арки ты привез мне? Нет,
сегодня  я  припасла  для  тебя  подарок.  Посмотри, моя жизнь, посмотри! Ты
никогда  не  видел  такого  ребенка.  Ах,  у  меня  нет даже сил высвободить
руку...
     - Лежи спокойно и не разговаривай. Я с тобой, бачари.
     - Ты  хорошо  говоришь:  теперь  нас  связала  крепкая веревка, которую
нельзя  разорвать.  Тебе  довольно  света?  Посмотри:  на  его  коже  нет ни
пятнышка!  Никогда  еще  не  было на свете такого мальчика. Слава аллаху! Из
него  вырастет  ученый человек, пандит, - нет, королевский солдат. А ты, моя
жизнь,  ты  любишь  меня  так  же,  как  раньше? Ведь я теперь такая худая и
слабая. Ответь мне правду.
     - Да.  Я  люблю  тебя  так  же,  как любил всегда, - всем сердцем. Лежи
спокойно, мое сокровище, и отдыхай.
     - Тогда  не  уходи.  Сядь  рядом  - вот так. Мать, господину этого дома
нужна  подушка.  Принеси  ее.  -  Новорожденный  чуть  заметно пошевелился в
объятиях  Амиры.  -  О!  -  сказала она, и голос ее дрогнул от любви, - этот
мальчик  - богатырь от рождения. Какой он сильный! Как он толкает меня! Свет
не  видел  ничего подобного! И он наш, наш сын - твой и мой. Положи ему руку
на голову; только будь осторожен - ведь он так мал, а мужчины так неуклюжи.
     Стараясь  не  дышать,  одними  кончиками  пальцев  Холден прикоснулся к
покрытой пухом головке.
     - Он  уже мусульманин, - сказала Амира. - Пока я лежала ночами без сна,
я  шептала ему на ушко призывы к молитве и повторяла исповедание веры. Чудо,
что  он  родился  в  пятницу,  как  и  я.  Он  так мал, но уже умеет хватать
пальчиками. Только осторожно, жизнь моя!
     Холден  дотронулся  до  беспомощной крохотной ручки - и она еле ощутимо
обхватила  его  палец.  Это  прикосновение пронзило его до самого сердца. До
сих  пор  все  мысли  Холдена  были  поглощены  Амирой.  Теперь  же он начал
осознавать,  что  в  мире  появился  еще  кто-то  - только трудно было сразу
поверить,  что это его собственный сын, такой же человечек, как он сам. И он
погрузился в раздумье, сидя рядом с задремавшей Амирой.
     - Уходи,  сахиб,  -  сказала  шепотом  мать Амиры. - Нехорошо, если она
увидит тебя, проснувшись. Ей нужен покой.
     - Я  ухожу,  -  покорно  согласился  Холден. - Вот деньги. Позаботься о
том, чтобы мой сын ни в чем не нуждался и рос здоровым.
     Звон серебра разбудил Амиру.
     - Я  не  наемная  кормилица, - произнесла она слабым голосом. - При чем
тут  деньги?  Неужели  из-за них я стану заботиться о нем больше или меньше?
Мать, отдай эти деньги назад. Я родила сына моему повелителю.
     Тут  силы  окончательно  покинули  ее,  и,  едва  успев договорить, она
погрузилась  в  глубокий  сон.  Холден,  успокоенный,  неслышно спустился по
лестнице  и вышел во двор. Его встретил, прищелкивая языком от удовольствия,
старик сторож Пир Хан.
     - Теперь  в этом доме есть все, что нужно, - сказал он и без дальнейших
объяснений  сунул  в руки Холдена старую саблю, оставшуюся еще с тех времен,
как  Пир  Хан  служил  в  королевской  полиции.  Послышалось  блеянье  козы,
привязанной к краю каменного колодца.
