раях.
     Этог день был последним  днем странствий Пуран Бхагата. Он пришел туда,
куда ему  было предначертано прийти, в царство безмолвия  и  простора. Время
остановилось, и, сидя  у входа  в святилище, он не мог сказать, жив  он  или
мертв,  что он  такое  -- человек,  повелитель  себя самого, или  часть гор,
облаков,  косых  дождей  и солнечного света. Он тихо повторял про себя божье
имя  тысячи  тысяч  раз, пока, с  каждым  следующим разом,  ему  не начинало
казаться, что  он постепенно покидает свое тело  и воспаряет вверх, к вратам
некоего чудесного  откровения, но в тот самый миг, как врата приоткрывались,
он с горестью ощущал, что плоть сильна, и он вновь заперт в бренной оболочке
Пуран Бхагата.
     Каждое  утро  полная чаша для подаяния  бесшумно  ставилась у  храма  в
развилке между корнями. Иногда ее приносил жрец, иногда по тропинке с трудом
поднимался купец из  Ладака, поселившийся  в  деревне  и хотевший  заслужить
доброе  имя,  но  чаще  всего  с едой  приходила женщина,  приготовившая  ее
накануне, и шептала еле слышно:
     -- Замолви за меня словечко перед богами,  Бхагат. Заступись за такуюю,
жену такого-то.
     Изредка почетную миссию  доверяли какому-нибудь  смельчаку  из детей, и
Пуран  Бхагат слышал, как он ставил чашу и бежал со всех ног обратно, по сам
Пуран Бхагат ни разу не  спускался в деревню.  Она лежала, как карга,  у его
ног. Он  видел вечерние  сборища на  круглых токах -- только и  было  ровных
площадок в деревне,-- видел удивительную, несказанную зелень молодых рисовых
ростков, фиолеювую просинь маиса, бело-розовые  пята гречихи и, в положенное
время,  пурпурное  цветение  амаранта,  крохотные   чечевицеобразные  семена
которого  -- ни  бобы,  ни  злаки  --  идут на  приготовление пищи,  которую
правоверные индийцы могут есть во время постов
     Когда  лето  сменялось  осенью, крыши домов  превращались  в квадратики
чистого  золота,  потому  что  жители деревни сушили  на них  початки маиса.
Высадка роев в  ульи  и  сбор урожая,  сев риса  и молотьба проходили  перед
глазами Пуран Бхагата  там, внизу, на неровных клочках полей, словно вышитых
цветным шелком, и он размышлял обо всем, что видел  и спрашивал  себя, в чем
конечный смысл этого всего.
     Даже  в густонаселенных районах  Индии стоит человеку  просидеть  целый
день неподвижно, и мимо  него,  словно  мимо  камня,  пробегут  бессловесные
твари,  а  в этих пустынных краях зверье,  хорошо  знавшее храм Кали,  очень
скоро  пришло посмотреть, кто  вторгся в их владения.  Первыми, естественно,
появились лангуры, крупные гималайские белобородые обезьяны, потому  что они
необычайно любопытны, и когда они перевернули чашку для еды и покатили ее по
полу, и  попробовали  на зуб  посох с медным набалдашником, и скорчили  рожи
антилопьей шкуре,  они  решили,  что неподвижное  человеческое  существо  не
опасно  для них.  Вечером  они  соскакивали  с сосен  и  протягивали ладони,
выпрашивая еду, а  затем, грациозным  прыжком, снова взлетали  на  ветви. Им
нравилось тепло  очага,  и они так тесно  обступали  его,  что Пуран Бхагату
приходилось расталкивать их,  чтобы подбросить  дрова, а утром он  частенько
обнаруживал у себя под одеялом пушистую обезьяну. Днем та или другая из стаи
сидела  рядом с ним с невыразимо  мудрым и  грустным  видом и,  "жалуясь" на
что-то вполголоса, глядела на покрытые снегом вершины
     За  обезьянами   пришел   барасингх  --  большой   олень,   похожий  на
европейского  благородного  оленя,  только  более мощный.  Он хотел почесать
бархатистые  рога о  холодный камень  статуи Кали и топнул копытом, увидев в
святилище человека. Но Пуран  Бхагат  не  шевельнулся, и вот, шаг  за шагом,
олень медленно  подошел и понюхал его плечо. Пуран Бхагат провел  прохладной
ладонью  по горевшим рогам, и прикосновение успокоило раздраженное животное,
оно наклонило  голову,  и  Пуран Бхагат осторожно  соскреб с  кончиков рогов
