казаться  довольным. Он
терпеть не мог таскать пни на плантации. От этого у него болели зубы.
     -- Я уйду на десять дней, о сладостный! Подними вот  эту переднюю ногу,
и я вдолблю  тебе  на ней мой  приказ, бородавчатая жаба из высохшей грязной
лужи.
     Диса схватил  шест от палатки и десять раз ударил Моти-Гаджа по ногтям.
Моти-Гадж, ворча, переступал с ноги на ногу.
     --  Десять  дней,  -- продолжал Диса,  -- ты  должен  будешь  работать,
таскать  и вырывать  с корнем деревья,  как прикажет  тебе вот этот человек,
Чихан. Возьми Чихана и посади его себе на шею!
     Моти-Гадж подвернул конец хобота, Чихан поставил на него ногу и взлетел
на  шею слона. Диса передал Чихану тяжелый анкуш --  железную палку, которой
погоняют слонов.
     Чихан стукнул  Моти-Гаджа  по лысой  голове,  как  мостильщик  бьет  по
булыжнику.
     Моти-Гадж затрубил.
     --  Тише,  кабан  из  дремучего  леса!  Чихан будет  десять дней  твоим
махаутом.  А теперь попрощайся со мной, зверь  моего сердца. О  мой владыка,
царь  мой! Драгоценнейший  из всех  сотворенных слонов,  лилия стада, береги
свое почтенное здоровье, будь добродетелен! Прощай!
     Моти-Гадж  обвил хоботом Дису и  дважды поднял  его  на воздух.  Так он
всегда прощался с хозяином.
     -- Он теперь будет работать,  -- уверял Диса  плантатора. -- Можно  мне
уйти?
     Плантатор кивнул, и Диса  нырнул  в чащу леса. Моти-Гадж опять принялся
вытаскивать пни.
     Чихан  обращался  с  ним  очень  хорошо,  но,  несмотря  на  это,  слон
чувствовал  себя  несчастным и  одиноким.  Чихан  кормил  его  катышками  из
пряностей,  после  работы ребенок Чихана  ласкался к  нему,  а Чиханова жена
называла его милашкой; но Моти-Гадж, как и Диса, был убежденный холостяк. Он
не понимал семейных чувств. Ему хотелось вернуть свет  своей жизни -- хмель,
и хмельной сон, и дикие побои, и дикие ласки.
     Тем не менее он, к удивлению плантатора, хорошо работал. А Диса  -- тот
бродил  по дорогам, пока не наткнулся на свадебную  процессию  членов  своей
касты, и  тут он, пьянствуя, танцуя и  кутя,  понесся вслед за нею,  потеряв
всякое представление о времени.
     Настал  рассвет  одиннадцатого  дня,  но  Диса не  вернулся. Моти-Гаджа
отвязали,  чтобы вести  его  на  работу.  Слон  отряхнулся, огляделся, пожал
плечами и пошел прочь, словно у него было дело в другом месте.
     --  Хай! Хо!  Ступай назад,  ты!  -- кричал  ему вслед Чихан.--  Ступай
назад, недоношенная гора, и подними меня на свою шею. Вернись, о великолепие
гор. Краса всей Индии, подними меня, не то я отобью тебе все пальцы на твоей
толстой передней ноге!
     Моти-Гадж мягко заворковал, но не послушался. Чихан  помчался  за ним с
веревкой  и  поймал  его. Моти-Гадж  насторожил  уши, а Чихан  знал, что это
значит, хоть и пытался еще настоять на своем при помощи ругательств
     -- Не дури у меня! -- кричал он -- Назад в загон, сын дьявола!
     --  Хррамп!  -- произнес Моти-Гадж и этим ограничился, если  не считать
настороженных ушей.
     Приняв небрежный вид и жуя ветку,  служившую ему зубочисткой, Моти-Гадж
стал  слоняться по  вырубке,  насмехаясь над другими слонами, которые только
что принялись за работу.
