д собирается когда-нибудь написать книжку о  своих приключениях. Эта
книжка будет заслуживать того, чтобы ее покупали, и еще в большей степени --
чтобы ее изъяли из обращения.
     Итак,  он служил  верно,  как  служил Иаков, чтобы получить  Рахиль,  и
отпуск  его уже кончался, как вдруг произошел взрыв.  Стрикленд изо всех сил
старался сдерживаться,  когда  при  нем  начинали флиртовать, о  чем  я  уже
упоминал,  но в конце  концов  не  выдержал.  Как-то один  старый  и  весьма
почтенный  генерал отправился кататься верхом  с мисс  Йол  и  начал  за ней
ухаживать в том  особенно неприятном стиле, когда женщине дают  понять,  что
она "совсем еще маленькая  девочка", -- стиле, неприятном потому,  что ловко
пресечь эти  любезности  чрезвычайно трудно, а слушая их,  можно взбеситься.
Мисс Йол дрожала от страха, зная, что ее саис тоже слышит слова генерала.
     Далу  --  Стрикленд  терпел,   пока  хватало   сил.  И   вдруг  схватил
генеральскую лошадь  под уздцы и  на  чистейшем  английском  языке  попросил
седока спешиться, грозя сбросить его под откос. Тут мисс Йол расплакалась, а
Стрикленд понял, что бесповоротно выдал себя и все пропало.
     Генерал  едва  не лишился чувств, а мисс Йол, всхлипывая, изложила  ему
всю историю переодевания и отвергнутою родителями сватовства. Стрикленд  был
в ярости -- он злился на самого себя и особенно на генерала, вынудившего его
открыться,  -- а потому молча держал  лошадь под уздцы,  готовясь отхлестать
генерала, чтобы получить хоть какое-нибудь удовлетворение.  Но когда генерал
как следует уразумел всю историю и узнал,  кто  такой Стрикленд, он принялся
пыхтеть  и фыркать  и от  хохота чуть  не свалился  с седла. Он  сказал, что
Стрикленд заслуживает ордена "Крест Виктории" за одно лишь  то, что  решился
надеть   попону  саиса.  Затем  стал  ругать  самого  себя  и  признал,  что
заслуживает взбучки, но слишком стар, чтобы получить ее от Стрикленда. Потом
обратился  к  мисс  Йол  и  поздравил  ее с таким  возлюбленным. Скандальный
характер  всей этой истории ничуть его не шокировал, ибо он был  очень милый
старикан, хоть преклонный к флирту. Наконец он снова расхохотался и  заявил,
что  старик Йол дурак.  Стрикленд отпустил лошадь и намекнул, что хорошо  бы
генералу помочь им, раз уж таково его мнение. Стрикленд знал, что Йол питает
слабость к высокопоставленным титулованным лицам, у которых после имен стоят
разные буквы.
     -- Все это смахивает на какой-то фарс,-- молвил генерал,-- но, клянусь,
я вам  обязательно  помогу,  хотя бы только затем,  чтобы избежать  жестокой
взбучки,   которую   заслужил.   Ну,   саис-полисмен,   поезжайте  домой   и
переоденьтесь в приличное платье, а я поведу атаку на  мистера  Йола.  Прошу
вас, мисс Йол, скачите домой и ждите нас там.

     Минут  через семь в клубе поднялась  дикая  суматоха.  Какой-то  саис с
попоной и поводьями в руках просил всех знакомых ему мужчин:
     -- Ради бога, одолжите мне приличный костюм!
     Его  не узнавали, и произошло несколько  комических  сцен, пока наконец
Стрикленду  не  удалось  в одной из комнат получить горячую ванну с содой, в
другом месте достать  рубашку, в  третьем -- воротничок,  в четвертомбрюки и
так  далее. Он поскакал к Йолам на чужом пони, увозя на себе одежду половины
всех членов  клуба.  Генерал, облаченный  в  красный  мундир и тонкое белье,
приехал раньше него. Что  говорил генерал,  осталось Стрикленда неизвестным,
но  Йол  принял  Стрикленда   довольно   любезно,  а  миссис  Йол,  тронутая
преданностью преображенного Далу, была почти  ласкова с  ним. Генерал сиял и
похохатывал;  вошла  мисс  Йол,  и  старик  Йол  не  успел  оглянуться,  как
родительское согласие было вырвано, и Стрикленд вместе с мисс Йол отправился
на телеграф,  чтобы  выписать  свои  костюмы.  Последней  его  неприятностью
оказалась  встреча  на  бульваре с каким-то незнакомцем,  который потребовал
вернуть ему украденного пони.
     Итак,  в  конце концов  Стрикленд  и  мисс  Йол  были  обвенчаны  с тем
непременным  условием, чтобы  Стрикленд  изменил  свое  поведение  и  впредь
соблюдал порядок, заведенный в его ведомстве, что  наиболее выгодно и "ведет
в  Симлу". В то  время Стрикленд слишком сильно  любил свою жену,  чтобы  не
сдержать слова, но это было для него тяжелым испытанием, ибо улицы  и базары
и их звуки и шумы говорили ему о многом  и  звали его вернуться, чтобы снова
пускаться в странствия и делать открытия. Когданибудь я расскажу вам, как он
однажды нарушил обещание, чтобы  помочь другу. Это случилось  много  времени
спустя, и  тогда  он уже почти  не годился  для  того,  что некогда  называл
шикаром. Он забывает народный язык и жаргон нищих, забывает условные знаки и
метки и  скрытый смысл подтекста, ибо тот, кто хочет все это  знать,  должен
изучать это непрерывно.
     Но зато он отлично составляет отчеты для своего ведомства.
     перевод М. Клягиной-Кондратьевой



