е
человек, перед тем как проснуться. Мне не было страшно, сахиб. Клянусь тебе,
мне не было страшно, хотя ни в руках моих, ни в ногах больше не было силы. Я
знал, что не умру, пока не увижу Ее еще раз. Но  мне было очень холодно, и я
знал, что мост снесет.
     В  воде появилась дрожь, как бывает, когда идет большая  волна, и  мост
поднял свой бок под  натиском  этой набегающей волны так, что правая решетка
погрузилась в воду, а левая поднялась над водой. Клянусь бородой. сахиб, бог
видит,  я говорю сущую правду! Как в  Мирзапуре накренилась от ветра баржа с
камнями, так перевернулся и мост Бархви. Было так, а не иначе.
     Я соскользнул с  фермы и очутился в воде;  позади меня  поднялась волна
разъяренной реки. Я слышал ее голос и визг средней части моста в тот момент,
когда он стронулся с быков и затонул, а дальше я не помнил ничего и  очнулся
уже в  самой середине  потока. Я вытянул руку,  чтобы плыть,  и  что же! Она
коснулась  курчавой  головы  человека. Он  был мертв,  потому что  только я,
Сильнейший с Бархви, мог выжить в  этой борьбе с рекой. Умер он дня два тому
назад, его  уже раздуло, и он всплыл.  И  он оказался спасением  для меня. И
тогда  я засмеялся.  Я  был  уверен, что увижу  Ее,  что  со мной  ничего не
случится. Я  вцепился пальцами  в  волосы этого человека,  потому  что очень
устал,  и мы вместе двинулись по бурлящей  реке -- он мертвый,  я живой. Без
этой  помощи я бы утонул: холод пронизывал  меня  до мозга костей, а все мое
тело было изодрано и пропиталось водой. Но он  не знал страха, он, познавший
всю силу  ярости реки; и я дал ему  плыть туда, куда  он захочет. Наконец мы
попали в  течение бокового потока, который мчался к правому берегу, и я стал
яростно  бить ногами,  чтобы приплыть туда. Но мертвеца тяжело раскачивало в
бурлящем потоке, и я боялся,  как бы он не зацепился за какую-нибудь ветку и
не пошел ко дну.  Мои  колени  задевали  верхушки тамариска, и  я понял, что
поток  несет нас над посевами,  и  через  некоторое время я опустил  ноги  и
почувствовал дно --  край  поля,  а  потом  мертвец  застрял на холмике  под
фиговым деревом, и я, полный радости, вытащил свое тело из воды.
     Знает ли сахиб, куда  принесло  меня  потоком? К  холмику,  который был
вехой на  восточной границе  деревни Патира.  Не  куда-нибудь еще! Я вытащил
мертвеца на траву за ту услугу,  которую он мне оказал, и еще потому, что не
знал, не понадобится ли он мне опять. А потом я пошел, трижды прокричав, как
шакал,  к  условленному месту  встречи, недалеко  от коровника вождя. Но моя
Любовь была уже там и рыдала. Она  боялась, что паводком снесло мою хижину у
переправы на  Бархви.  Когда  я тихо  вышел из воды,  которая  была  мне  по
щиколотку,  Она  подумала, что  это привидение,  и  чуть  не  убежала, но  я
обхватил Ее руками  и -- я был отнюдь  не привидение в те дни, хотя теперь я
старик.  Ха! Ха!  Высохший кукурузный  початок,  по правде сказать. Маис без
сока. Ха! Ха!*
     * Я с грустью должен заметить, что смотритель переправы на Бархви несет
ответственность за два очень скверных каламбура -- Р. Киплинг.