мягкую кожу.  Позднее олень привел олениху и олененка  -- кроткие  создания,
которые  сразу принялись  жевать одеяло саньяси,  но чаще всего  он приходил
ночью  один,  чтобы получить лесных  орехов,  и  глаза  ею  в  мерцании огня
светились зеленым светом.  Последней появилась кабарга, самая робкая и  чуть
ли не  самая маленькая из  оленьков, ее большие кроличьи  уши были  сторожко
подняты вверх: даже этой пятнистой бесшумной мушк-нахби понадобилось узнать,
что  означает огонь  в храме, и, появляясь  и  исчезая в неясном свею очага,
ткнуться горбатым, как у  лося,  носом в колени Пуран  Бхагата. Пуран Бхагат
называл их всех "братья", и на его тихое "Бхаи! Бхаи!" они  выходили днем из
лесу, если их слуха достигал его  призыв. Сона, черный гималайский  медведь,
угрюмый и подозрительный,  с  V-образной белой  отметиной на  груди,  не раз
топал мимо храма, и, поскольку Бхагат не выказывал страха, Сона не выказывал
злобы, не спуская с него глаз, медведь  подходил поближе  и просил свою долю
ласки и хлеба  или диких ягодю Часто на рассвете, когда Бхагат забирался  на
самую седловину перевала, чтобы полюбоваться,  как розовая заря шествует  по
снежным вершинам, он слышал за спиной мягкую посгупь и ворчание Соны, тот  с
любопытством  засовывал  переднюю  лапу под  упавшие стволы и  вытаскивал ее
оттуда  с  негерпеливым  рыком.  Бывало  и  так,  что  шаги  Бхагата  будили
свернувшегося  клубком  медведя,  и огромный  зверь вставал  во  весь  рост,
готовый к драке, но тут узнавал голос своего лучшего друга.
     Считается, что отшельники-саньяси,  живущие вдали  от больших  городов,
могут творить чудеса с бессловесными тварями, но все чудо заключается в том,
что они долго сидят неподвижно, не  делают резких  движений и не смотрят, во
всяком случае  в первое время, прямо на  своего четвероногого гостя.  Жители
деревни  видели силуэты  оленей,  кравшихся тенями  по темному  лесу  позади
храма, видели минола, гималайского фазана, сверкающего многоцветным  нарядом
перед  статуей Кали,  и  лангуров, которые,  сидя на корточках внутри храма,
играли ореховой скорлупой. Кое-кто из детей  слышал также, как за  обломками
скал "распевал" на манер всех медведей Сона, и за Бхагатом твердо укрепилась
слава чудотворца.
     Однако сам он не думал ни о каких чудесах. Он верил в то, что все сущее
-- едино,  одно огромное Чудо,  а  когда человек  понимает это, он понимает,
чего ему желать. Для Бхагата было неоспоримо, что в мире нет ни великого, ни
ничтожного,  день  и ночь  он стремился найти свой  путь к  средоточию всего
сущего, обратно туда, откуда появилась его душа.
     За годы размышлений волосы Бхагата отросли ниже плеч,  в  каменной нише
рядом с антилопьей шкурой появилась выбоина  от посоха,  на том  месте между
деревьями, где всегда стояла чаша для подаяния,  сделалось углубление, почти
столь же гладкое, как сама скорлупа кокоса,  а  каждый  из зверей знал  свое
место  у  очага. Поля  меняли окраску  в зависимости от  времени года;  тока
заполнялись зерном и пустели  и  вновь заполнялись; и вновь, когда наступала
зима, лангуры резвились между ветвями, опушенными снегом, а с приходом весны
матери-обезьяны приносили своих детенышей с печальными глазами из долин, где
было теплей. В  самой деревне  перемен  было  мало.  Жрец постарел,  и дети,
приходившие  раньше  к Бхагату с чашкой  еды, посылали теперь к  нему  своих
детей;  я  когда  у  жителей  деревни спрашивали,  давно ли в храме  Кали  у
перевала живет саньяси, они отвечали: "Он жил здесь всегда".
     Однажды летом начались  ливни, каких не  было в горах  многие годы. Все
три  теплых  месяца долину  окутывали  тучи  и  пропитывал  туман,  обложные
безнадежные дожди сменялись грозами. Облака чаще всего стелились ниже храма,
Бхагат как-то целый месяц не видел своей деревни.  Ее  заволакивала  плотная
белая пелена, которая клубилась, колыхалась, набухала, ходила ходуном, но ни
разу не разошлась, не оторвалась от подпиравших ее гор, по которым струилась
вода.