ЗА ЧЕРТОЙ

     Ни  каста,  ни  сон  на  сломанной  кровати  для любви  не  препона.  Я
отправился искать любовь и потерял себя.
     Индийская пословица

     При всех обстоятельствах  человек  должен держаться  своей касты, своей
расы и своего  племени. Пусть белый прилепится к белому, а черный к черному.
И  тогда никакие превратности не нарушат  привычного  распорядка  вещей,  не
будут внезапны, непостижимы или нежданны.
     Вот   история   человека,   который   ступил   за    надежные   пределы
добропорядочного и привычного ему общества и тяжко за это поплатился.
     Сперва он слишком много узнал,  потом слишком много  увидел. Он слишком
глубоко проник в чужеземную жизнь -- больше он этого не повторит.
     Амир-Натхов овраг расположен в самой сердцевине города, сразу за  басти
Джита-Мегджи, и упирается он в  стену с одним-единственным окном,  забранным
решеткой.  В устье оврага стоит огромный хлев, а по обе  его стороны высятся
глухие  стены.  Ни  Сучет  Сингх, ни Гаур Чанд  не склонны  позволять  своим
женщинам глядеть на мир. Держись Дурга Чаран их  взглядов, он был  бы сейчас
куда счастливее, а маленькая Бизеза  могла  бы  по-прежнему замешивать  хлеб
собственными руками. Ее решетчатое окно выходило в узкий и темный овраг, где
не бывает солнца и  буйволы  барахтаются в липком синем иле. Бизезе было лет
пятнадцать,  она уже  овдовела и  денно  и нощно  молила  богов  послать  ей
возлюбленного, потому что не была склонна к одинокой жизни.
     Однажды англичанин  по имени  Триджего,  бесцельно  блуждая по  городу,
забрел  в Амир-Натхов  овраг  и,  пройдя  мимо  буйволов, споткнулся  о кучу
соломенной трухи.
     Тут он обнаружил, что овраг кончается  тупиком,  и  услышал за  оконной
решеткой тихий смешок. Смешок  этот был мелодичен, и Триджего,  знавший, что
для разных житейских надобностей  добрые старые  "Арабские ночи" -- отличное
руководство, подошел поближе к окну и прошептал тот стих из  "Любовной песни
Хар Диала", который начинается так:

     Как человеку не  пасть ниц  перед лицом нагого солнца? Или  влюбленному
при
     виде возлюбленной?
     Если колени мои подогнутся, о сердце  моего сердца, виновен ли я в том,
что
     краса твоя меня ослепила?

     За окном тихо звякнули женские браслеты, и тоненький голос пропел пятый
стих "Песни":

     Увы,  увы! Как  Луне  поведать Лотосу о  своей любви к  нему если врата
небесные на запоре и собираются тучи, чреватые дождем?
     Они похитили у меня возлюбленную и теперь на  вьючных лошадях влекут ее
в сторону севера
     На ногах железные цепи, что прежде сковали мое сердце.
     Призовите лучников, пусть готовят...