     Я  поведал Ей, как сломался мост  через Бархви,  и Она сказала,  что  я
больше  чем простой смертный, потому  что никому не дано переплыть Бархви во
время  паводка и потому что я видел то, что никогда  еще  раньше не видел ни
один человек. Держась за руки, мы  подошли к холмику, где лежал мертвец, и я
показал Ей, с чьей помощью я переплыл реку. Она посмотрела на труп при свете
звезд --  была  вторая  половина ночи, но еще  не  светало, --  закрыла лицо
руками и стала кричать:  "Это  же  Хирнам Сингх!" Я сказал: "Мертвая  свинья
полезнее, чем  живая, моя Любимая".  И Она ответила: "Конечно, ведь  он спас
самую дорогую  жизнь для  моей любви.  Но все равно, ему  нельзя  оставаться
здесь,  потому что это  навлечет позор на  меня". Тело лежало  ближе  чем на
расстоянии выстрела от Ее двери.
     Тогда я  сказал, перекатывая тело  руками:  "Бог  рассудил  нас, Хирнам
Сингх, он не хотел, чтобы твоя кровь была на моей совести. А теперь -- пусть
я и совершаю грех и лишаю тебя  гхата сожжения -- ты  и  вороны  делайте что
хотите". И тогда я столкнул его в воду, и его понесло течением, а его черная
густая борода раскачивалась, как проповедник на кафедре. И больше я не видел
Хирнама Сингха.
     Мы  с  Ней расстались перед рассветом, и  я пошел  той частью джунглей,
которая не была затоплена При свете дня я увидел, что  я совершил в темноте,
и  все мое тело обмякло. Я  увидел, что между  Патирой и  деревьями  на  том
берегу было два  коса разъяренной вспененной воды, а  посредине торчали быки
моста Бархви, похожие на челюсти  старика  со сломанными зубами. На воде  не
было  никакой  жизни --  ни птиц, ни лодок,  -- одни только трупы, несметное
множество  волы, и лошади,  и люди, -- а река  была  краснее, чем кровь,  от
глины  с  подножья холмов.  Никогда еще  раньше  не видел я такого паводка и
никогда больше с  того года не видел  ничего  подобного, и, о сахиб, никогда
еще ни один человек в жизни не  совершил того, что совершил я. В этот день я
не мог и думать о возвращении. Ни за какие земли вождя сейчас, при свете, не
отважился бы  я  снова  на это страшное  дело. Я  прошел  один кос  вверх по
течению, до  дома кузнеца,  и  сказал ему, что паводком  меня смыло из  моей
хижины, и мне дали поесть. Семь дней жил я у кузнеца, пока не приплыла лодка
и я не смог возвратиться домой. Но дома не  было  --  ни  стен, ни  крыши --
ничего, только  немного  вязкой  грязи. По этому  ты, сахиб,  суди сам,  как
высоко поднялась река.
     Так было предначертано, что мне не суждено было умереть ни у себя дома,
ни  посередине  Бархви, ни под обломками моста  через Бархви, потому что бог
послал мне Хирнама Сингха, уже два дня как мертвого, хотя я и не знал, как и
от чего умер этот человек, чтобы служить мне поплавком и поддержкой. Все эти
двадцать лет  Хирнам Сингх  в аду, и для  него мысль  об  этой ночи -- самая
ужасная из всех пыток.
     Послушай, сахиб, голос реки изменился. Она собирается уснуть до зари, а
до  зари остается  только час.  С рассветом  она спадет.  Откуда я  знаю? Да
разве,  если я пробыл здесь  тридцать лет,  я не знаю голос реки,  как  отец
знает голос сына? С каждой минутой голос у нее все менее и менее сердитый. Я
поклянусь, что через час, от силы через два, уже не будет никакой опасности.
А за утро я не могу отвечать. Поторопись, сахиб! Я позову Рама Першада, и на
этот раз он не повернет назад. Багаж  хорошо  обвязан брезентом? Эй, махаут,
ты,  тупица, слона для  сахиба! И  скажи  им  там,  на том берегу,  что днем
переправы не будет.  Деньги? Нет, сахиб. Я не из таких.  Нет, нет, не возьму
даже на леденцы ребятишкам. Посмотри сам, дом мой пуст, а я уж старик.
     Иди, Рам Першад! Ну! Удачи тебе, сахиб.