     Все это  время Бхагат не слышал  ничего,  кроме шороха миллиона капель:
сверху -- срывающихся с деревьев, снизу -- бегущих по земле, просачивающихся
сквозь сосновые иглы, стекающих с завитков перепачканного землей папоротника
и спешащих мутными потоками по свежим вымоинам на склонах. Но вот показалось
солнце, и  в  воздухе  поплыл аромат  кедров и  рододендронов и  тот далекий
свежий  запах, который  жители  гор называют "запах  снегов".  Солнце  жарко
светило  одну неделю, а затем все тучи собрались вместе, чтобы низвергнуться
последним ливнем; вода хлестала землю, сдирая с нее  кожу,  и брызгала вверх
фонтанами грязи. В тот вечер Пуран  Бхагат  подложил в очаг побольше дров --
ведь его  "братьям" понадобится тепло, но, хотя Пуран снова и снова звал их,
к храму не подошел ни  один зверь, и  он ломал себе  голову,  думая,  что же
случилось в лесу, пока его не одолел сон.
     Глубокой ночью,  когда не видно  было ни  зги, а  дождь  барабанил  как
тысяча  барабанов, Пуран  Бхагат  проснулся  оттого, что  кто-то  дергал  за
одеяло, и, протянув руку, встретил холодную лапку лангура.
     -- Здесь лучше, чем  на  дереве, --  сонно сказал  Бхагат,  приоткрывая
одеяло, -- забирайся сюда и грейся.
     Обезьяна схватила его за руку и потянула изо всех сил.
     -- А, ты голодна? -- сказал Пуран  Бхагат. -- Подожди немного, сейчас я
дам тебе поесть.
     Когда он наклонился подкинуть в  огонь  дров, лангур подбежал  к двери,
заскулил, снова подбежал к Бхагату и стал теребить за ногу.
     -- В чем дело? Какая у тебя беда, брат? -- спросил Пуран Бхагат, потому
что глаза лангура говорили о  многом, о чем не мог сказать его язык. -- Если
только  один из  твоих сородичей  не попал  в ловушку -- а здесь их никто не
ставит,-- я не выйду наружу в такую  погоду. Взгляни, брат,  даже олень ищет
защиты под кровом.
     Рога оленя с  грохотом  ударились о  камень, когда  он вбежал в  храм и
налетел  на статую улыбающейся Кали.  Олень опустил голову, нацелил рога  на
Пуран  Бхагата и,  тревожно ударив  копытом,  с  шумом  выпустил  воздух  из
ноздрей.
     --   Ай-ай-ай!   --  сказал   Бхагат,  щелкая  пальцами.--  Так-то   ты
отплачиваешь мне за ночлег?
     Но олень  толкнул  его к дверям,  и в  эту  самую  минуту Пуран  Бхагат
услышал  звук,  подобный  вздоху, увидел, как две каменные плиты пола отошли
друг от друга, и под ними зачмокала вязкая земля.
     -- Теперь я  понимаю, -- сказал Пуран Бхагат.  --  Нечего  винить  моих
братьев за то, что они не сидят этой ночью у огня. Гора рушится. И все же...
зачем мне уходить? -- Но тут  взгляд его упал на пустую чашу для подаяния, и
выражение лица  изменилось.--Они каждый день  приносили мне пищу с тех самых
пор... с тех  самых  пор,  как я  пришел сюда, и если я не поспешу, завтра в
долине  не  останется ни  одного  человека. Да, мой  долг  --  спуститься  и
предупредить их. Назад, брат, дай мне подойти к очагу.
     Олень неохотно отступил на  несколько шагов, а Пуран Бхагат сунул факел
в самую середину очага и стал вертеть, пока факел не разгорелся.
     -- Вы пришли предупредить меня,  --  сказал он, поднимаясь. -- А теперь
мы  поступим еще лучше. Скорей наружу, и  позволь мне опереться о  твою шею,
брат, ведь у меня всего две ноги.
     Правой рукой Бхагат ухватился за колючую холку оленя, левую, с факелом,
отставил  в сторону и вышел из храма в ненастную ночь.  Не чувствовалось  ни
малейшего дуновения, но дождь чуть не загасил факел, пока олень спускался по
склону,   скользя  на  задних  ногах.  Когда  они  вышли  из  лесу,  к   ним
присоединилось много других "братьев" Бхагата. Он слышал,  хотя видеть он их
не  мог,  что вокруг теснятся обезьяны, а позади  раздается "ух!  ух!" Соны.