     Чихан доложил  о положении дел плантатору, тот вышел из дома с собачьей
плеткой и в  ярости  защелкал  ею.  Моти-Гадж оказал  белому  человеку честь
прогнать его  чуть не четверть мили по вырубке  и  своими "хррампами" загнал
его на веранду его дома. Затем он стал около этого дома  и стоял там, смеясь
про себя и, как все слоны, трясясь всем телом от смеха.
     -- Мы его выдерем, -- решил плантатор. -- Высечем так, как не секли еще
ни одного слона. Дайте Кала-Нагу и Назиму по двенадцатифутовой цепи и велите
им отвесить ему по двадцати ударов.
     Кала-Наг -- что  значит Черный Змей  --  и  Назим  были самыми крупными
слонами   на   всем   участке,  и  выполнение  жестоких  наказаний  было  их
обязанностью, ибо ни один человек не может как следует побить слона.
     Они  взяли  хоботами  предназначенные  для  порки  цепи и,  гремя  ими,
двинулись к  Моти-Гаджу, намереваясь стиснуть его с обеих сторон.  МотиГаджа
не  секли ни  разу за всю  его  тридцатидевятилетнюю жизнь,  и он  не  желал
приобретать  новый опыт. Поэтому он стоял  и ждал, покачивая  головой справа
налево и целясь на то самое место в жирном боку Кала-Нага, куда тупой бивень
мог проникнуть глубже всего. У Кала-Нага не было  бивней,  знаком его власти
служила  цепь, но в  последнюю минуту он счел  за лучшее  отойти подальше от
Моти-Гаджа  и притвориться, будто он  принес  цепь только ради потехи. Назим
повернулся и быстро ушел домой. В это утро он не был расположен драться, так
что Моти-Гадж остался в одиночестве и стоял, насторожив уши.
     Это заставило плантатора отступиться, а Моти-Гадж  пошел прогуляться по
вырубке.  Когда слон не хочет  работать и  не привязан, с ним приблизительно
так же легко справиться, как  с корабельной пушкой весом  в восемьдесят одну
тонну,  оторвавшейся  во  время  сильной  морской  качки.  Он  хлопал старых
приятелей по спине и  спрашивал их,  легко ли выдергиваются  пни, нес всякую
чепуху  о  работе и неотъемлемом праве слонов на долгий полуденный  отдых и,
бродя взад  и вперед,  успел перемутить все  стадо  еще  до  заката, а тогда
вернулся в свой загон на кормежку.
     -- Не хочешь работать -- не будешь есть, -- сердито отрезал Чихан.-- Ты
дикий слон, а вовсе не благовоспитанное животное. Ступай в свои джунгли.
     Крошечный   смуглый  ребенок  Чихана,  перекатываясь  по  полу  хижины,
протянул  пухлые  ручонки к огромной тени в дверях.  Моти-Гадж отлично знал,
что Чихану это  существо дороже всего на свете. Он вытянул вперед свой хобот
с соблазнительно закрученным концом, и смуглый  ребенок  с криком бросился к
нему.  Моти-Гадж  быстро обнял  его хоботом,  поднял  вверх,  и  вот смуглый
младенец уже ликовал в воздухе, на двенадцать футов выше головы своего отца
     --  Великий  владыка!--взмолился Чихан.--Самые  лучшие  мучные лепешки,
числом  двенадцать,  по два  фута в поперечнике и вымоченные в  роме,  будут
твоими  сию  минуту,  а  кроме того, получишь двести  фунтов свежесрезанного
молодого сахарного  тростника.  Соизволь только  благополучно опустить  вниз
этого ничтожного мальчишку, который для меня -- как сердце мое и жизнь моя.