     перевод Н. Лебедевой

 * СБОРНИК "ЖИЗНЬ ДАЕТ ФОРУ" *

ЧЕРЕЗ ОГОНЬ

     Полицейский  пробирался  верхом  по Гималайским  лесам, под  обомшелыми
дубами, а за ним трусил его вестовой.
     -- Скверное дело, Бхир Сингх, -- сказал полицейский. -- Где они?
     --  Очень  скверное  дело,--  откликнулся  Бхир  Сингх.--  Теперь  они,
конечно, жарятся на  огне, но огонь тот пожарче, чем пламя  костра из  веток
хвойного дерева.
     --  Будем надеяться, что  нет,  --  сказал  полицейский, --  ведь  если
позабыть о различиях между расами, это  история  Франчески да  Римини,  Бхир
Сингх.
     Бхир Сингх  ничего  не  знал о Франческе да Римини, поэтому  он  хранил
молчание,  пока они не добрались  до вырубки угольщиков, где умирающее пламя
шептало  "уит... уит... уит",  шурша и  порхая  над белым пеплом. Когда этот
костер  разгорелся,  он,  наверное,  полыхал  очень  ярко.  В  Донга-Па,  на
противоположном склоне  долины,  люди  видели,  как оюнь  трепетал и пылал в
ночи,  и  говорили  между  собой,  что  угольщики  из  Кодру,  должно  быть,
перепились.
     Но  то  были  только  Сакат Сингх  --  сипай сто  второго  пенджабского
туземного пехотного полка, и Атхира --  женщина, и  они горели...  горели...
горели...
     Вот как все это случилось; донесение полицейского подтвердит мои слова.
     Атхира была женой Маду -- угольщика,  одноглазого и злого. Через неделю
после свадьбы  он  отколотил Атхиру толстой палкой. Месяц спустя сипай Сакат
Сингх, отпущенный из  полка на побывку, проходил по этим местам, направляясь
в прохладные горы, и волновал обитателей Кодру рассказами о военной службе и
славе и о том, в какой чести он у полковника сахиба-бахадура.
     И Дездемона, как Дездемоны всего мира,  слушала Отелло,  и, слушая, она
полюбила.
     -- У  меня уже есть жена,-- говорил Сакат  Сингх,-- но если  хорошенько
подумать, это неважно. Кроме того,  я скоро должен вернуться в  полк; нельзя
же мне стать дезертиром -- ведь я хочу дослужиться до хавалдара.
     Двустишие:

     Когда б я чести не любил,
     Я меньше бы любил тебя...--
     не имеет версии,  созданной  на Гималаях, но  Сакат  Сингх был близок к
тому, чтобы ее сочинить.
     -- Ничего,--говорила Атхира, -- оставайся со мной, а если Маду примется
меня бить, отколоти его.
     --  Ладно, -- согласился Сакат Сингх и,  к  восторгу  всех угольщиков в
Кодру, жестоко избил Маду.
     -- Хватит, -- проговорил Сакат Сингх, спихнув Маду под откос. -- Теперь
мы будем спокойны.
     Но  Маду вскарабкался наверх по травянистому склону и с гневом в глазах
бродил вокруг своей избушки.
     -- Он забьет меня до смерти, -- говорила Атхира Сакату Сингху. -- Увези
меня.
     --  В казармах  будет переполох. Жена вырвет мне бороду,  но  ничего,--
отвечал Сакат Сингх.--Я тебя увезу.
     В казармах  был  шумный  переполох, Сакату Сингху рвали бороду, и  жена
Саката Сингха ушла жить к своей матери, забрав с собой детей.
     -- Это хорошо, -- сказала Атхира, и Сакат Сингх согласился:
     -- Да, это хорошо.
     Итак, Маду остался  в избушке, из которой была видна вся долина  вплоть
до Донга-Па,  и  жил  один, но ведь никто спокон  веку не сочувствовал таким
незадачливым мужьям, как он.