     - Две  козы,  -  сказал Пир Хан, - две самых лучших козы. Я купил их за
большие  деньги; и раз не будет пира по случаю рождения, все мясо достанется
мне.  Хорошенько  рассчитай  удар,  сахиб! Сабля не очень надежная. Подожди,
пока козы перестанут щипать цветы и поднимут голову.
     - Зачем это? - спросил изумленный Холден.
     - Как  зачем?  Надо принести жертву богам, иначе новорожденный не будет
защищен  от  злой  судьбы  и  может умереть. Покровитель Убогих знает, какие
слова полагается говорить.
     Холден  и  в самом деле заучил когда-то слова жертвенной молитвы, вовсе
не  думая,  что  в  один прекрасный день ему придется произнести их всерьез.
Держа  рукоятку  сабли,  он  вдруг  снова  ощутил  слабое  пожатие пальчиков
ребенка - и страх потерять этого ребенка подступил ему к сердцу.
     - Бей!  -  сказал  Пир  Хан. - Когда в мир приходит новая жизнь, за нее
надо платить жизнью. Смотри, козы подняли головы. Бей с оттяжкой, сахиб!
     Плохо   понимая,  что  он  делает,  Холден  дважды  взмахнул  саблей  и
пробормотал  мусульманскую  молитву, которая гласит: "Всемогущий! Ты дал мне
сына;  приношу  тебе жизнь за жизнь, голову за голову, кость за кость, волос
за  волос,  кожу  за  кожу!"  Привязанная  к  изгороди  лошадь  дернулась  и
всхрапнула,  почуяв  запах свежей крови, которая фонтаном брызнула на сапоги
Холдена.
     - Хороший  удар!  -  сказал  Пир  Хан,  обтирая  клинок. - В тебе погиб
великий  воин.  Иди  с легким сердцем, Рожденный Небом. Я твой слуга и слуга
твоего  сына.  Да живет твоя милость тысячу лет... А козье мясо я могу взять
себе?  -  И  Пир Хан отошел, довольный, что выгадал на этом событии месячное
жалованье.
     Сгущались  сумерки;  над  землей  низко стлался туман, Холден вскочил в
седло  и  пустил  лошадь  рысью.  Его  переполняла  отчаянная радость, вдруг
сменявшаяся  приливами неясной и, казалось бы, беспредметной нежности. Волны
этой  нежности  охватывали  его,  подступали  к  самому  горлу,  и  он  ниже
нагибался  над  седлом,  пришпоривая  лошадь.  "В  жизни не испытывал ничего
подобного, - думал он. - Заеду, пожалуй, в клуб немного рассеяться".
     Бильярдная   была   полна  народу:  как  раз  начиналась  игра  в  пул.
Очутившись  наконец  среди  людей,  в ярко освещенной комнате, Холден во все
горло запел:

                Как был я в Балтиморе, красотку повстречал!

     - В  самом  деле?  -  отозвался из угла секретарь клуба. - А не сказала
тебе  случайно  эта  красотка,  что  у  тебя  сапоги насквозь промокли? Боже
правый, да они в крови!
     - Ерунда!  -  сказал  Холден,  снимая с подставки свой кий. - Разрешите
присоединиться?  Это  не кровь, а оса. Я ехал по высокой траве. Черт возьми!
Сапоги и верно ни на что не похожи!

                Будет дочка - замуж кто-нибудь возьмет,
                Будет сын - служить пойдет в королевский флот!
                В синем мундире - чем не молодец!
                Станет офице-е-ром...

     - Желтый по синему - зеленому играть, - монотонно выкрикнул маркер.
     - "Станет    офице-е-ром..."    Маркер,   у   меня   зеленое?   "Станет
офице-е-ром..." - а! скверный удар! - "...как был его отец!"
     - Непонятно,  с  чего это вы так развеселились, - ядовито заметил некий
ревностный  чиновник  из  молодых.  -  Нельзя  сказать,  чтобы власти были в
восторге от вашей работы на месте Сандерса.