     Песня  внезапно  смолкла,  и  Триджего  ушел  из  Амир-Натхова  оврага,
недоумевая, кто  же эта  женщина, которая без  запинки  подхватила цитату из
"Любовной песни Хар Диала".
     На следующее утро,  когда  он ехал в  контору, какая-то старуха бросила
ему  в  коляску  пакет.  В  пакете Триджего  обнаружил  половинку сломанного
стеклянного  браслета, кроваво-красный цветок дхака, щепотку  бхусы, то есть
соломенной трухи,  и  одиннадцать орешков  кардамона. Пакет был своего  рода
письмом,  но не бестактным  и компрометирующим,  а  тонким  и  зашифрованным
любовным посланием.
     Я  уже  говорил,  что  Триджего  слишком  много  знал  о  таких  вещах.
Англичанину не следует  понимать язык предметных писем. Но Триджего разложил
эти  пустячки у себя на служебном  столе и стал вникать в  их смысл. Во всей
Индии сломанный браслет означает вдову  индуса, потому что после смерти мужа
браслеты на ее запястьях положено разбивать. Триджего сразу сообразил, о чем
говорит  осколок браслета.  Цветок  дхака  значит  и  "хочу",  и  "приди", и
"напиши", и "опасность" -- смотря  по тому, что  еще  вложено в  пакет. Один
орешек  кардамона  означает  "ревность",  но  если  в  послании   однородных
предметов несколько,  они теряют  свой первоначальный символический  смысл и
просто указывают на время или, в сочетании с благовонными травами, творогом,
шафраном,  на место  встречи. Таким  образом,  послание  гласило:  "Вдова...
цветок дхака и  бхуса... одиннадцать  часов". Ключом к  разгадке была бхуса.
Триджего  догадался  --  предметные письма  невозможно  понять,  не  обладая
интуицией, -- что бхуса должна привести ему на память кучу соломенной трухи,
о  которую  он споткнулся в  Амир-Натховом  овраге,  что  пакет  послала ему
женщина  за решетчатым окном и что она --  вдова. Значит, послание  гласило:
"Вдова хочет, чтобы ты к одиннадцати часам пришел в овраг, где бхуса".
     Триджего бросил весь этот хлам в  камин и рассмеялся. Он  знал,  что на
Востоке мужчины не  приходят  на  любовные  свидания под  окна в одиннадцать
часов утра и что женщины там не уславливаются о встрече за неделю  до срока.
И когда наступила ночь и время  стало близиться к одиннадцати,  он  пошел  в
Амир-Натхов овраг, укрывшись  накидкой,  под которой мужчину не отличишь  от
женщины.  Едва  только  гонги в городе возвестили  одиннадцать,  голосок  за
решеткой  запел тот стих из "Любовной песни Хар Диала",  в котором патанская
девушка молит Хар Диала вернуться. На местном языке песня эта  действительно
очень красива, но по-английски она недостаточно  жалобна. Вот приблизительно
как она звучит:

     Одна на крыше, я гляжу на север,
     Слежу зарниц вечернюю игру:
     То отблески твоих шагов на север.
     Вернись, любимый, или я умру.

     Базар внизу безлюден и спокоен,
     Устало спят верблюды на ветру,
     И спят рабы -- твоя добыча, воин
     Вернись, любимый, или я умру.

     Жена отца сварливей год от году,
     Гну спину днем, в ночи и поутру..
     Слезами запиваю хлеб невзгоды
     Вернись, любимый, или я умру.