     Маду  пошел  к   Джасин-Дадзе,  колдуну,  хранившему  Голову  Говорящей
Обезьяны.
     -- Верни мне мою жену,--сказал Маду.
     -- Не смогу, -- отозвался Джасин-Дадзе, -- пока ты не заставишь Сатледж
течь вверх, к Донга-Па.
     -- Говори  дело, --  приказал Маду и взмахнул топором над белой головой
Джасин-Дадзе.
     --   Отдай   все  свои  деньги   деревенским  старейшинам,   --  молвил
Джасин-Дадзе, -- и  они созовут  совет общины, а совет  прикажет  твоей жене
вернуться.
     Итак, Маду  отдал все  свое  состояние,  заключавшееся в  двадцати семи
рупиях,  восьми анах, трех  пайсах  и  серебряной цепочке,  общинному совету
Кодру. А затем предсказания Джасин-Дадзе оправдались.
     Брата Атхиры послали в полк Саката Сингха, чтобы призвать Атхиру домой.
Сакат Сингх  пинками  заставил его  разок пробежаться вокруг казармы,  погом
передал хавалдару, который огхлестал его поясным ремнем.
     -- Вернись! -- вопил брат Атхиры.
     -- Куда? -- спросила Атхира.
     -- К Маду, -- ответил он.
     -- Никогда, -- сказала она.
     --  Ну,  так Джасин-Дадзе тебя проклянет,  и ты засохнешь, как  дерево,
которое ободрали весной, -- сказал брат Атхиры.
     Атхира заснула с мыслями обо всем этом.
     Наутро она захворала ревматизмом.
     --  Я уже  начинаю  сохнуть,  как дерево,  которое  ободрали  весной,--
промолвила она. -- Это все проклятие Джасин-Дадзе.
     И  она действительно начала сохнуть, ибо сердце ее высохло от страха, а
те, кто верит в проклятия, от проклятий и умирают. Сакату Сингху тоже  стало
страшно, ибо он любил Атхиру больше жизни.
     Прошло  два  месяца,  и вот брат Атхиры  уже снова стоял за казармами и
визжал:
     -- Ага! Ты сохнешь. Вернись!
     -- Скажи лучше, что мы вернемся оба, -- проговорил Сакат Сингх.
     -- Я вернусь, -- сказала Атхира.
     -- Да, но когда же? -- спросил брат Атхиры.
     -- Когда-нибудь рано поутру, -- ответил Сакат  Сингх и пошел  просить у
полковника сахиб-бахадура недельный отпуск.
     -- Я сохну, как дерево, которое ободрали весной!--стонала Атхира.
     -- Тебе скоро станет лучше, -- говорил Сакат Сингх и наконец  рассказал
ей о том, что задумал, и оба они тихо рассмеялись, ибо любили друг друга. Но
с того часа Атхире стало лучше.
     Они  уехали  вместе;  путешествовали  в  вагоне  третьего  класса,  как
полагалось  по  воинскому уставу,  а потом в  повозке -- по низким  горам  и
пешком  --  по высоким.  Атхира  вдыхала  сосновый запах своих  родных  гор.
влажных Гималайских гор.
     -- Хорошо быть живыми, -- промолвила Атхира.
     --  Ха!  --  произнес Сакат Сингх.  -- Где дорога  на Кодру и  где  дом
лесника?..
     --  Двенадцать  лет  назад  оно  стоило сорок  рупий,--  сказал лесник,
отдавая свое ружье.
     --  Вот тебе двадцать, -- сказал Сакат  Сингх, -- а пули дашь мне самые
лучшие.
     -- Как хорошо быть живыми, -- задумчиво промолвила Атхира, вдыхая запах
соснового перегноя;  и они стали ждать, пока  ночь не  опустится  на Кодру и
Донга-Па.
     На  вершине горы, выше избушки, был заготовлен  костер из сухих дров --
это Маду сложил его, собираясь пережигать уголь на другой день.
