущество наложили печати. Пришлите ко мне сюда двоих мужчин, я все улажу.
     Двое  слуг  с  могучими руками,  воротясь  к  своим, поведали  странную
историю  о  том, как  доктор-сахиб  напрасно  пытался  вернуть  к  жизни  их
господина  всякими  колдовскими  способами  --  подносил  небольшую  зеленую
коробку  по  очереди  к обоим глазам  покойного, несколько раз щелкал  ею  и
озадаченно бормотал, а потом унес зеленую коробку с собой.
     Гулкий  стук молотка  по  гробу -- звук малоприятный, но  люди  опытные
утверждают, что гораздо ужаснее  тихое шуршание ткани, свист разматывающихся
и наматывающихся лент, когда того, кто упал при дороге, обряжают для похорон
и, постепенно  обвивая,  опускают вниз, пока  спеленатая  фигура не коснется
дна, и когда никто не протестует против постыдно поспешного погребения.
     В последний момент Лаундза охватили угрызения совести.
     -- А службу будете сами читать? От начала до конца? -- спросил он.
     -- Да, собирался. Но по гражданской линии вы  старше меня чином. Можете
взять работу на себя, коли хотите.
     -- Я вовсе не это имел  в виду. Просто я подумал,  не  поискать ли  нам
где-нибудь капеллана,  я берусь ехать за ним куда угодно, -- все-таки бедный
Хэммил заслужил, чтобы мы для него постарались. Вот и все.
     --  Ерунда!  -- заявил  Спэрстоу  и приготовился произнести потрясающие
душу слова, которыми открывается погребальная служба.
     После завтрака  они  в молчании выкурили  трубки  в память  об умершем.
Потом Спэрстоу рассеянно заметил:
     -- Это не по медицинской части.
     -- Что именно?
     -- То, что можно прочесть в глазах покойника.
     --  Ради всего святого, оставьте  вы эти страсти в покое! --  взмолился
Лаундз. -- Я был свидетелем того, как туземец умер от  страха, когда на него
прыгнул тигр. Я-то знаю, что убило Хэммила.
     -- Ни черта вы не знаете! Но я сейчас попробую узнать.
     И доктор, удалившись с "Кодаком" в ванную комнату, минут десять плескал
там  воду и  что-то  ворчал. Затем  послышался  звон чего-то  разлетевшегося
вдребезги, и появился Спэрстоу, очень бледный.
     -- Получился снимок? -- спросил Мотрем. -- Что вы там высмотрели?
     --  Ничего. Как-  и  следовало ждать. Можете туда не  ходить, Мотрем. Я
разбил пластинку. Там ничего нет. Как и следовало ждать.
     -- А вот это  уже бессовестное  вранье,-- отчетливо проговорил  Лаундз,
наблюдая, как доктор трясущейся рукой пытается разжечь погасшую трубку.
     Долгое время в  комнате  стояло молчание. Снаружи свистел жаркий ветер,
стонали  сухие  деревья.  Вскоре,  блестя медью и  сверкая сталью в слепящем
свете солнца, с пыхтением, извергая пар, подошел еженедельный поезд.
     -- Не поехать ли нам? -- сказал Спэрстоу -- Пора приниматься за работу.
Заключение  о  смерти я  написал. Больше  мы  тут  ничем  помочь  не  можем.
Пойдемте.
     Никто не  пошевелился. Перспектива  путешествия  по  железной дороге  в
июньский полдень никого  не  прельщала.  Спэрстоу,  захватив шляпу  и хлыст,
пошел к выходу и в дверях обернулся.

     Возможно, есть рай, и уж точно -- ад.
     А нам место здесь. Не так ли, брат?

     Однако ни у Мотрема, ни у Лаундза не нашлось ответа на его вопрос
     перевод Н. Рахмановой



ВОЗВРАЩЕНИЕ ИМРЕЯ

     К полночи ветер сделался резче
     И гуще темень -- и гость зловещий
     Явился из двери в дверь скользнув,
     Нигде пылинки не шелохнув,
     Он шел обшаривать замок темный,
     Дух неприкаянный и бездомный.
     Нет горше участи, чем его:
     Он ищет недруга своего.
     Байрон

     Имрей  сделал невероятную вещь. Этот  молодой человек, карьера которого
только  еще начиналась,  никого  не  предупредив,  неизвестно  почему  решил
исчезнуть  из мира, иначе говоря -- с  маленького  индийского  поста, где он
жил.