     Голос умолк, и Триджего, вплотную подойдя к решетке, шепнул: "Я здесь".
     Бизеза была очень хороша собой.
     Эта ночь положила  начало  таким удивительным событиям,  такой безумной
двойной жизни,  что  сейчас  Триджего  иногда  одолевают  сомнения  --  а не
приснилось ли ему все это. Не то Бизеза,  не  то  ее старая  служанка вынули
решетку  из  проема в кирпичной  кладке, оконная рама  отворилась  внутрь, и
хорошо тренированному человеку легко было влезть в квадратную дыру, пробитую
в неоштукатуренной стене дома.
     Днем  Триджего  привычно   исполнял  свои  обязанности  в  конторе  или
переодевался и  наносил  визиты  женам  служащих  поста, размышляя при этом,
долго ли  поддерживали  бы  они с ним знакомство,  если  бы  знали  о бедной
маленькой Бизезе. Ночью, когда весь город утихал, приходил черед путешествию
под   прикрытием  дурно  пахнущей  накидки;  осторожный  переход  по   басти
Джита-Мегджи, молниеносный  поворот  в Амир-Натхов  овраг,  перебежка  вдоль
глухих стен между спящими буйволами, потом наконец Бизеза и глубокое, ровное
дыхание старух,  спавших по ту сторону двери  пустой комнатки, которую Дурга
Чаран  отвел дочери своей сестры. Триджего никогда не  пытался узнать, кем и
чем был Дурга Чаран, ему и в голову не приходило задуматься, почему  это его
еще никто не обнаружил и  не  прирезал, пока безумию его не пришел  конец, а
маленькая Бизеза... Но об этом после.
     Он  был в полном восхищении от Бизезы. Она была первозданна, как птица,
а  ее  фантастическое  изложение  слухов, добиравшихся из  внешнего мира  до
комнатушки    в    овраге,    забавляло    Триджего    не     меньше,    чем
младенчески-неуверенные  попытки произнести его имя  Кристофер.  Первый слог
так и остался  для нее  неодолимым  препятствием, и  она, потешно  взмахивая
руками, похожими на лепестки розы, словно отталкивала это имя, а потом, став
на колени,  спрашивала,  как  и  любая англичанка, вправту  ли он ее  любит.
Триджего клялся, что она ему дороже всех на свете. И не лгал при этом.
     В  таком  безумии прошел  месяц,  и  тут  обстоятельства  другой  жизни
вынудили Триджего оказать  особое внимание одной знакомой  даме.  Можете мне
поверить,  что  подобного  рода  вещи  замечают  и  комментируют  не  только
англичане,  но  и  полторы-две  сотни  местных  жителей.  Триджего  пришлось
прогуливаться  с этой дамой, и разговаривать с ней у оркестровой раковины, и
несколько раз кататься с ней  в коляске. Однако у  него и в мыслях не  было,
что это может отразиться на его тайной и куда более милой ему жизни. Но, как
это всегда бывает, слух  таинственными путями полз  все дальше и  дальше  и,
передаваясь из уст в  уста, дошел до служанки  Бизезы, которая и пересказала
его своей госпоже.  Бедняжка пришла в  такое волнение,  что  домашняя работа
стала валиться у нее из рук, в результате чего жена Дурга Чарана  задала  ей
трепку.
     Через неделю Бизеза обвинила  Триджего в неверности. Никаких  полутонов
для нее не существовало, и говорила она напрямик. Триджего смеялся, а Бизеза
топала ножкой,  нежной, как  цветок  бархатца,  и такой маленькой,  что  она
умещалась в мужской ладони.
     Многое  из  написанного  о  "восточной   страстности  и   порывистости"
преувеличено и  почерпнуто из вторых рук,  но  кое-что справедливо; и  когда
англичанин обнаруживает это кое-что,  он бывает поражен не меньше, чем когда
страсть входит в его собственную  жизнь.  Бизеза метала громы и молнии и под
конец пригрозила  покончить с собой, если  Триджего немедленно не  порвет  с
чужой  мем-сахиб, вставшей между ними. Он пытался объяснить  ей, что она  не
понимает точки  зрения  людей с Запада  на такие вещи. Бизеза  выпрямилась и
тихо сказала:
     -- Не понимаю. И знаю только одно -- для меня худо, что ты, сахиб, стал
мне  дороже  моего  собственного  сердца. Ты  ведь  англичанин, а  я  просто
чернокожая девушка. --  Кожа  ее  была светлее  золотого  слитка на монетном
дворе.  -- И  вдова чернокожего мужчины. -- Потом, зарыдав,  добавила: -- Но
клянусь своей душой и душой моей матери, я тебя люблю. И что бы ни случилось
со мной, тебя зло не коснется.
     Напрасно Триджего  урезонивал  ее, старался утешить  -- она по-прежнему
была  в непонятном  смятении. Никакие доводы на нее не действовали -- отныне
между ними все должно быть  кончено. Пусть он  сейчас же уходит. И  он ушел.
Когда он вылезал из окна, Бизеза дважды поцеловала его в лоб. Домой Триджего
возвращался в полном недоумении.
     Неделю, три недели от  Бизезы не было ни слуху ни  духу. Считая, что их
разлука  достаточно  затянулась,  Триджего в пятый  раз  за эти  три  недели
отправился в  Амир-Натхов овраг:  он надеялся, что Бизеза откликнется на его
тихое постукивание по решетке окна. И не ошибся.
     Взошел  нарождающийся  месяц,  его  лучи  проникли  в  овраг и упали на
решетку, которую кто-то сразу снял в ответ на стук Триджего. Из непроглядной
темноты  Бизеза протянула  к лунному свету руки.  Обе они .были обрублены по
запястье, и раны уже почти зажили.
     Потом она опустила голову на эти обрубки и зарыдала, а в комнате кто-то
заворчал,  как  дикий  зверь,  и острое оружие --  нож, сабля или кинжал  --
вонзилось в накидку Триджего. Лезвие лишь скользнуло по его телу, но  все же
затронуло одну из паховых мышц, и Триджего потом всю жизнь прихрамывал.
     И снова решетка закрыла  окно. Дом  казался  необитаемым, только лунный
луч на высокой стене и густая чернота Амир-Натхова оврага позади.
     Триджего  кричал   и   бесновался,   как   умалишенный,   между   этими
безжалостными стенами, а потом сам уже не помнит, как оказался на рассвете у
реки. Сбросив накидку, он с непокрытой головой вернулся домой.
     И  по сей день Триджего  не знает, как произошла  эта  трагедия:  то ли
Бизеза в  приступе беспричинного отчаяния  сама все  рассказала, то ли у нее
пытками старались вырвать признание, когда обнаружили их связь; не знает он,
известно ли Дурга  Чарану его имя и что сталось с Бизезой... Случилось нечто
неописуемо ужасное, и мысли о том,  как все это  происходило, порой посещают
Триджего по ночам и  уже не покидают до  утра.  Есть в этом происшествии еще
одна особенность:  он до  сих пор так и  не ведает, куда выходит фасад  дома
Дурга Чарана. Может  быть, во двор вместе с несколькими  другими  домами,  а
может  быть,  его  скрывают  от  глаз  ворота,  которых  так  много в  басти
Джита-Мегджи.  Триджего  ничего  не  знает. Ему не вернуть Бизезы --  бедной
маленькой Бизезы. Он потерял ее в городе, где дом каждого мужчины недоступен
и  неопознаваем,  как  могила.  А  решетчатое  окно  в Амир-Натховом  овраге
замуровано.
     Но  Триджего  исправно наносит визиты  и  слывет вполне добропорядочным
человеком.
     В нем нет ничего приметного, кроме того разве, что он чуть прихрамывает
на правую ногу, поврежденную во время верховой езды.
     перевод Э. Линецкой