     --  Молодец Маду -- избавил  нас от этого труда, -- сказал Сакат Сингх,
наткнувшись  на  костер, сложенный квадратом;  каждая  сторона его достигала
двенадцати футов, а высота -- четырех. -- Подождем, пока не взойдет луна.
     Когда луна взошла, Атхира преклонила колено на костре.
     -- Будь у меня хотя бы казенная винтовка, -- с досадой проговорил Сакат
Сингх, косясь на перевязанный проволокой ствол лесникова ружья.
     -- Поспеши, -- сказала Атхира, и Сакат Сингх поспешил; но Атхира уже не
спешила.  Тогда  он  поджег костер  со  всех четырех  углов и влез на  него,
перезаряжая ружье.
     Язычки  пламени стали пробиваться  между толстыми бревнами,  поднимаясь
над хворостом.
     -- Правительству не худо бы обучить нас спускать курок ногой, -- мрачно
проворчал Сакат Сингх, обращаясь к луне.
     То было последнее суждение сипая Саката Сингха.

     Рано утром Маду пришел на  огнище, вскрикнул от ужаса и побежал  ловить
полицейского, объезжавшего округ.
     -- Этот низкорожденный сгубил дрова для угля, а стоили они целых четыре
рупии, -- задыхался Маду. -- Кроме того, он  убил мою жену и оставил письмо,
которое я не могу прочесть; оно привязано к сучку на сосне.
     Прямым  писарским  почерком,  усвоенным в  полковой школе, сипай  Сакат
Сингх написал:
     "Если что  от  нас  останется,  сожгите  нас  вместе, ибо мы  совершили
надлежащие  молитвы. Кроме того, мы прокляли Маду и Малака, брата Атхиры, --
оба они злые люди. Передайте мое почтение полковнику сахиб-бахадуру".

     Полицейский  долго  и  пытливо смотрел на брачное  ложе из  красного  и
белого  пепла, на котором,  тускло чернея,  лежал ствол лесникова ружья.  Он
рассеянно ткнул каблуком со шпорой полуобугленное бревно; с треском взлетели
искры.
     -- Совершенно необычайные люди, -- проговорил полицейский.
     "Уиу... уиу... уию",--шептали язычки пламени.
     Полицейский включил  в  свое донесение  одни лишь  голые факты, так как
пенджабское правительство не поощряет романтики.
     --  Так кто же уплатит мне эти  четыре  рупии?  -- ныл Маду. перевод М.
Клягиной-Кондратьевой


ГОРОД СТРАШНОЙ НОЧИ

     Тяжелая,  влажная жара,  покрывалом  нависшая  над  ликом земли,  убила
всякую надежду на  сон.  Жаре словно  помогали цикады, а  цикадам --  воющие
шакалы.  Невозможно  было тихо  сидеть  в  темном  пустом  доме,  где  гулко
отдавались  все звуки, и слушать,  как панкха хлопает  по замершему воздуху.
Поэтому я в десять часов вечера поставил свою трость на  землю посреди сада,
чтобы  посмотреть,  в  какую  сторону  она  упадет.  Она  показала прямо  на
освещенную  луной дорогу в Город Страшной Ночи.  Звук  ее падения встревожил
зайца. Он  выскочил  из своей норы и помчался к заброшенному  мусульманскому
кладбищу,   где   безжалостно   обнаженные   июльскими   ливнями   черепа  с
отвалившимися  челюстями  и   берцовые   кости  с   утолщениями  на   концах
поблескивали, как  перламутр,  на  изрытой  дождем  почве. Нагретый воздух и
тяжкая земля  заставляли даже мертвецов вылезать наверх  в поисках прохлады.
Заяц присел, с  любопытством  понюхал закоптелый  осколок лампы  и скрылся в
тени тамарисковой рощицы.
