приимством, что мне очень нравятся его ружья и удилища, но что я отнюдь
не в  восторге от  его дома  и всей  царящей в  нем  атмосферы.  Внимательно
выслушав меня до конца, он улыбнулся усталой улыбкой, в  которой, однако, не
было ни тени презрения: человек этот все хорошо понимал.
     -- Останьтесь здесь, -- сказал он, -- и посмотрим, что это значит. Все,
что вы мне сейчас рассказали,  я  знаю с  того  дня,  как  поселился в  этом
бунгало. Останьтесь и подождите. Тьетьенс ушла от меня. Неужели и вы тоже?
     Мне  уже пришлось как-то помогать Стрикленду  в  одном  небольшом деле,
связанном  с  языческим   идолом;  меня  это   едва   не  довело   тогда  до
психиатрической  больницы,  и у  меня  не было  ни  малейшего желания  снова
помогать ему  в  каких-либо  его  розысках. Это был  человек,  для  которого
ввергнуться во что-нибудь отвратительное так же естественно, как для другого
сесть за обед.
     Поэтому я  со  всей откровенностью сказал ему, что очень его  люблю и в
дневное время всегда буду рад его видеть, но что ночевать у него я больше не
стану. Это было после обеда, когда Тьетьенс отправилась полежать на веранде.
     -- Ей-богу  же, меня  это  нисколько  не удивляет, -- сказал Стрикленд,
вглядываясь в натянутую на потолке парусину. -- Смотрите!
     Между парусиной и карнизом  свешивались два  коричневых змеиных хвоста.
Освещенные лампой, они отбрасывали на стену длинные тени.
     -- Конечно, если вы боитесь змей...--сказал Стрикленд.
     Я ненавижу  змей и боюсь  их; ведь стоит только заглянуть в глаза любой
змеи, и вы увидите, что она знает все о  тайне  грехопадения, и даже больше,
чем все, и что она полна к нам того презрения, каким был полон дьявол, когда
Адама  изгнали из рая. К тому же укус ее обычно смертелен  -- она забирается
под штанину и обвивается вокруг ноги.
     -- Вам не мешало бы починить  вашу крышу, -- сказал  я, -- дайте-ка мне
удилище подлиннее, и мы собьем их.
     -- Они спрячутся между балок,  -- ответил Стрикленд. --  Я не потерплю,
чтобы у меня были змеи над  головой. Сейчас залезу наверх. Берите  удилище и
стойте здесь, и если только я сброшу их, вы их прикончите.
     Мне не очень-то улыбалось быть помощником Стрикленду в таком деле, но я
все же взял удилище и подождал, пока он не принес с веранды садовую лестницу
и не приставил ее к стене  комнаты. Оба хвоста подтянулись кверху и исчезли.
Слышно  было,  как змеи  стремительно  поползли  по  натянутой парусине, как
зашуршали  их  длинные  тела. Стрикленд взял  с  собой  лампу, а я  все  еще
старался  убедить  его,  сколь  опасно  охотиться на змей  между парусиновым
навесом и  тростниковой крышей, не говоря уже об ущербе, который  он нанесет
дому тем, что разорвет весь навес.
     --  Глупости! -- воскликнул Стрикленд. -- Не иначе  как они укрылись  у
самой  стены. Кирпичи для них чересчур холодны, они  больше  любят комнатную
температуру. -- Он  взялся за  угол парусины и стал отдирать  ее от карниза.
Раздался  громкий  треск  разрываемой  материи. Стрикленд просунул голову  в
темное отверстие в углу под балками крыши. Я стиснул зубы и  поднял удилище,
ибо даже не представлял себе, что может на меня оттуда свалиться.
     --  Ого! --  вскричал Стрикленд, и голос его загремел и  загрохотал под
крышей. -- Да тут хватит места для другой такой же квартиры, и, черт возьми,
в ней кто-то живет!
     -- Змеи ?--спросил я снизу.