     - Выходит,  надо  ждать нахлобучки сверху? - сказал Холден с рассеянной
улыбкой. - Ничего, переживем как-нибудь.
     Разговор   завертелся   вокруг   неисчерпаемой   темы   -  о  служебных
обязанностях  каждого  и  о  том,  как  они  исполняются; и Холден понемногу
успокоился.  Он  пробыл  в  клубе допоздна, а когда вернулся в свой пустой и
темный   холостяцкий   дом,   его  встретил  слуга,  по-видимому,  полностью
осведомленный  о  делах хозяина. Большую часть ночи Холден провел без сна, а
когда под утро забылся, ему приснилось что-то приятное.


2

     - Сколько ему уже?
     - Слава  аллаху! Только мужчина способен задать такой вопрос! Ему скоро
будет  шесть  недель,  жизнь моя; и сегодня вечером мы с тобой поднимемся на
крышу,  чтобы  сосчитать  его  звезды. Так полагается. Он родился в пятницу,
под  знаком  Солнца,  и  мне предсказали, что он переживет нас обоих и будет
богат. Можем ли мы пожелать лучшего, любимый?
     - Что  может  быть  лучше!  Поднимемся на крышу, ты сосчитаешь звезды -
только сегодня их немного, потому что небо в тучах.
     - Зимние  дожди  запоздали; нынче они прольются не в срок. Пойдем, пока
не скрылись все звезды. Я надела свои лучшие драгоценности.
     - Самую лучшую ты забыла.
     - Да!  Наше  сокровище.  Мы  его  тоже возьмем. Он еще никогда не видел
неба.
     Амира  пошла  вверх  по  узкой лестнице, ведущей на плоскую крышу дома.
Правой  рукой  она прижимала к груди ребенка, завернутого в пышное покрывало
с  серебряной  каймой;  он лежал совершенно спокойно и глядел из-под чепчика
широко  раскрытыми  глазами.  Амира и впрямь нарядилась по-праздничному. Нос
она  украсила  брильянтовой  сережкой,  которая  подчеркивает  изящный вырез
ноздрей  и  в  этом  смысле  выполняет  роль  европейской  мушки, оттеняющей
белизну   кожи;   на   лбу   у   нее  сверкало  сложное  золотое  украшение,
инкрустированное   камнями  местной  обработки  -  изумрудами  и  плавлеными
рубинами;  ее  шею  мягко охватывал массивный обруч из кованого золота, а на
розовых    щиколотках   позвякивали   серебряные   цепочки.   Как   подобает
мусульманке,  она  была одета в платье из муслина цвета зеленой яшмы, а руки
ее  от  плеч  до  локтей  и  от  локтей до запястий были унизаны серебряными
браслетами,  перевитыми  шелковинками; у начала кисти, как бы подчеркивая ее
тонкость,  красовались  хрупкие  браслеты  из дутого стекла - и на фоне всех
этих  восточных  украшений  бросались  в глаза золотые браслеты совсем иного
вида,  которые  Амира особенно любила, потому что они были подарены Холденом
и вдобавок защелкивались хитрым европейским замочком.
     Они  уселись  на крыше у низкого белого парапета; под ними поблескивали
огни ночного города.
     - Там  есть  счастливые люди, - сказала Амира. - Но я не думаю, что они
так  счастливы,  как  мы. И белые женщины, наверно, не так счастливы. Как ты
думаешь?
     - Я знаю, что они не могут быть так счастливы.
     - Откуда ты знаешь?
     - Они не кормят сами своих детей - они отдают их кормилицам.
     - Никогда  я такого не видела, - со вздохом сказала Амира, - и не желаю
видеть.  Айи!  -  она прижалась головой к плечу Холдена, - я насчитала сорок
звезд, и я устала. Погляди на него, моя любовь, - он тоже считает.
     Ребенок  круглыми  глазами  смотрел  на темное небо. Амира передала его
Холдену, и сын спокойно лежал у него на руках.