     Лачужка  ткача циновок, прикорнувшая к индуистскому храму,  была набита
спящими людьми, похожими  на  трупы в саванах. Вверху сияло  немигающее  око
луны.  Мрак  все-таки создает ощущение  прохлады, пусть ложное. Трудно  было
поверить, что льющийся  сверху поток света не  теплый. Не такой горячий, как
солнце, но все же  томительно теплый, он, казалось, нагревал тяжелый воздух.
Прямая, как брус шлифованной стали, пролегала дорога к Городу Страшной Ночи,
и  по  обеим  сторонам  ее  лежали  тела,  скорчившиеся  на  своих  ложах  в
причудливых  позах,  -- сто  семьдесят человеческих тел.  Одни-закутанные  в
белое,  с завязанными ртами; другие -- обнаженные  и при ярком свете черные,
как  эбеновое  дерево.  А одно  -- то, что  лежало лицом кверху  с  отвисшей
челюстью, вдали от других, -- серебристо-белое и пепельно-серое.
     "Этот спящий  -- прокаженный; остальные -- усталые кули, слуги,  мелкие
лавочники  и  возчики с ближней стоянки  повозок. Место действия --  главная
дорога в город Лахор, а ночь жаркая, августовская". Вот и все, на что стоило
смотреть, но отнюдь не все, что  можно было видеть. Колдовство лунного света
разлилось  повсюду,  и  мир пугающе  преобразился.  Длинная  вереница  нагих
"мертвецов" с окоченевшей  "серебряной статуей"  в конце  не  радовала глаз.
Здесь  лежали только мужчины.  Так,  значит,  женщины были  обречены спать в
душных глинобитных лачугах --  если только они могли спать! Сердитый детский
плач, донесшийся с низкой земляной крыши, ответил на этот вопрос. Где  дети,
там  должны быть и матери, чтобы  смотреть за детьми. В  эти душные  ночи им
нужен уход.  Черная, круглая, как шар, головка выглянула  из-за  карниза,  и
тонкая, до жалости  тонкая коричневая ножка свесилась на  водосточный желоб.
Резко звякнули стеклянные браслеты; женская  рука на мгновение появилась над
парапетом, обвилась  вокруг худенькой шейки, и упиравшегося ребенка оттащили
назад  и  водворили  в  кроватку. Тонкий,  высокий визг его замер в  плотном
воздухе, едва  зазвучав, ибо даже чадам этой земли было слишком жарко, чтобы
плакать.
     Снова тела; снова куски освещенной лунным светом белой дороги; вереница
сонных  верблюдов,  отдыхающих в  стороне;  мелькнувшие  призраки  убегающих
шакалов;  извозчичьи лошади, заснувшие  в  сбруе; деревянные повозки, обитые
медными  гвоздями, мерцающими в лунном  свете, и -- снова  тела,  как трупы.
Всюду, где  только есть  тень: от воза  ли  с  зерном,  стоящего с поднятыми
оглоблями,  от древесного ли ствола, от  спиленного ли бревна, пары бамбуков
или охапки тростника,  -- всюду земля усеяна  ими. Они лежат в ослепительном
лунном свете; некоторые -- ничком, скрестив руки, в пыли; иные -- закинув за
голову  сжатые  ладони; одни --  свернувшись клубком, как собаки;  другие --
свесившись  с повозок,  как  пустые  джутовые мешки;  третьи  -- скрюченные,
прижавшие голову к коленям. Было бы как-то спокойнее, если б они храпели; но
они  не храпят, и  сходство  их с трупами  нарушается разве только  тем, что
тощие собаки, обнюхав их, отходят  прочь. Кое-где крошечный ребенок лежит на
ложе отца, и  всегда его обнимает охраняющая рука. Но большинство детей спит
с матерями на крышах. Ведь можно всего ожидать от желтых, белозубых бродячих
собак, рыщущих вблизи темных тел.
     Из пасти  Делийских ворот вырвался поток удушливо-жаркого воздуха,  и я
чуть  было не  отказался от  своего намерения войти в Город Страшной Ночи. В
нем  смешались все  скверные  запахи  -- животные и растительные,--  которые
успевае