     Накануне еще он был жив, и здоров, и счастлив, и все могли видеть его в
клубе за  бильярдом. А  наутро  его уже не было, и сколько ни старались  его
найти, все поиски так  ни  к  чему и не привели.  Он пропал,  он не пришел в
назначенный час в контору, и его двуколка не появилась  нигде на дорогах. По
всем этим причинам, а также потому, что исчезновение  его хоть и в ничтожной
степени, но  отразилось на управлении  Индийской империей, империя решила на
какое-то ничтожное время заняться судьбою Имрея, и было назначено следствие.
Обшарили  пруды, опечатали колодцы,  разослали  телеграммы  на  все  станции
железной дороги  и  в ближайший  портовый город, находившийся  на расстоянии
тысячи двухсот  миль,  но  ни крюками багров, ни сетями телеграфных проводов
Имрея  обнаружить не удалось.  Он провалился сквозь землю, и в городке о нем
больше  никто  ничего не узнал. Тогда жизнь Великой Индийской  империи снова
пошла своим чередом, ибо остановиться она все равно не могла, а Имрей просто
перестал  быть  человеком и сделался  тайной,  предметом, который  в течение
месяца  обсуждают на все лады, встречаясь в клубе, а потом начисто забывают.
Его ружья, лошадь и экипажи были проданы с торгов. Начальник конторы написал
какое-то невразумительное  письмо  его матери, где он сообщал  ей, что Имрей
странным образом исчез. Бунгало, в котором он жил, пустовало.
     После  того как прошли три-четыре  знойных месяца, мой друг  Стрикленд,
служивший в полиции, решил нанять это бунгало у его владельца. Это случилось
еще до помолвки Стрикленда с мисс Йол, истории, о которой шла речь в  другом
рассказе, и  в то время, когда  он осваивался с  местной жизнью. Собственная
его жизнь была, надо сказать, довольно  необычна, и  окружавшим его людям не
нравились привычки  его  и причуды. В доме  у него всегда  было много всякой
снеди, но никогда не  было определенных часов для еды.  Ел он или  стоя, или
расхаживая взад и вперед по комнате, и всегда всухомятку, довольствуясь тем,
что находил у себя в буфете, а  известно,  что такой  образ жизни никогда не
идет  людям  на  пользу. Все  имущество его  состояло  из  шести ружей, трех
дробовиков,  пяти  седел  и коллекции толстых и длинных удилищ, какими ловят
махсира, рыбу более крупную и сильную, чем лосось. Все эти предметы занимали
добрую  половину  бунгало,  а  другая  половина  оставалась на  долю  самого
Стрикленда и Тьетьенс, огромной рампурской  собаки, которая за  день съедала
не  меньше, чем двое мужчин. Со Стриклендом она объяснялась на своем, особом
языке и если,  выйдя из дому, замечала  что-либо  подозрительное  и  могущее
угрожать спокойствию ее  величества королевы, она возвращалась к  хозяину  и
обо  всем  ему обстоятельно докладывала.  Стрикленд  тут же принимал меры, и
усилия его обычно  завершались  тем, что  кого-то  задерживали, штрафовали и
сажали в тюрьму. Местные жители  считали,  что Тьетьенс -- это  злой  дух, и
относились к ней  с тем великим почтением,  которое рождается из ненависти и
страха. Одна из комнат бунгало была  специально  отведена для нее. Там у нее
была  покрытая одеялом кровать и плошка для еды. Если же кто-нибудь приходил
к Стрикленду в ночное время, она кидалась на непрошеного гостя,  сбивала его
с ног  и  лаяла до тех пор, пока в  доме  не зажигали свет. Когда Стрикленд,
будучи  на  границе,  занимался розысками одного  убийцы  и тот подкрался на
заре, чтобы  отправить его  намного  дальше,  чем  на  Андаманские  острова,
Тьетьенс спасла своему  хозяину жизнь. Она вцепилась в преступника как раз в
ту минуту,  когда  тот заползал  в палатку Стрикленда  с  кинжалом в  зубах;
убийцу поймали, судили и приговорили к повешению. С этого дня Тьетьенс стала
носить серебряный ошейник, и одеяло ее, сшитое из двойной кашмирской шерсти,
ибо она была существом нежным, украсилось монограммой.
     Собака не отходила  от Стрикленда  ни на  шаг  и  как-то раз, когда его
трепала лихорадка,  причинила немало хлопот врачам: не зная сама, чем помочь
своему  хозяину, она  вместе с тем не позволяла никому другому прийти к нему
на  помощь.  Мэкернату, врачу индийского медицинского корпуса, пришлось даже
ударить ее ружейным прикладом: только тогда она поняла, что  должна уступить
место тем, кто способен дать больному хинин.
