шутку разобиделись, когда я прихватил с
собой  пива  -  в  количестве  почти  достаточном, чтобы удовлетворить двоих
рядовых линейного полка и меня.
     - Мы  вас  не из корысти приглашали, сэр, - с укоризной сказал Малвени.
- Мы ведь и так рады вас видеть.
     Ортерис поспешил спасти положение:
     - Ну  уж,  раз  принес,  не откажемся. Что мы с тобой за гуси такие, мы
просто два пропащих томми, брюзга ты ирландская. За ваше здоровье!
     Мы  проохотились  все  утро и подстрелили двух одичавших собак, четырех
мирно  сидевших  на  ветке  зеленых попугаев, одного коршуна около площадки,
где  сжигали  трупы,  одну  удиравшую  от  нас  змею, одну речную черепаху и
восемь  ворон.  Добыча  была  богатая.  Гордые,  мы  уселись  на берегу реки
перекусить  воловьим  мясом и солдатским хлебом, как выразился Малвени, и, в
ожидании  очереди на единственный имевшийся у нас складной нож, постреливали
наугад  по  крокодилам...  Выпив  все  пиво,  мы  побросали бутылки в воду и
открыли  по  ним пальбу. Потом ослабили пояса, растянулись на теплом песке и
закурили. Продолжать охотиться нам было лень.
     Ортерис,  лежа  на  животе и подперев голову кулаками, испустил тяжелый
вздох. Потом тихо выругался в пространство.
     - С чего это? - спросил Малвени. - Недопил, что ли?
     - Вспомнил  Тоттенхем-Корт-роуд  и  одну  девчонку в тех краях. Здорово
она мне нравилась. Эх, проклятая жизнь солдатская!
     - Ортерис,  сынок,  -  торопливо  перебил  его  Малвени, - не иначе, ты
расстроил  себе  нутро  пивом.  У  меня  у  самого так бывает, когда печенка
бунтует.
     Ортерис, пропустив мимо ушей слова Малвени, медленно продолжал:
     - Я  томми, пропащий томми, томми за восемь ан, ворюга-собачник Томми с
номером  взамен  порядочного  имени. Какой от меня прок? А останься я дома -
женился  бы  на  той  девчонке  и  держал  бы  лавочку  на  Хэммерсмит  Хай:
"С.Ортерис,  набивает  чучела".  В  окошке у меня была бы выставлена лисица,
как  на  Хейлсбери  в  молочной,  имелся  бы  ящичек  с  голубыми  и желтыми
стеклянными  глазами,  и  женушка  звала  бы:  "В  лавку!  В лавку!" - когда
зазвонит  дверной  колокольчик.  А  теперь я просто томми, пропащий, забытый
богом,  дующий  пиво  томми.  "К  ноге  -  кругом - вольно! Смирно! Приклады
вверх!  Первая  шеренга  напра-,  - вторая налево! Шагом марш! Стой! К ноге!
Кругом! Холостыми заряжай!" И мне конец.
     Ортерис выкрикивал обрывки команд погребальной церемонии.
     - Заткнись!  -  заорал  Малвени.  -  Палил  бы  ты над могилами хороших
людей,  сколько  мне  приходилось, так не повторял бы попусту этих слов! Это
хуже,  чем  похоронный марш в казармах свистеть. Налился ты до краев, солнце
не  жарит  -  чего  тебе  еще  надо?  Стыдно мне за тебя. Ничуть ты не лучше
язычника  -  команды  всякие,  глаза  стеклянные,  видишь  ли...  Можете  вы
урезонить его, сэр?
     Что  я  мог  поделать?  Разве мог указать Ортерису на какие-то прелести
солдатской  жизни,  о  которых  он  сам  бы  не  знал?  Я  не  капеллан и не
субалтерн, а Ортерис имел полное право говорить что вздумается.
     - Пусть его, Малвени, - сказал я. - Это все пиво.
     - Нет,  не пиво! - возразил Малвени. - Уж я-то знаю, что будет. На него
уже  накатывало  это, ох, как худо, кому и знать, как не мне, - я ведь парня
люблю.
     Мне  опасения  Малвени  показались  необоснованными,  но я знал, что он
по-отечески заботится об Ортерисе.