     -- Нет.  Целый  буйвол.  Протяните-ка  сюда  мне  толстый конец  вашего
удилища, и я его проколю. Лежит на центральной балке.
     Я протянул ему удилище.
     -- Раздолье-то какое для сов и всяческих гадов!  Неудивительно, что тут
живут  змеи, -- сказал Стрикленд,  взбираясь еще выше и  тыча куда-то концом
удилища. Локоть его то появлялся, то снова исчезал в темноте.
     -- А ну-ка вылезай отсюда, кто ты ни есть! Голову берегите. Валю вниз.
     Я увидел,  как парусина  почти на  середине комнаты оттопыривается, как
что-то тяжелое  стягивает ее  все ниже  и ниже,  прямо над стоящей  на столе
зажженною лампой.  Едва я успел схватить лампу  и отскочить в сторону. как с
треском раздираемая на  части парусина сорвалась с карнизов,  заколыхалась и
выбросила  на  стол нечто такое,  на что  я не решался взглянуть до тех пор,
пока Стрикленд не спрыгнул с лестницы и не кинулся ко мне.
     Он не  стал  пускаться  в  объяснения,  ибо  по  натуре  был  человеком
немногословным; он только  поднял свисавший  конец скатерти и прикрыл им то,
что лежало теперь на столе.
     -- Вот так штука, -- сказал  он, ставя на пол лампу, --  наш друг Имрей
вернулся. А, так это действительно ты?
     Под  скатертью что-то зашевелилось,  и оттуда выползла  маленькая змея;
Стрикленд тут же прикончил ее толстым концом  удилища.  Я только смотрел  на
все это и, помнится, ничего не сказал -- очень уж мне было не по себе.
     Стрикленд  пораздумал  немного  и  решил  выпить.  Скатерть  больше  не
шевелилась.
     -- Так это Имрей? -- спросил я.
     Стрикленд откинул на несколько мгновений скатерть и посмотрел.
     -- Да, это Имрей, -- ответил он, -- и горло у него перерезано от уха до
уха.
     -- Так  вот  откуда  шел этот шепот в доме,  --  сказали мы оба в  один
голос, обращаясь друг к другу и вместе с тем каждый сам к себе.
     Из сада донесся неистовый лай Тьетьенс. Немного погодя дверь в столовую
распахнулась, и оттуда высунулся ее огромный нос.
     Собака стала тихо обнюхивать воздух. Куски разорванной парусины свисали
почти до самого стола, и некуда было деться от всего, что случилось.
     Тьетьенс вошла в комнату и уселась  возле нас,  оскалив зубы и выставив
передние лапы. Она посмотрела на Стрикленда.
     --  Дела-то худые, старуха, -- сказал он. -- Не залезают  ведь люди под
крыши  своих  бунгало,  чтобы  умереть,  и  не  натягивают  потом  парусины.
Давайте-ка подумаем, что все это значит.
     -- Давайте лучше подумаем об этом в другом месте, -- предложил я.
     -- Превосходная мысль! Гасите лампы. Мы сейчас пойдем ко мне в комнату.
     Я  не  стал  гасить  лампы.  Я  пошел  в  комнату  Стрикленда первый  и
предоставил  ему самому  погружать  столовую в  темноту. Он пришел  вслед за
мной,  мы закурили и  стали думать. Думал Стрикленд.  Я не переставая курил:
мне было страшно.
     -- Имрей вернулся,  -- сказал  Стрикленд.  --  Вопрос в  том, кто  убил
Имрея? Не говорите мне ничего, у меня есть на этот счет свое мнение. Когда я
нанял  это бунгало, большая  часть  слуг Имрея  перешла ко  мне.  Имрей  был
человек простодушный и безобидный, не так ли?
     Я согласился с  ним, хотя  лежавший под  скатертью  ком видом  своим не
подтверждал ни того, ни другого.