     Моти-Гадж  удобно  устроил  смуглого младенца  между  своими  передними
ногами, способными растоптать и превратить в зубочистки всю Чиханову хижину,
и  стал ждать  пищи. Он  съел  ее, а смуглый ребенок  уполз. Потом Моти-Гадж
дремал, думая  о Дисе. Одно из многих таинственных свойств слона заключается
в том, что огромному его телу нужно меньше сна, чем  любому  другому  живому
существу.  Ему  довольно  четырех или пяти часов сна за ночь: два часа перед
полуночью он лежит на одном  боку, два  после часу ночи -- на другом. Прочие
часы безмолвия он заполняет едой, возней и долгими ворчливыми монологами.
     Поэтому  в  полночь Моти-Гадж вышел  из своего загона, ибо ему пришло в
голову, что Диса лежит пьяный где-нибудь в темном лесу и некому  присмотреть
за ним. И вот  он всю  эту  ночь напролет шлялся по зарослям, пыхтя, трубя и
тряся ушами. Он спустился к  реке и затрубил над отмелями,  где  Диса обычно
купал его, но ответа  не  было. Дису он найти не смог,  но зато  переполошил
всех слонов на участке и чуть не до смерти напугал каких-то цыган в лесу.
     На  рассвете  Диса  вернулся на  плантацию. Он попьянствовал всласть  и
теперь ждал, что ему влетит за просрочку отпуска. Но увидев, что и хозяйский
дом, и вся  плантация  целы  и  невредимы,  он  облегченно вздохнул (ведь он
кое-что знал о характере  Моти-Гаджа) и пошел доложить о себе, а докладывая,
сопровождал  свою  речь  многочисленными  поклонами  и безудержным  враньем.
Моти-Гадж ушел  завтракать  в  свой  загон.  Он  проголодался  после  ночной
прогулки.
     --  Позови своего зверя, -- приказал плантатор, и Диса что-то выкрикнул
на том  таинственном слоновьем  языке, который, как верят некоторые махауты,
возник в Китае и распространился здесь еще  в те времена, когда рождался мир
и  когда слоны,  а  не люди были господами. Моти-Гадж услышал его  и пришел.
Слоны  не скачут  галопом.  Они передвигаются  с места на  место с различной
скоростью.  Если  слон  захочет  догнать курьерский поезд,  он  не  помчится
галопом,  но поезд  он догонит. Итак, Моти-Гадж очутился у дверей плантатора
чуть ли не раньше, чем Чихан заметил, что он ушел из загона. Тут слон упал в
объятия Дисы,  трубя  от  радости,  и  оба  они --  человек  и  животное  --
расплакались и принялись  лизать  и ощупывать друг  друга с  головы  до пят,
чтобы убедиться, что ничего худого с ними не случилось.
     -- Теперь  мы пойдем на работу, -- сказал  Диса. --  Подними  меня, сын
мой, радость моя.
     Моти-Гадж вскинул  его себе на шею, и оба они пошли на кофейную вырубку
за трудными пнями.
     Плантатор был до того изумлен, что даже не очень сердился.
     перевод М. Клягиной-Кондратьевой


БИМИ

     Беседу начал  орангутанг в  большой железной клетке, принайтовленной  к
овечьему загону. Ночь была душная, и,  когда  мы  с Гансом Брайтманом прошли
мимо него, волоча наши постели на форпик парохода, он поднялся и непристойно
затараторил. Его поймали  где-то на Малайском архипелаге и  везли показывать
англичанам,  по  шиллингу с головы. Четыре дня он беспрерывно бился, кричал,
тряс толстые железные  прутья своей  тюрьмы и чуть не убил  матроса-индийца,
неосторожно оказавшегося там, куда доставала длинная волосатая лапа.
     -- Тебе бы не повредило, мой друг, немножко морской  болезни, -- сказал
Ганс Брайтман, задержавшись  возле клетки. -- В твоем Космосе  слишком много
Эго.
     Орангутанг лениво просунул лапу между прутьями.  Никто  бы  не поверил,
что  она  может  по-змеиному внезапно кинуться к  груди немца.  Тонкий  шелк
пижамы треснул, Ганс равнодушно отступил и оторвал банан от грозди, висевшей
возле шлюпки.