     - Не  мешайте,  дайте  душу  излить, - как будто в полузабытьи произнес
Ортерис.  -  Малвени, ты разве запретишь твоему попугаю орать в жаркий день,
когда клетка ему розовые лапки жжет?
     - Розовые  лапки!  Это  у тебя, что ли, розовые лапки, буйвол? Ах ты, -
Малвени   весь  собрался,  готовясь  к  сокрушительной  отповеди,  -  ах  ты
слабонервная  девица!  Розовые лапки! Сколько бутылок с ярлыком Басса выдуло
наше сбесившееся дитятко?
     - Басс  ни при чем, - возразил Ортерис. - Тут кое-что погорчее. Тоска у
меня, домой хочу!
     - Нет,  вы  слышите! Да он поплывет домой в мундире без погон не позже,
как через четыре месяца!
     - Ну  и  что?  Все  едино!  Почем  ты  знаешь,  может, я боюсь сдохнуть
раньше, чем получу увольнительные бумаги.
     Он опять принялся нараспев повторять погребальные команды.
     С  этой  стороной  характера  Ортериса  я еще не был знаком, однако для
Малвени  она,  очевидно,  не  была новостью, и он относился к происходившему
весьма  серьезно.  Пока  Ортерис  бормотал,  уронив  голову на руки, Малвени
шепнул мне:
     - С  ним  всегда  этак  бывает,  когда его допекут младенцы, из которых
нынче  сержантов  делают.  Да и от безделья бесится. Иначе от чего еще - ума
не приложу.
     - Ну и что тут страшного? Пусть выговорится.
     Ортерис  начал  петь веселенькую пародию на "Шомпольный корпус", полную
убийств,  сражений  и  внезапных смертей. При этом он глядел за реку, и лицо
его  показалось  мне чужим. Малвени сжал мне локоть, чтобы надежнее привлечь
внимание.
     - Что  страшного?  Да  все!  С  ним  вроде  припадка.  Я уже видал, все
наперед  знаю.  Посреди  ночи  вскочит  он  с койки и пойдет к пирамиде свое
оружие  шарить.  Потом подкрадется ко мне и скажет: "Еду в Бомбей. Ответь за
меня  на  утренней  перекличке".  Тут  мы  с ним бороться начнем, не раз так
бывало,  он - чтоб сбежать, а я - чтоб его удержать, и оба угодим в штрафную
книгу  за  нарушение  тишины  в  казармах.  Уж я его и ремнем лупил, и башку
расшибал,  и  уговаривал,  но  когда  на него найдет - все без толку. А ведь
когда  мозги  у  него  в  порядке, лучше парня не сыщешь. И ночка же сегодня
будет!..  Только  бы  он  в меня не стрельнул, когда я подыматься буду, чтоб
его с ног сбить. Вот о чем я молю денно и нощно.
     Этот  рассказ  представил дело в менее приятном свете и вполне объяснил
тревогу  Малвени.  Он  попытался  было вывести Ортериса из припадка и громко
крикнул (тот лежал поодаль):
     - Эй  ты, бедняга с розовыми лапками и стеклянными глазками! Переплывал
ты  Иравади  ночью,  как  подобает мужчине, или прятался под кроватью, как в
тот раз при Ахмед-Кхеле?
     Это  было  одновременно  грубое  оскорбление и заведомая ложь - Малвени
явно  затевал  ссору.  Но  на  Ортериса  словно  столбняк  нашел. Он ответил
медленно,  без всякого раздражения, тем же размеренно-певучим голосом, каким
выкрикивал погребальные команды:
     - Сам  знаешь,  я  переплывал  Иравади  ночью,  когда город Лангтангпен
брали,  нагишом  переплывал и ничего не боялся. А где я был при Ахмед-Кхеле,
ты  тоже знаешь, и еще четыре проклятущих патана знают. Но тогда был крайний
случай,  про смерть я и не думал. А теперь я стосковался по дому, и все тут!