     Вскоре после того как Стрикленд нанял бунгало, в котором жил Имрей, мне
случилось  приехать на этот пост по делам службы. Все комнаты при клубе были
заняты, и я, естественно, поселился у Стрикленда. Это было  отличное бунгало
из восьми  комнат,  крытое несколькими слоями  тростника, хорошо защищавшего
его от  дождей. Под скатом крыши была  натянута парусина, настолько  чистая,
что  на  вид  она  ничем не отличалась  от свежепобеленного потолка.  Хозяин
заново  покрасил ее, когда  Стрикленд решил нанять помещение. Если бы вы  не
знали,  как строятся индийские  бунгало, вам  никогда  бы  даже не  пришло в
голову, что над парусиновым навесом  есть еще темное  треугольное помещение,
защищенное балками и  плотными  слоями  тростника  от  крыс,  летучих мышей,
муравьев и прочей дряни.
     Тьетьенс встретила меня на веранде лаем, напоминавшим удары  колокола в
соборе Святого Павла, и положила мне лапы на плечи, показывая этим, как  она
рада меня видеть. Стрикленд умудрился состряпать какое-то варево, которое он
назвал завтраком, и, как только мы  кончили есть, отправился выполнять  свои
обязанности, оставив  меня наедине с Тьетьенс и моими делами.  Летняя засуха
сменилась теплыми дождями,  наполнявшими  воздух  влагой. Нигде ни  ветерка,
только  ливень  точно  шомполами  стучал  по  земле,  а  поднявшиеся  брызги
расстилались вокруг голубоватым туманом. Бамбуки, аноны, яблони, пойнсетии и
манговые деревья  стояли в  саду не шелохнувшись, пронизанные сверху  донизу
потоками теплой воды, а в кустах алоэ, обрамлявших сад, квакали уже лягушки.
Незадолго до того как начало смеркаться, когда дождь  был в самом разгаре, я
сидел  на  внутренней  веранде,  слушал,  как  вода  хлещет  из  желобов,  и
почесывался,  потому что  тело мое  было покрыто так называемым  тропическим
лишаем. Тьетьенс вышла туда вместе со мной; она  уткнула морду мне в колени,
и я  проникся к  ней  жалостью;  поэтому, когда  подали  чай,  я угостил  ее
печеньем, а сам остался на  внутренней веранде: там было немного прохладнее.
За  спиной  у  меня зияли  темные комнаты.  Оттуда доносился  запах седел  и
ружейного масла, и у меня не  было  ни  малейшего желания сидеть среди всего
этого нагромождения вещей. Уже в сумерках явился вдруг мой слуга; муслиновая
рубашка его крепко прилипла к  потному  телу. Он сказал, что пришел какой-то
господин и кого-то спрашивает. С большой неохотой, вызванной только тем, что
в комнатах было темно,  я  пошел в  пустую  гостиную, велев  слуге  принести
лампу. Не  знаю уж, ждал  или нет неизвестный посетитель --  мне показалось,
что в одном из окон мелькнула чья-то фигура,--  но когда  пришли  со светом,
там  не было  никого,  только  дождь  барабанил в  стекла  и доносился запах
напоенной  влагой  земли.  Я  сказал  слуге,  что  ему  не  мешало  бы  быть
порасторопней,  и вернулся  на  веранду сумерничать  вдвоем  с  Тьетьенс. Но
собака успела за  это  время выйти на  воздух,  и даже после того,  как было
пущено в ход сахарное  печенье, мне едва удалось  заманить ее обратно. Перед
самым обедом вернулся промокший  насквозь  Стрикленд,  и первыми его словами
были:
     -- Меня кто-нибудь спрашивал?
     Я извинился  и  сказал, что действительно, мой  слуга  вызывал  меня  в
гостиную,  но либо  он  ошибся,  либо  это  какой-нибудь бродяга  решил было
увидеть  Стрикленда,  а потом, когда о  нем пошли  докладывать, передумал  и
удрал. Стрикленд  не стал  возвращаться  к этому разговору, а велел подавать
обед, и так как это был настоящий обед и была даже постелена белая скатерть,
мы не стали медлить и сели за стол.
     В  девять  часов  Стрикленду  захотелось спать,  да  и  я  тоже начинал
чувствовать  усталость.  Едва  только  хозяин поднялся, чтобы  уйти  в  свою
комнату,  примыкавшую  к  роскошному  покою, отведенному в  распоряжение его
любимицы, как Тьетьенс, лежавшая  под столом, вскочила и выбежала  на  лучше
всего  защищенную от дождя веранду. Если  бы,  например, жене  захотелось во
время такого проливного дождя  поспать на  воздухе, то на это бы не обратили
внимания. Но Тьетьенс была собакой и поэтому находилась на особом положении.