     - Какое  имя  мы  ему дадим? - спросила она. - Посмотри! Разве можно на
него насмотреться? У него твои глаза. Но рот...
     - Твой, моя радость. Кто знает это лучше меня?
     - Такой  слабый  рот, такой маленький! И все-таки он держит мое сердце.
Отдай мне нашего мальчика, я не могу без него так долго.
     - Я подержу его еще немножко. Он ведь не плачет.
     - А  если  заплачет, сразу отдашь? Ах, ты так похож на всех мужчин! Мне
он  становится  только  дороже, если плачет. Но скажи мне, жизнь моя, как мы
его назовем?
     Крохотное  тельце  прижималось к самому сердцу Холдена. Оно было нежное
и  такое  беспомощное.  Холден  боялся  дышать  -  ему  казалось,  что любое
неосторожное  движение  может  сломать  эти  хрупкие  косточки.  Дремавший в
клетке  зеленый  попугай,  которого  во многих индийских семьях почитают как
хранителя  домашнего  очага,  вдруг  заерзал  на  своей жердочке и спросонья
захлопал крыльями.
     - Вот  и  ответ,  -  промолвил  Холден. - Миан Митту сказал свое слово.
Назовем  нашего  сына  в  его честь. Когда он подрастет, он будет проворен в
движениях  и  ловок  на  язык. Ведь на вашем... ведь на языке мусульман Миан
Митту и значит "попугай"?
     - Зачем  ты  так отделяешь меня от себя? - обиделась Амира. - Пусть его
имя  будет  похоже  на  английское - немного, не совсем, потому что он и мой
сын.
     - Тогда назовем его Тота: это похоже на английское имя.
     - Хорошо!   Тота   -  так  тоже  называют  попугая.  Прости  меня,  мой
повелитель,  что  я  осмелилась  тебе противоречить, но право же, он слишком
мал  для  такого тяжелого имени, как Миан Митту... Пусть он будет Тота - наш
маленький Тота. Ты слышишь, малыш? Тебя зовут Тота!
     Она  дотронулась  до  щечки ребенка, и тот, проснувшись, запищал; тогда
Амира  взяла  его  на  руки  и  стала убаюкивать чудодейственной песенкой, в
которой были такие слова:

                Злая ворона, не каркай тут и не буди нашу детку.
                В джунглях на ветках сливы растут - целый мешок за монетку,
                Целый мешок за монетку дают, целый мешок за монетку.

     Окончательно  уверившись,  что  сливы стоят ровно монетку и в ближайшее
время  не  подорожают,  Тота  прижался  к матери и уснул. Во дворе у колодца
пара  гладких  белых буйволов неутомимо жевала свою вечернюю жвачку; Пир Хан
с  неизменной  саблей на коленях примостился рядом с лошадью Холдена и сонно
посасывал  длиннейший кальян, другой конец которого, погруженный в чашечку с
водой,  издавал громкое бульканье, похожее на кваканье лягушек в пруду. Мать
Амиры  пряла  на  нижней  веранде.  Деревянные ворота были заперты на засов.
Перекрывая   отдаленный   гул  города,  наверх  донеслась  музыка  свадебной
процессии;  промелькнула  стайка  летучих  мышей, заслонив на мгновение диск
луны, стоявшей низко над горизонтом.
     - Я  молилась,  -  сказала Амира, - я молилась и просила двух милостей.
Первая  -  чтобы  мне позволено было умереть вместо тебя, если небесам будет
угодна  твоя  смерть;  и  вторая  -  чтобы мне позволено было умереть вместо
ребенка.  Я  молилась  пророку  и  Биби  Мириам. Как ты думаешь, услышат они
меня?
     - Твоим губам стоит произнести лишь словечко, и все его услышат.
     - Я  ждала  правдивых речей, а ты говоришь мне льстивые речи. Услышится
ли моя молитва?
     - Как я могу сказать? Милосердие бога бесконечно.