"ВОРОТА СТА ПЕЧАЛЕЙ"

     Что вам завидовать мне, если
     я могу достичь небес ценою одной
     пайсы?
     Поговорка курильщиков опиума

     Это не мое сочинение. Мой приятель метис Габрал Мискитта рассказал  мне
обо всем этом в часы между  закатом  луны и утром, за шесть недель  до своей
смерти, а я только записывал его ответы на мои вопросы.
     Итак...
     Они находятся  между улицей медников и  кварталом  торговцев трубочными
чубуками,  ярдах в ста по прямой от мечети  Вазир-Хана. Я готов  кому угодно
сообщить эти сведения, но ручаюсь -- ни один человек не найдет "Ворот", даже
если он уверен, что отлично знает город. Можете хоть сто  раз пройти по тому
переулку,  где  они находятся, все  равно вы их не найдете. Этот переулок мы
прозвали  улицей  Черного  Курева,  но  настоящее   его  название,  конечно,
совершенно иное. Навьюченный осел не смог бы пролезть между его стенами, а в
одном месте, как раз перед тем, как поравняешься с "Воротами", один из домов
выступает вперед, вынуждая прохожих протискиваться боком.
     На самом  деле это вовсе не ворота. Это дом.  Пять лет назад им  владел
старик Фун Чин -- первый его хозяин. Он раньше  был  сапожником в Калькутте.
Говорят,  что  там  он  спьяну  убил  свою жену. Вот почему  он  бросил пить
базарный ром и  взамен его пристрастился  к черному куреву. Впоследствии  он
переселился на север и открыл "Ворота", иначе говоря -- заведение, где можно
покурить  в тишине и спокойствии.  Имейте в виду, эта  курильня  опиума была
пакка  --  солидное  заведение,  не  то  что  какая-нибудь  жаркая,   душная
чандукхана  из  тех, что попадаются  в городе  на каждом  шагу. Нет,  старик
отлично знал свое дело и для китайца был очень опрятен.
     Это был  маленький  одноглазый человек, не более пяти футов росту, и на
обеих руках у него не хватало средних пальцев. И все же он,  как никто, умел
скатывать  черные пилюли.  Казалось также, что  курево  ничуть  на  него  не
действует,  хотя он курил днем и ночью, ночью и  днем,  невероятно  много. Я
занимался  этим пять  лет и  с кем  угодно могу  потягаться в  курении, но в
сравнении  с Фун Чином я был  просто младенцем.  Тем не  менее  старик очень
любил деньги, очень, и вот этого я и не могу понять. Я слышал, что при жизни
он успел накопить порядочное состояние; оно теперь дос