Не  то  чтобы  я  к  мамочке хотел - меня дядя вырастил, - нет, я по Лондону
стосковался.  По  всяким  там  его  звукам,  по  знакомым  местам,  по  вони
лондонской.  Под  Воксхолл-бриджа  всегда  апельсиновой кожурой, асфальтом и
газом  пахнет.  Проехать  бы  по  железной  дороге в Боксхилл с девчонкой на
коленях  и  с новенькой глиняной трубкой в зубах. А огни на Стрэнде! Всех-то
ты  знаешь  в  лицо, и фараон - твой старый друг, подберет тебя пьяного, как
бывало,  подбирал  раньше,  когда  ты  еще  грязным  мальчишкой  валялся под
темными  арками  неподалеку  от Темпла. Ни тебе караула, будь он проклят, ни
тебе  раскрошенных скал, ни тебе хаки, - ты сам себе хозяин, глазей со своей
девчонкой   на   то,  как  Общество  спасения  вылавливает  утопленников  из
Серпентайна  по  воскресным дням. И все-то я оставил, чтобы служить Вдове за
морем,  а  тут и баб нет, и выпивки путной нет, и смотреть не на что, делать
нечего,  говорить  не о чем, чувствовать нечего и думать не о чем. Господь с
тобой,  Стэнли  Ортерис,  ты  глупей всех дураков в полку, считая и Малвени!
Вдова  сидит  себе  дома в золотой короне, а ты торчишь тут, Стэнли Ортерис,
собственность Вдовы, отпетый болван!
     Он  повысил к концу голос и завершил монолог шестиэтажной англотуземной
бранью.  Малвени промолчал, но бросил на меня взгляд, словно призывая внести
покой во взбудораженную душу Ортериса.
     Я   вспомнил,  как  однажды  на  моих  глазах  в  Равалпинди  человека,
допившегося  до  белой  горячки,  отрезвили, подняв его на смех. В некоторых
полках  поймут,  что я имею в виду. Я подумал, что не удастся ли и нам таким
же  способом  отрезвить  Ортериса, хотя он и был совершенно трезв. Поэтому я
сказал:
     - Какая польза ворчать и бранить Вдову?
     - Не  думал  я  ее  бранить!  - отозвался Ортерис. - Упаси бог, чтобы я
сказал про нее что плохое, - никогда, если б даже мог сию минуту дать деру.
     Я воспользовался удобным моментом.
     - Какой  толк  зря  болтать  языком?  Ну, скажите честно - удрали бы вы
прямо сейчас, представься вам случай?
     - Ого, еще как! - выпалил Ортерис, вскакивая как ужаленный.
     Малвени тоже вскочил.
     - Что это вы задумали?
     - Помочь  Ортерису добраться до Бомбея или до Карачи, куда он пожелает.
А  вы  доложите,  что  он  ускользнул  от  вас до завтрака, оставив ружье на
берегу.
     - Мне  придется  это  доложить?  -  с  расстановкой произнес Малвени. -
Ладно.  Раз  уж  Ортериса  не отговорить, а вы, сэр, друг ему и мне, держите
его  сторону,  то  я,  Теренс  Малвени, клянусь доложить, как вы велите, а я
своих  клятв  не  нарушаю. Но так и знай, - он подступил к Ортерису и потряс
перед  его  носом охотничьим ружьем, - попадешься мне еще на дороге - готовь
кулаки!
     - Будь  что  будет!  -  проговорил  Ортерис.  - Отошнела собачья жизнь.
Помогите, сэр. Не дурачьте меня. Дайте мне удрать!
     - Раздевайтесь!  - приказал я. - Поменяемся одеждой, тогда я скажу, что
делать дальше.
     Я  надеялся,  что нелепость моего предложения образумит Ортериса, но он
скинул  сапоги  и мундир едва ли не быстрей, чем я расстегнул ворот рубашки.
Малвени схватил меня за руку.
     - Он  в  припадке,  сэр,  припадок-то  еще  не прошел. Клянусь честью и
душой,  нас с вами еще притянут за соучастие в дезертирстве. Подумайте, сэр,
двадцать  восемь  дней  нам  дадут  или  пятьдесят  шесть, все равно позор -
черный позор для него и для меня!
     Я никогда не видел Малвени таким взволнованным.
     Ортерис,  однако,  не  терял  спокойствия;  едва  мы  успели поменяться
одеждой и я преобразился в рядового линейного полка, он отрывисто сказал:
     - Так!  Продолжайте!  Что  дальше?  Давайте  начистоту: что мне делать,
чтоб спастись из здешней преисподней?