Ветер  свил длинные седые волосы Бхагата в  жгуты; под босыми ногами хлюпала
вода,  желтое одеяние облепило изможденное  старческое тело, но он неуклонно
двигался вперед, опираясь на  оленя.  Теперь  это был не святой отшельник, а
сэр Пуран Дас,  К.О.И.И., первый министр одного  из самых больших  княжеств,
человек, привыкший повелевать, который  шел,  чтобы спасти  людям жизнь. Они
спускались  вместе по крутой,  покрытой водой  тропе, Бхагат и его "братья",
все вниз и вниз,  пока олень не наткнулся на каменную  стену тока и фыркнул,
учуяв Человека. Они были в начале  единственной кривой деревенской улочки, и
Бхагат  ударил  посохом  в  забранное  решеткой  окно домика  кузнеца;  ярко
вспыхнул факел, прикрыгый нависающей кровлей.
     --  Вставайте  и   выходите!  --  вскричал  Пуран  Бхагат  и  не  узнал
собственного голоса, ведь прошло  много лет с тех пор, когда он обращался  к
людям.-- Гора падает. Гора сейчас обрушится. Вставайте и  выходите все,  кто
внутри!
     -- Это наш Бхагат, -- сказала  жена кузнеца. --  Он стоит там  со своим
зверьем. Собери детей и позови других.
     Зов  перекидывался  от дома  к дому; животные,  сгрудившиеся  на  узкой
улочке, пугливо  переступали с ноги на ногу и льнули  к Бхагату. Нетерпеливо
пыхтел медведь.
     Люди поспешно выбежали наружу -- их было всего-навсего семьдесят душ --
и при  неровном  свете  факелов увидели,  как  Бхагат сдерживает  напуганною
оленя, обезьяны жалобно дергают его  за подол и, сидя на задних лапах, ревет
Сона.
     -- Скорей на ту гору! -- закричал Пуран Бхагат. -- Не оставляйте никого
позади! Мы за вами!
     И  люди  побежали  так быстро,  как умеют бегать только  горцы,  -- они
знали, что  при  обвале нужно подняться  на самое  высокое место  по  другую
сторону  долины.  С плеском  они перебрались через речушку на  дне ущелья и,
задыхаясь, стали взбираться вверх по  ступеням полей за рекой; Бхагат шел за
ними  со своими "братьями". Люди карабкались все выше и выше,  перекликаясь,
чтобы проверить,  не потерялся ли кто-нибудь из  них, а по пятам за людьми с
трудом  двигался  олень, на  котором повис слабевший  с  каждым шагом  Пуран
Бхагат. Наконец на  высоте пятисот футов олень остановился в глухом сосновом
бору. Инстинкт, предупредивший его о  надвигающемся обвале, сказал  ему, что
здесь он в безопасности.
     Теряя сознание,  Пуран Бхагат  упал  на  землю; холодный дождь и крутой
подъем  отняли у него  последние  силы, но  он успел еще крикнуть  туда, где
мерцали рассыпавшиеся огни факелов:
     -- Остановитесь и пересчитайте,  все ли здесь!  -- а затем, увидев, что
огни стали  собираться  вместе,  шепнул  оленю: --  Останься со  мной, брат.
Останься... пока... я... не... уйду!..
     В воздухе послышался  вздох, вздох перешел в  глухой шум, шум перерос в
грохот,  становившийся все громче и громче, и гора, на которой они стояли во
мраке,  содрогнулась от  нанесенного ей  удара. А  затем  минут на  пять все
потонуло  в  ровном,  низком  звуке,  чистом,  как  басовое  органное  "си",
отозвавшемся дрожью в  самых  корнях деревьев.  Звук замер,  и  ропот дождя,
барабанившего по траве и камням, сменился  глухим шелестом воды, падавшей па
мягкую землю. Этот шелест говорил сам за себя.
     Никто из жителей деревни, даже жрец, не осмелился обратиться к Бхагату,
спасшему  им  жизнь.  Они   скорчились  под   соснами,  ожидая  утра.  Когда
посветлело,  они  посмотрели на противоположную  сторону  долины;  там,  где
раньше были  лес, и  поля  на уступах,  и пастбища, пересеченные тропинками,
раскинулось  веером кроваво-красное, как ссадина на теле горы, пятно, на его
крутом  откосе валялось кронами вниз  несколько  деревьев.  Оползень  высоко
поднимался по склону,  где нашли себе убежище люди и звери, запрудив  поток,
разлившийся озером кирпичного  цвета. От деревни, от 1ропы, ведущей к храму,
от самого храма и леса за ним не осталось и следа.  На милю  в ширину  и две
тысячи футов в высоту бок горы  целиком обвалился, словно его срезали сверху
донизу.