Я  посмотрел  на Стрикленда, ожидая, что он  ударит  ее ремнем.  Он виновато
улыбнулся  --  так  улыбается  человек,  рассказавший о неприятной для  него
семейной драме.
     -- Это повторяется каждый вечер  с тех пор, как мы здесь, -- сказал он.
-- Пускай идет.
     Собака принадлежала Стрикленду, поэтому я  промолчал.  Но я чувствовал,
что эта ее  ветреность очень его огорчает. Тьетьенс расположилась на веранде
у меня  под окном. Гроза  то  и дело сотрясала тростниковую крьит и замирала
снова. Молния разбрызгивалась по небу, словно разбитое яйцо на двери амбара,
только свет  был  не  желтый, а  голубоватый.  И  пяля сквозь просветы  моих
бамбуковых жалюзи, я  видел, как огромная собака стояла --  да, стояла, а не
спала --  на  веранде; шерсть  у нее на спине  поднялась  дыбом, а лапы были
неподвижны  и  напряжены,  как проволочные канаты  подвесного  моста.  Когда
раскаты грома хоть и очень ненадолго, но затихали, я пытался  уснуть, но мне
все время казалось, что кто-то очень  настойчиво меня  требует к  себе. Этот
неведомый мне  человек как будто даже старался назвать меня по  имени, но до
слуха  моего долетал только приглушенный шепот.  Гроза улеглась, и  Тьетьенс
вышла  в сад и  принялась выть на низко повисшую в небе луну. Кто-то пытался
открыть  мою  дверь.  кто-то  все  время  ходил  взад  и  вперед  по дому  и
останавливался, тяжело дыша, то на одной, то на другой веранде. Как только я
начал засыпать. мне почудилось, что ко мне отчаянно стучат -- не то в дверь,
не то наверху. прямо над головой, и послышался чей-то исступленный крик.
     Я кинулся в комнату Стрикленда и спросил, не болен ли он и не он ли это
меня звал. Он лежал на кровати полуодетый и курил трубку.
     -- Я ждал, что вы придете,-- сказал он.-- Неужели я правда ходил сейчас
по дому?
     Я ответил,  что  он разгуливал по столовой, и по курительной комнате. и
еще по другим. Он  рассмеялся  и сказал, чтобы  я шел спать. Я  снова  лег и
проспал  до самого  утра, но  мне снились какие-то  путаные сны, и  меня все
время преследовало чувство, что я к кому-то несправедлив, что по отношению к
кому-то не выполняю своего долга. В чем заключается этот долг, я не знал, но
кто-то все время шуршал, шептал, кто-то тыкался  в стены,  крался,  слонялся
вокруг.  И этот кто-то упрекал меня в том,  что я ничего для него не сделал.
И, все еще продолжая спать, я слышал, как стучит дождь и как Тьетьенс воет в
саду.
     Я прожил в этом доме два дня. Стрикленд  каждое утро уходил на  службу,
оставляя меня  на  восемь,  а то и на десять  часов наедине с Тьетьенс. Пока
было  светло,  я  чувствовал себя  хорошо  и Тьетьенс  тоже;  но  как только
начинало  смеркаться,  мы оба  уходили  на внутреннюю  веранду и сидели там,
съежившись и прижавшись  друг к другу. Мы были одни в  доме, и, однако,  дом
этот  весь был занят постояльцем, с  которым мне  не хотелось иметь никакого
дела. Я  ни  разу  его  не видел, но  я  видел, как колыхались драпировки  в
дверных  проемах,  когда  он  проходил из комнаты  в  комнату; я слышал, как
поскрипывают кресла, как  пружинит бамбук, освобождаясь от тяжести его тела.
И  когда  я шел в  столовую за  книгой, я чувствовал, что  на погруженной  в
темноту  наружной веранде кто-то  ждет,  пока  я  уйду Присутствие  Тьетьенс
наполняло  сумерки особой жизнью: каждая шерстинка на ней становилась дыбом,
и  она начинала  вглядываться  в  темнеющие  комнаты,  пристально  следя  за
движениями существа, которого я не видел. В комнаты она никогда не заходила,
но  глаза  ее все  время  бегали,  впиваясь  во  мрак, --  этого было вполне
достаточно. И  только когда  мой слуга приходил зажечь лампы  и освещал  все
комнаты, которые сразу приобретали обитаемый вид, она входила туда вместе со
мной  и,  встав на задние  лапы, подолгу высматривала невидимого постояльца,
шевелившегося у меня за спиной. Собаки -- искренние друзья.
     Со  всей  возможной деликатностью  я  заявил Стрикленду, что  собираюсь
сходить  в клуб и подыскать себе  там  комнату.  Я  сказал, что восхищен его
госте