     -- Если  я  созову всех слуг,  они  станут  тут плечом к  плечу и будут
лгать, как ариане. Что бы вы предложили?
     -- Вызывать их поодиночке, -- сказал я.
     -- Тогда они  убегут  и все разболтают товарищам, -- возразил Стрикленд
-- Надо разъединить их. Как вы думаете, ваш слуга что-нибудь знает?
     -- Может быть, впрочем, нет, вряд ли. Он ведь здесь  всего каких-нибудь
два-три дня,-- ответил я. -- А как по-вашему?
     -- Боюсь  что-нибудь  утверждать. Только  все-таки как  же этот человек
умудрился угодить поверх навеса?
     За стеною послышался  глухой  кашель.  Это означало, что  Бахадур  Хан,
лакей Стрикленда, проснулся и собирается укладывать своего господина спать.
     -- Войди,--сказал Стрикленд.-- Ночь-то какая сегодня теплая, правда?
     Бахадур  Хан, здоровенный,  высокий  мусульманин, подтвердил,  что ночь
действительно теплая,  но заметил,  что, по  всей вероятности, опять  пойдет
дождь и что, с позволения его чести, тогда будет легче дышать.
     -- Действительно, так  оно и будет,  если господь приведет, --  ответил
Стрикленд, стягивая с себя сапоги. -- Сдается мне,  Бахадур Хан, что я очень
уж давно без жалости заставляю тебя работать, с того самого дня, когда ты ко
мне нанялся. Когда же это было?
     -- Неужели Сын Неба не помнит? Это было, когда Имрей-сахиб втайне уехал
в Европу и никого не предупредил. И мне  -- даже мне -- была оказана великая
честь. Покровитель Бедных сделал меня своим слугою.
     -- А разве Имрей-сахиб уехал в Европу?
     -- Такая идет молва среди его бывших слуг.
     -- А ты что, пойдешь к нему опять служить, когда он вернется?
     --  Ну, конечно, сахиб. Это  был добрый хозяин, и слугам у него  жилось
хорошо.
     -- Ты прав.  Вот что, я  очень устал,  но завтра  я  поеду охотиться на
оленей.  Дай-ка мне мое ружьецо, то, с которым я на черного  оленя хожу, там
оно, в ящике.
     Слуга наклонился  над  ящиком,  достал  оттуда  стволы, ложе и  замок и
передал Стрикленду,  который  стал собирать  ружье,  меланхолически при этом
зевая.  Потом он  потянулся  к патронташу, вытащил оттуда  большой патрон  и
вставил его в казенную часть "360 экспресс".
     -- Так, выходит, Имрей-сахиб уехал в Европу тайком!  Очень это странно,
Бахадур Хан, не правда ли?
     -- Что я могу знать о путях белых людей, Сын Неба?
     --  Разумеется, очень мало.  Но сейчас ты узнаешь больше. Мне  довелось
проведать, что  Имрей-сахмб вернулся  из своих далеких странствий и даже что
сейчас вот он лежит здесь, за стеной, и ждет своего слугу.
     -- Сахиб!
     Свет  лампы скользнул по стволам ружья, наставленного на широкую  грудь
Бахадур Хана.
     -- Поди  посмотри -- сказал Стрикленд  -- Лампу возьми.  Твой  господин
устал и ждет тебя. Ступай!
     Слуга взял лампу и направился в столовую. Стрикленд пошел за ним, почти
подталкивая  его дулом ружья.  Несколько  мгновений  тот смотрел на  зияющую
наверху  черноту,  на извивающуюся под  ногами змею; когда же наконец взгляд
его упал на то, что лежало на столе, лицо его омрачилось.
     -- Ну как, видел? -- спросил Стрикленд после минутного молчания.
     -- Да, видел. Я  только комок глины в руках  у белого человека Что ваша
милость собирается сделать?
     -- Повесить тебя до конца месяца. А что же еще?