     Деревенские  жители один за другим стали пробираться меж соснами, чтобы
вознести  хвалу Бхагату. Они увидели  стоящего над ним оленя, коюрый убежал,
когда  они подошли ближе,  услышали  плач  лангуров  на  ветвях  деревьев  и
стенанья Соны на вершине горы, но Бхагат был мертв;  он сидел скрестив ноги,
опершись спиной о ствол, посох под мышкой, лицо обращено на северо-восток.
     И жрец сказал:
     -- Мы зрим одно чудо  за  другим:  ведь как  раз в такой  позе положено
хоронить  всех  саньяси!  Поэтому там,  где  он сейчас  сидит,  мы  построим
усыпальницу нашему святому.
     И  еще  до  истечения года  они  построили  из камня и земли  небольшое
святилище и назвали гору горой Бхагата; и по сей день  жители тех мест ходят
туда с факелами,  цветами и жертвоприношениями. Но они не знают, что святой,
которому  они поклоняются,  это  покойный  сэр  Пуран  Дас,  кавалер  ордена
Индийской империи, доктор гражданского права, доктор философии,  и прочая, и
прочая, некогда  первый  министр  прогрессивного  и просвещенного  княжества
Мохинивала,  почетный  член  и   член-корреспондент  многочисленных  научных
обществ, столь мало полезных на этом... да и на том свете.

     Перевод Г. Островской

 * СБОРНИК "ТРУДЫ ДНЯ" *

СТРОИТЕЛИ МОСТА

     Самое  меньшее,   чего  ожидал  Финдлейсон,  служивший  в  департаменте
общественных работ, -- это получения  ордена Индийской империи, но мечтал он
об ордене Звезды Индии, друзья же говорили ему, что он заслуживает большего.
Три года  подряд страдал  он от  зноя  и холода,  от разочарований, лишений,
опасностей  и  болезней,  неся бремя  ответственности,  непосильной для плеч
одного человека, и в течение этого времени мост  через Ганг, близ  Каши, рос
день  за днем под его попечением. Теперь, меньше чем через три месяца,  если
все пойдет гладко, его  светлость  вице-король  Индии совершит торжественную
церемонию  принятия моста,  архиепископ  благословит  его,  первый  поезд  с
солдатами пройдет по нему, и будут произноситься речи.
     Главный  инженер  Финдлейсон  сидел  в  своей  дрезине на  узкоколейке,
которая  шла вдоль  одной из главных  дамб -- огромных, облицованных  камнем
насыпей, тянувшихся на три мили  к северу и югу по обоим берегам  реки, -- и
уже позволял себе думать об окончании стройки. Его создание, включая подходы
к нему,  было длиной  в одну милю  три  четверти, это был  решетчатый мост с
фермами "системы Финдлейсона", и стоял он на двадцати семи кирпичных  быках.
Каждый  из  этих быков, облицованных  красным агрским камнем, имел  двадцать
четыре фута  в  поперечнике,  и  основание  его  было  заложено  на  глубине
восьмидесяти  футов   в   зыбучие  пески  дна  Ганга.  По  фермам  проходило
железнодорожное полотно шириной  в пятнадцать футов, а  над ним был  устроен
проезд для гужевого  транспорта в восемнадцать футов ширины с тротуарами для
пешеходов. На обоих концах моста возвышалось по башне из красного кирпича, с
бойницами  для  ружей  и  отверстиями для пушек,  а  покатый подъездной путь
подходил к  самым их подножиям.  Неоконченные земляные насыпи кишели сотнями
осликов, карабкающихся вверх из зияющего карьера с мешками, набитыми землей,
а знойный послеполуденный воздух был полон шумов -- топотали копыта, стучали
палки  погонщиков и, скатываясь  вниз, шуршала мокрая земля. Уровень воды  в
реке был очень низок, и на ослепительно белом песке между тремя центральными
быками  стояли  приземистые  подмостки  из шпал,  набитые  глиной  внутри  и
обмазанные ею снаружи, -- на них опирались фермы, клепка которых еще не была
закончена.  На  небольшом  участке,  где,  несмотря на засуху, все  еще было
глубоко, подъемный  кран двигался  взад и  вперед,  ставя  на место железные
части,  пыхтя,  пятясь  и урча,  как  урчит слон на  дровяном  складе. Сотни
клепальщиков  рассыпались  по  боковым   решеткам  и   железным  перекрытиям
железнодорожного пути, висели на невидимых подмостках под фермами, облепляли
быки и сидели  верхом  на  кронштейнах тротуаров,  а огни их горнов и брызги
пламени, взлетавшие после каждого удара молотом, казались бледно-желтыми при
ярком солнечном свете. На восток, на запад, на север, на юг, вверх и вниз по
дамбам,  лязгая  и