     -- Слишком много Эго,-- повторил  он, сняв с банана кожуру и протягивая
его пленному дьяволу, который раздирал шелк в клочья.
     Мы  постелили  себе  на  носу среди  спавших  матросов-индийцев,  чтобы
обдавало встречным ветерком -- насколько позволял ход судна.  Море было  как
дымчатое  масло,  но под форштевнем оно загоралось, убегая назад, в темноту,
языками  тусклого пламени.  Где-то далеко  шла гроза: мы видели ее  зарницы.
Корабельная  корова,  угнетенная  жарой  и запахом зверя в клетке, время  от
времени горестно  мычала, и в тон ей отзывался  ежечасно  на оклик с мостика
впередсмотрящий. Внятно слышался  тяжелый  перебор  судовой машины, и только
лязг зольного подъемника, когда он опрокидывался в море, разрывал эту череду
приглушенных  звуков. Ганс  лег рядом  со  мной  и  закурил на  сон грядущий
сигару.  Это, естественно, располагало к беседе. У  него был  успокаивающий,
как ропот  моря, голос  и, как само море,  неисчерпаемый запас  историй, ибо
занятием его было странствовать по свету и собирать орхидеи,  диких животных
и этнологические экспонаты для немецких и американских заказчиков. Вспыхивал
и гас в сумраке огонек его  сигары, накатывалась за фразой фраза, и скоро  я
стал  дремать. Орангутанг, растревоженный какими-то  снами  о  лесах и воле,
завопил, как душа в чистилище, и бешено затряс прутья клетки.
     -- Если бы он сейчас выходил, от нас бы мало что оставалось, --  лениво
промолвил Ганс.  -- Хорошо кричит.  Смотрите, сейчас  я его  буду  укрощать,
когда он немножко перестанет.
     Крик  смолк  на  секунду,  и с  губ  Ганса сорвалось  змеиное  шипение,
настолько натуральное,  что я  чуть  не  вскочил.  Протяжный леденящий  звук
скользнул по палубе, и  тряска прутьев  прекратилась. Орангутанг дрожал, вне
себя от ужаса.
     -- Я  его остановил, -- сказал Ганс.  -- Я  научился этот фокус в Могун
Танджунге, когда ловил маленькие обезьянки для Берлина. Все  на свете боятся
обезьянок, кроме  змеи. Вот  я  играю змея  против обезьянки,  и она  совсем
замирает. В его  Космосе было  слишком много  Эго. Это есть душевный  обычай
обезьян. Вы спите или  вы хотите послушать, и  тогда я вам расскажу история,
такая, что вы не поверите?
     -- Нет такой истории на свете, которой бы я не поверил, -- ответил я.
     -- Если  вы научились верить,  вы уже  кое-чему научились в жизни.  Так
вот, я  сделаю  испытание для  вашей  веры.  Хорошо!  Когда я эти  маленькие
обезьянки собирал -- это было в  семьдесят девятом или восьмидесятом году на
островах  Архипелага,  вон там,  где темно,-- он показал на  юг, примерно  в
сторону Новой  Гвинеи, -- майн готт! Лучше  живые  черти собирать,  чем  эти
обезьянки. То они откусывают ваши пальцы, то умирают от  ностальгия -- тоска
по родине, --  потому что они имеют несовершенная душа, которая остановилась
развиваться на полпути, и --  слишком много Эго. Я был там  почти  год и там
встречался с человеком по имени Бертран. Он был француз и хороший человек --
натуралист до мозга костей. Говорили, что он  есть беглый  каторжник, но  он
был натуралист, и этого с меня довольно. Он вызывал из леса все живые твари,
и  они  выходили.  Я  говорил,  что  он   есть  святой  Франциск  Ассизский,
произведенный  в новое воплощение,  а он  смеялся  и говорил, что никогда не
проповедовал рыбам. Он продавал их за трепанг -- Beche-dе-mer.