     -- За то, что я его убил? Погоди, сахиб, выслушай меня.  Однажды, когда
он  проходил  среди  нас,  его  слуг,  он  взглянул  на  моего  ребенка,  на
четырехлетнего.  Он околдовал его,  и через десять дней мальчик мой  умер от
лихорадки!
     -- Что же такое сказал Имрей-сахиб?
     -- Он сказал: "Какой красивый мальчик" -- и похлопал его по головке. От
этого ребенок и  умер. Вот почему я убил Имрея-сахиба; это было в  сумерках;
он  вернулся со службы и спал. Потом  я положил его на балку крыши и натянул
парусину. Сыну Неба все известно. Я слуга Сына Неба.
     Стрикленд взглянул на меня поверх ружья и на местном языке сказал:
     -- Ты подтвердишь, что слышал его слова? Убил он.
     Единственная лампа освещала пепельно-серое лицо Бахадур  Хана. Он очень
быстро сообразил, что должен найти себе оправдание.
     -- Я попался в ловушку, -- сказал  он, -- но вина  его. Это он  сглазил
моего мальчика, и  тогда я убил его и спрятал. Только те, у кого в услужении
дьяволы,  -- он покосился на  Тьетьенс, невозмутимо  лежавшую  перед ним, --
только те могли узнать, что я сделал.
     --  Ты это  не  худо  все  придумал.  Ты, видно, его  веревкой  к балке
привязал. Ну так вот, теперь тебе самому придется на веревке висеть. Так оно
всегда и бывает!
     По вызову Стрикленда явился заспанный полицейский. Следом за ним  вошел
еще один. Тьетьенс сохраняла поразительное спокойствие.
     -- Отведите его в  участок, -- распорядился Стрикленд.  -- Надо завести
дело.
     --  Так,  выходит,  меня  повесят?  -- спросил Бахадур Хан, не  пытаясь
бежать и уставившись глазами в пол.
     -- Да, если солнце будет светить, а вода течь, тебя повесят! --  сказал
Стрикленд.
     Бахадур  Хан сделал большой шаг назад, весь как-то  затрепетал и больше
не сдвинулся с места. Полицейские стали ждать дальнейших распоряжений.
     -- Можете идти, -- сказал Стрикленд.
     -- Не трудитесь, я  очень быстро уйду отсюда, -- сказал Бахадур Хан. --
Глядите! Я уже умер.
     Он  поднял   ногу:  к  мизинцу  присосалась  голова  полумертвой  змеи,
недвижной и точно застывшей в агонии.
     --  Я  из  рода землевладельцев,  --  сказал Бахадур  Хан  шатаясь.  --
Публичная казнь была бы для меня позором --  вот  почему я  так поступил. Не
беспокойтесь, рубашки сахиба все сосчитаны, а  на умывальнике лежит запасной
кусок   мыла.  Мальчика  моего  сглазили,  и  я  убил   колдуна.  Зачем  вам
понадобилось непременно меня вешать? Честь моя спасена, и... и... я умираю.
     Не прошло и часа, как он умер, как умирают  те, кого укусила  маленькая
коричневая карайт, и полицейские унесли и его, и  то, что было  спрятано под
скатертью, каждого -- куда следовало. Все это было необходимо сделать, чтобы
пролить свет на исчезновение Имрея.
     --  И  это  называется девятнадцатый  век,  --  очень  спокойно  сказал
Стрикленд, залезая в постель.--Вы слышали, что он сказал?
     -- Да, слышал, -- ответил я. -- Имрей совершил ошибку.
     -- Только оттого, что он не знал восточных нравов и  оттого, что именно
в это время вспыхнула  тропическая лихорадка. Бахадур  Хан  прослужил у него
четыре года.
     Я вздрогнул.  Мой  собственный слуга прослужил у меня ровно столько же.
Когда я пришел к себе в комнату, оказалось, что он дожидается, чтобы стащить
с меня сапоги, невозмутимый и словно изваянный из меди.
     -- Что случилось с Бахадур Ханом? -- спросил я.