     - Так  ли  это? Не знаю. Послушай! Если умру я, если умрет наш сын, что
будет  с тобой? Ты переживешь нас - и вернешься к белым женщинам, не знающим
стыда, потому что голос крови силен.
     - Не всегда.
     - Верно:  женщина  может  остаться  глухой  к нему, но мужчина - нет. В
этой  жизни  рано  или  поздно  ты  вернешься к своему племени. С этим я еще
могла  бы  примириться,  потому  что меня тогда уже не будет в живых. Но мне
больно  оттого,  что  и после смерти ты попадаешь в чужое для меня место - в
чужой рай.
     - Ты уверена, что в рай?
     - А  куда же еще? Кто, захочет причинить тебе зло? Но мы оба - твой сын
и  я  -  будем  далеки  от  тебя  и не сможем прийти к тебе, и ты не сможешь
прийти  к  нам.  В  прежние  дни,  когда  у  меня не было сына, я об этом не
думала; но теперь такие мысли не оставляют меня. Об этом тяжело говорить.
     - Будь  что  будет.  Мы  не  знаем  нашего  завтра,  но у нас есть наше
сегодня и наша любовь. Ведь мы счастливы?
     - Так    счастливы,    что   хорошо   было   бы   заручиться   небесным
покровительством.  Пусть  твоя  Биби  Мириам  услышит  меня:  ведь  она тоже
женщина. А вдруг она мне позавидует?.. Негоже мужчинам боготворить женщину!
     Эта непосредственная вспышка ревности рассмешила Холдена.
     - Вот как? Почему же ты не запретила мне боготворить тебя?
     - Ты  - боготворишь меня?! Мой повелитель, ты щедр на сладкие слова, но
я  ведь знаю, что я только твоя служанка, твоя рабыня, прах у ног твоих. И я
счастлива этим. Смотри!
     Холден  не  успел  подхватить ее - она наклонилась и прикоснулась к его
ногам;  потом,  смущенно  улыбаясь,  выпрямилась  и крепче прижала ребенка к
груди. В ее голосе внезапно прозвучал гнев:
     - Это  правда,  что  белые  женщины,  не  знающие стыда, живут три моих
жизни? Это правда, что они выходят замуж уже старухами?
     - Они  выходят замуж, как и все остальные, - когда становятся взрослыми
женщинами.
     - Я  понимаю,  но  говорят,  что  они могут выйти замуж в двадцать пять
лет. Это правда?
     - Правда.
     - Господи  боже мой! В двадцать пять лет! Кто согласится по доброй воле
взять  в  жены даже восемнадцатилетнюю? Ведь женщина стареет с каждым часом.
Я  в  эти  годы  буду  старухой,  а люди говорят, что белые женщины остаются
молодыми на всю жизнь. Как я их ненавижу!
     - Какое нам до них дело?
     - Я  не  умею  сказать. Я только знаю, что, может быть, сейчас на земле
живет  женщина  на десять лет старше меня, и еще через десять лет она придет
и  украдет  у  меня  твою  любовь - ведь я буду тогда седой старухой, годной
только  в няньки сыну твоего сына. Это жестоко и несправедливо. Пусть бы они
тоже умирали!
     - Думай  на  здоровье,  что  тебе  много  лет:  я-то  знаю,  что ты еще
ребенок, и поэтому я сейчас возьму тебя на руки и снесу вниз!
     - Тота!  Осторожно,  мой  повелитель,  береги  Тоту!  Вот  ты и вправду
неразумен, как малое дитя!
     Холден  подхватил  Амиру  на  руки  и  понес  ее,  смеющуюся,  вниз  по
лестнице;  а Тота, которого мать предусмотрительно подняла повыше, взирал на
мир безмятежным взглядом и улыбался ангельской улыбкой.