     И этот человек, который был король  укротителей,  он имел в своем  доме
вот такой в точности, как этот животный дьявол в клетке, большой орангутанг,
который думал, что он есть человек. Он его нашел, когда он был  дитя -- этот
орангутанг, -- и  он был дитя и брат и комише опера для Бертрана. Он  имел в
его доме собственная комната,  не клетка -- комната, с кровать и простыни, и
он ложился в  кровать,  и вставал утром, и  курил своя сигара,  и кушал свой
обед с  Бертраном, и гулял с ним  под ручку -- это было совсем ужасно.  Герр
готт! Я видел, как этот зверь разваливался в кресле и хохотал, когда Бертран
надо мной  подшучивал.  Он  был  не  зверь, он  был  человек: он  говорил  с
Бертраном,  и  Бертран  его  понимал  -- я  сам это  видел. И  он всегда был
вежливый со мной, если только я  не слишком  долго говорил  с Бертраном,  но
ничего не говорил с ним. Тогда он  меня оттаскивал --  большой черный дьявол
-- своими громадными лапами, как будто я  был  дитя. Он был не зверь: он был
человек. Я это понимал прежде, чем был знаком с ним три месяца, -- и Бертран
тоже  понимал; а Бими, орангутанг со своей  сигарой  в волчьих зубах с синие
десны, понимал нас обоих.
     Я был там год --  там и на других островах, -- иногда за обезьянками, а
иногда  за бабочками  и  орхидеями.  Один  раз Бертран  мне  говорит, что он
женится, потому что  он нашел  себе хорошая девушка,  и  спрашивает, как мне
нравится эта идея жениться. Я ничего  не говорил, потому  что это не я думал
жениться.  Тогда он начал ухаживать  за  этой девушкой, она была французская
полукровка  -- очень хорошенькая.  Вы  имеете новый  огонь для моей  сигары?
Погасло? Очень хорошенькая. Но я говорю: "А вы подумали о Бими? Если он меня
оттаскивает,  когда я  с  вами  говорю,  что  он сделает с вашей  женой?  Он
растащит ее на куски.  На вашем месте, Бертран,  я бы подарил  моей  жене на
свадьбу  чучело  Бими". В  то время  я уже  коечто  знал про  эта  обезьянья
публика.  "Застрелить его?" -- говорит Бертран. "Это ваш зверь, -- говорю я,
-- если бы он был мой, он бы уже был застрелен".
     Тут я почувствовал на моем затылке пальцы Бими. Майн готт! Вы  слышите,
он этими пальцами говорил. Это был глухонемой алфавит,  целиком и полностью.
Он просунул своя волосатая рука вокруг  моя шея  и задрал  мне  подбородок и
посмотрел в лицо --  проверить, понял ли  я его разговор так хорошо,  как он
понял мой.
     "Ну, посмотрите! --  говорит Бертран. -- Он вас  обнимает,  а вы хотите
его застрелить? Вот она, тевтонская неблагодарность!"
     Но я  знал,  что сделал Бими моим смертельным  врагом, потому  что  его
пальцы говорили убийство в мой затылок. В следующий раз, когда я видел Бими,
я  имел на  поясе  пистолет, и он  до него дотронулся, а я  открыл затвор --
показать ему, что он заряжен. Он видел, как в лесах  убивают обезьянки, и он
понял.
     Одним словом, Бертран женился и совсем забыл  про Бими,  который  бегал
один по берегу, с половиной человечьей  душа в своем  брюхе. Я видел, как он
там бегал, и он хватал большой сук и хлестал песок,  пока не получалась яма,
большая, как могила. И говорю Бертрану: "Ради всего  на свете, убей Бими. Он
сошел с ума от ревности".