     -- Его укусила змея, и он умер. Все остальное сахиб  знает,  -- ответил
он.
     -- А ты-то что об этом знаешь?
     --  Не больше,  чем можно узнать  от  Того, кто пришел в сумерки искать
отмщения. Ну-ка, сахиб, дайте я с вас сниму сапоги.
     В изнеможении  я  повалился на постель и стал уже  засыпать, как  вдруг
услышал крик Стрикленда, донесшийся из другой половины дома:
     -- Тьетьенс пришла на место!
     Она  действительно пришла. Огромная  борзая величественно возлежала  на
собственной  кровати,  на  собственном  одеяле,  в то время  как в  соседней
комнате, волоча концы по столу, лениво колыхалась измятая парусина,  которая
теперь уже ни на что не годилась.
     перевод А. Шадрина


МОТИ-ГАДЖ, МЯТЕЖНИК

     Жил-был некогда в  Индии  один  плантатор, решивший  расчистить участок
леса под кофейные плантации. Когда  он срубил  все деревья и выжег подлесок,
остались еще пни. Динамит дорог, медленный огонь  действует медленно. Лучшее
орудие для  корчевания пней -- владыка  всех зверей слон. Он либо выкапывает
пень  из земли  своими  бивнями, если сохранил их, либо вытаскивает  его при
помощи канатов. Итак, плантатор стал нанимать слонов  поодиночке, по два, по
три и приступил к работе. Лучший из слонов принадлежал худшему  из махаутов,
и   звали   это   великолепное   животное  Моти-Гадж.  Он  был  неотъемлемой
собственностью   своего  махаута,  что  было   бы  немыслимо   при  туземном
самоуправлении,  ибо Моти-Гадж  был  животным,  достойным царей, а имя его в
переводе  значит  "слонперл". Но страной управляла Британия,  и махаут  Диса
невозбранно владел своей  собственностью. Это был беспутный малый. Заработав
много денег с помощью своего слона, он  вдребезги напивался и бил Моти-Гаджа
шестом от  палатки по чувствительным ногтям передних ног. Моти-Гадж тогда не
затаптывал Дису до  смерти  лишь  потому, что знал: после побоев Диса  будет
обнимать его хобот, плакать и называть  его своей любовью, и своей жизнью, и
печенью  своей  души  и напоит  его каким-нибудь  крепким напитком Моти-Гадж
очень любил спиртные напитки, особенно арак, но охотно пил и пальмовое вино,
если ничего лучшего не  предлагали. Потом Диса ложился спать между передними
ногами Моти-Гаджа, обычно располагаясь  поперек  большой дороги, а Моти-Гадж
сторожил его,  не пропуская  ни конных, ни  пеших, ни  повозок, поэтому  все
движение   останавливалось  и   пробка  не   рассасывалась,  пока   Диса  не
соблаговолял проснуться.
     Днем  на  плантаторской  вырубке  спать  не  приходилось:  нельзя  было
рисковать большим жалованьем.  Диса  сидел на  шее Моти-Гаджа и отдавал  ему
приказания, а Моти-Гадж выкорчевывал пни -- ибо он владел парой великолепных
бивней,  или тянул канаты --  ибо у него была пара великолепных плеч, а Диса
хлопал  его по  голове  за ушами и называл царем  слонов. Вечером  Моти-Гадж
запивал свои триста фунтов свежей зелени квартой арака, а Диса тоже  получал
свою долю и пел песни, сидя между ногами Моти-Гаджа, пока не наступало время
ложиться  спать.  Раз в  нелелю  Диса уводил  Моти-Гаджа  вниз, на  реку,  и
Моти-Гадж блаженно лежал на боку в мелком месте, а Диса прохаживался по нему
с кокосовой шваброй и кирпичом в  руках. Моти-Гадж прекрасно отличал тяжелый
удар второго от шлепка первой, возвещавшего, что нужно встать и перевалиться
на другой бок. Потом Диса осматривал его ноги и глаза и  отвертывал края его
огромных ушей, ища,  нет ли где язв и не началось  ли воспаление глаз. После
осмотра оба  "с  песней вставали из моря", и Моти-Гадж, черный  и блестящий,
обмахивался сорванной  с  дерева  двенадцатифутовой  веткой, которую  держал
хоботом, а Диса закручивал узлом свои длинные мокрые волосы.