     Он  был  спокойным  ребенком,  и  едва  Холден  успел  свыкнуться с его
присутствием,  этот  золотисто-смуглый малыш превратился в домашнего божка и
всевластного  деспота.  Это было время полного счастья, спрятанного от всех,
надежно  укрытого за деревянными воротами, которые неусыпно охранял Пир Хан.
Днем  Холден  был  занят работой и механически исполнял свои обязанности, от
души  сочувствую  тем,  кто и представить себе не мог, что такое счастье; он
стал  выказывать необыкновенный интерес к детям, и это неожиданное чадолюбие
забавляло   многих   офицерских   жен   во   время  товарищеских  сборищ.  С
наступлением  сумерек  он возвращался к Амире, которая торопилась рассказать
ему  об  удивительных  подвигах  Тоты:  как  он  вдруг  захлопал  в ладоши и
совершенно  сознательно, с явно выраженным намерением пошевелил пальчиками -
а  это,  безусловно,  чудо;  как  он  недавно  сам  выполз  на  пол из своей
низенькой  кроватки  и  продержался на ножках ровно столько времени, сколько
понадобилось на три дыхания.
     - На  три  долгих дыхания, - добавила Амира, - потому что сердце у меня
остановилось от радости.
     Вскоре  Тота  включил  в  сферу  своего  влияния  и  животных  -  белых
буйволов,  качавших  воду из колодца, серых белок, мангуста, жившего в норке
во  дворе,  и  в  особенности  попугая  Миан  Митту, которого он безжалостно
дергал  за  хвост.  Однажды Тота так разошелся, что попугай поднял отчаянный
крик, на который прибежали Амира и Холден.
     - Ах,  негодный! Тебе некуда девать силу! Ведь это брат твой, ты носишь
его  имя!  Тоба,  тоба! Стыдно, стыдно! - укоряла ребенка Амира. - Но я знаю
способ  сделать  моего  сына  мудрым,  как Сулейман и Афлатун. Смотри! - Она
вынула  из  вышитого  мешочка  горсть  миндаля.  - Сейчас мы отсчитаем ровно
семь. Во имя божье!
     Она  посадила  сердитого и взъерошенного Миан Митту на клетку и, присев
рядом  с  ребенком, разгрызла орех и очистила зерно, уступавшее в белизне ее
зубам.
     - Не  смейся,  моя жизнь, это проверенный способ. Смотри: одну половину
я  даю  попугаю,  а другую - нашему сыну. - Миан Митту осторожно взял в клюв
свою  долю, а оставшуюся половинку Амира с поцелуем вложила в ротик ребенку,
и  Тота  медленно  стал  жевать  ее,  удивленно  раскрыв глаза. - Так я буду
делать  семь  дней  подряд,  и  наш  сын  вырастет мудрецом и будет искусным
оратором.  Ну-ка, Тота, скажи, кем ты будешь, когда станешь мужчиной, а твоя
мать поседеет?
     Тота  подобрал  свои  толстые  ножки, все в аппетитных складочках, и не
пожелал  отвечать.  Он  уже бойко ползал, но явно не собирался тратить весну
своей  жизни  на  праздные  речи.  Его  идеал  пока  заключался в том, чтобы
подергать за хвост попугая.
     Когда  Тота  вырос  уже  настолько,  что  получил почетное право носить
серебряный  пояс  (этот пояс, да еще серебряный шейный амулет с изображением
магического   квадрата   составляли  почти  весь  его  наряд),  он  совершил
рискованную  вылазку  во  двор,  подошел вперевалочку к Пир Хану и предложил
ему  все  свое  богатство  за  право прокатиться на лошади Холдена: он успел
ловко  ускользнуть  из-под  надзора  бабки,  которая  как раз торговалась на
веранде  с бродячими разносчиками. Пир Хан прослезился от умиления, возложил
пухлые  ножки  малыша  на свою седую голову в знак верности юному господину,
потом  подхватил  смельчака  на руки и отнес его к матери, божась и клянясь,
что Тота станет вождем народа прежде, чем у нег