     Бертран сказал: "Он совсем не  сошел  с ума. Он слушается  и  любит мою
жену, и если она говорит, он приносит ей шлепанцы",-- и он посмотрел на своя
жена на другой конец комната. Она была очень хорошенькая девушка.
     Тогда  я ему  сказал:  "Ты  претендуешь  знать  обезьяны и  этот зверь,
который доводит  себя  на  песках до  бешенства,  оттого  что  ты с  ним  не
разговариваешь? Застрели его, когда он вернется в дом, потому что он имеет в
своих глазах  огонь, который  говорит  убийство -- убийство".  Бими пришел в
дом, но у него в глазах не был огонь. Он был спрятан, коварно -- о, коварно,
-- и он принес девушке шлепанцы, а Бертран,  он повернулся ко мне и говорит:
"Или ты  лучше узнал его за  девять месяцев, чем я  за двенадцать лет? Разве
дитя зарежет свой отец? Я выкормил его, и он мое  дитя. Больше не говори эта
чепуха моей жене и мне".
     На  другой день  Бертран  пришел в мой дом, помогать  мне с  деревянные
ящики для образцов,  и  он мне сказал, что пока оставлял жену с Бими в саду.
Тогда я быстро кончаю мои ящики  и  говорю:  "Пойдем  в  твой  дом, промочим
горло". Он засмеялся и говорит: "Пошли, сухой человек".
     Его жена не была в саду, и Бими не пришел, когда Бертран позвал. И жена
не пришла, когда он позвал,  и он стал стучать в  ее спальня,  которая  была
крепко закрыта --  заперта. Тогда  он  посмотрел на меня, и лицо у него было
белое.  Я сломал дверь сплеча, и в  пальмовой крыше была огромная дыра, и на
пол светило  солнце.  Вы когда-нибудь  видели бумага в мусорной корзине  или
карты, разбросанные  по  столу  во  время  вист? Никакой  жены  увидеть было
нельзя.  Вы  слышите, в комнате не  было ничего похожего на женщину.  Только
вещество на полу, и ничего больше. Я поглядел на эти вещи, и мне стало очень
плохо; но Бертран, он глядел немножко дольше на то,  что было  на полу, и на
стенах, и на дырка в крыше.  Потом он начал смеяться, так мягко  и тихо, и я
понял, что он, слава богу, сошел с ума. Совсем не плакал, совсем не молился.
Он стоял неподвижно в дверях  и  смеялся сам с  собой. Потом он сказал: "Она
заперлась  в комнате,  а он сорвал крыша. Fi donc*. Именно так.  Мы  починим
крыша и подождем Бими. Он непременно придет".
     Вы  слышите, после того как  мы снова превратили комната  в комната, мы
ждали в этом доме  десять дней и раза  два видели, как Бими немножко выходил
из  леса. Он боялся, потому что он нехорошо поступал. На десятый день, когда
он подошел  посмотреть,  Бертран  его  позвал,  и Бими побежал  припрыжку по
берегу и  издавал  звуки, а в руке имел  длинный прядь черного волоса. Тогда
Бертран смеется и говорит:  "Fi donc!" -- как будто он просто  разбил стакан
на  столе; и Бими подходил ближе, потому что Бертран говорит с таким сладким
нежным  голосом и смеется сам с собой. Три дня  он ухаживал  за Бими, потому
что Бими не давал до себя дотронуться. Потом Бими сел обедать с нами за один
стол, и шерсть на его  руках была вся черная и жесткая от... от того, что на
его руках засохло. Бертран подливал ему  сангари, пока Бими не стал пьяный и
глупый и тогда...
     *Фу! (фр.)

     Ганс умолк, попыхивая сигарой.
     -- И тогда? -- сказал я.
     -- И  тогда  Бертран убивал  его голыми  руками, а  я пошел погулять по
берегу.  Это было Бертрана частное дело. Когда  я пришел, обезьянка Бими был
мертвый,  а  Бертран, он  умирал  на  нем;