     Мирная,  выгодная  работа  продолжалась,  пока  Диса  вновь  не  ощутил
потребности напиться  вдребезги. Он жаждал настоящей оргии.  Скудные.  тихие
выпивки только расслабляли его.
     Он подошел к плантатору и сказал, рыдая:
     -- Моя мать умерла.
     -- Она умерла на  прежней  плантации,  два месяца назад,  а еще  раньше
умерла,  когда ты работал у  меня в прошлом году, сказал  плантатор, неплохо
знакомый с нравами местного населения.
     -- Значит, это моя тетка, она была мне все равно что мать, -- еще горше
заплакал  Диса.  --  Она оставила  восемнадцать  человек  малолетних  детей,
совершенно  без хлеба, и я обязан наполнить  их животики, -- продолжал Диса,
стукаясь головой об пол.
     -- Кто тебе сообщил об этом? -- спросил плантатор.
     -- Почта, -- ответил Диса.
     -- Почты не было уже целую неделю. Ступай обратно на свой участок!
     -- На деревню мою напала опустошительная хворь, и все жены мои умирают!
-- завопил Диса, теперь уже искренне заливаясь слезами.
     -- Кликните  Чихана  -- он из той же деревни, что и  Диса,  -- приказал
плантатор. -- Чихан, есть у этого человека жена?
     --  У  него?! --  воскликнул  Чихан.-- Нет.  Ни одна  женщина из  нашей
деревни на него и не взглянет. Они скорей выйдут замуж за слона.
     Чихан фыркнул. Диса плакал навзрыд.
     -- Еще минута, и тебе плохо придется, -- сказал плантатор. -- Ступай на
работу.
     -- Ну,  теперь  я скажу всю истинную  правду,  -- вдохновенно всхлипнул
Диса -- Я уже два месяца не напивался. Я хочу уйти, чтобы выпить как следует
вдали от этой райской плантации. Так я не причиню никакой неприятности.
     По лицу плантатора пробежала улыбка.
     --  Диса, -- начал он, --  ты сказал правду, и я сейчас  же отпустил бы
тебя, если бы можно было справиться с Моти-Гаджем  в твое отсутствие.  Но ты
знаешь, что он слушается только тебя.
     --  Да  живет  Сияние Небес сорок  тысяч лет!  Я уйду только на  десять
коротеньких  деньков.  А потом,  клянусь моей верой, и  честью, и  душой,  я
вернусь.  Ну, а  насчет  того,  что делать,  пока я  совсем  недолго  буду в
отлучке, то не соизволит ли Небеснорожденный милостиво разрешить мне позвать
сюда Моти-Гаджа?
     Разрешение   было   дано,   и  в  ответ  на   пронзительный  крик  Дисы
величественный бивненосец выплыл  из тени рощицы, где он обсыпал себя струей
пыли в ожидании хозяина.
     -- Свет  моего  сердца, покровитель пьяниц, гора мощи, преклони ухо, --
произнес Диса, становясь перед слоном.
     Моти-Гадж преклонил ухо и в знак приветствия помахал хоботом.
     -- Я ухожу, -- промолвил Диса.
     Глаза Моти-Гаджа блеснули. Он не меньше хозяина  любил прогулки.  Ведь,
гуляя, можно срывать с обочин всякие лакомства.
     --  Но  ты,  настырная  старая свинья,  ты  останешься  здесь  и будешь
работать.
     Блеск  глаз  потух, хотя  Моти-Гадж и старался