     Я  сказал  ему,  что  если  он  подождет  два-три часа у реки, я съезжу
верхом  в  пост  и  привезу  сотню  рупий.  С  этими  деньгами  он дойдет до
ближайшей  маленькой станции миль за пять отсюда и там возьмет билет первого
класса  до  Карачи.  Зная, что на охоту он ушел без денег, из полка не сразу
телеграфируют   в   приморские  порты,  а  сперва  поищут  его  по  туземным
деревушкам  вдоль  реки.  А там никому в голову не придет искать дезертира в
вагоне  первого  класса. В Карачи он купит белую пару и постарается сесть на
торговый пароход.
     Здесь  он  меня прервал. Ему бы только добраться до Карачи, а дальше он
справится  сам.  Я  велел  ему  дожидаться,  не сходя с места, пока стемнеет
настолько,  что  я  смогу  съездить  в  поселок,  не привлекая внимания моим
костюмом.  Надо  сказать,  что  господь  в  своей премудрости вложил в грудь
британского  солдата, зачастую неотесанного скота, детски доверчивое сердце,
чтобы  он  верил  своим  офицерам  и шел за ними в огонь и воду. Далеко не с
такой  легкостью он доверяется гражданским лицам, но, раз поверив, верит уже
свято,  как  собака.  Я  имел честь пользоваться дружбой рядового Ортериса с
перерывами  более  трех  лет, и дружба наша была по-мужски честной и прямой.
Поэтому  он  не  сомневался,  что  все,  сказанное мною, чистая правда, а не
просто слова, брошенные на ветер.
     Мы  с  Малвени  оставили  его  в  высокой  траве на берегу и, прячась в
зарослях,   направились   к  моей  лошади.  Солдатская  рубаха  немилосердно
царапала мне кожу.
     До  сумерек  пришлось  ждать  около  двух  часов.  Мы  разговаривали об
Ортерисе  шепотом  и  напрягали слух, чтобы уловить какие-нибудь звуки с той
стороны,  где  он находился. Но не услышали ничего, кроме ветра, свистевшего
в высокой траве.
     - Сколько  я  его  лупил, - горячо сказал Малвени, - раз чуть до смерти
не  зашиб.  Ну,  никак из его безмозглой башки помрачения не выбить. Хоть ты
тресни!  И  ведь  нельзя сказать, чтобы он от природы был безмозглый, так-то
он  толковый  и  покладистый.  В  чем тут причина? То ли в воспитании дело -
ведь  его  никто  не воспитывал. То ли в образованности - ее и в помине нет.
Вот вы человек ученый, ответьте-ка!
     Но  мне было не до ответа. Я размышлял, сколько еще продержится Ортерис
на  берегу,  и  неужели я все-таки буду вынужден сдержать слово и помочь ему
дезертировать.
     Едва  наступила  темнота,  я  с тяжелым сердцем начал седлать лошадь, и
тут вдруг до нас донеслись дикие вопли с реки.
     Злые  духи оставили рядового Стэнли Ортериса, Э 22639, из роты "Б". Их,
как  я  и  надеялся,  изгнали  одиночество, темнота и ожидание. Мы пустились
бегом  и  увидели,  как он в панике мечется в траве - без сюртука (без моего
сюртука, разумеется). Он, как помешанный, выкликал наши имена.
     Когда  мы подбежали к нему, он обливался потом и дрожал, как испуганная
лошадь.  С  превеликим  трудом нам удалось его успокоить. Он ныл, что на нем
гражданское  платье,  и  хотел  немедленно  содрать  его с себя. Я велел ему
раздеться, и мы в одно мгновение вторично поменялись одеждой.
     Шорох  собственной  пропотевшей рубахи и скрип сапог, казалось, привели
его в себя. Он прижал ладони к глазам и сказал:
     - Что  на  меня нашло? Я не спятил, солнцем меня не хватило, а вел себя
невесть как, и нес невесть что, и натворил... Что я такое натворил?
     - Что  натворил?  -  повторил  Малвени.  -  Опозорил себя, хоть это еще
полбеды,  но  ты  еще роту "Б" опозорил, а что хуже всего - опозорил меня! А
ведь  не  кто,  как  я,  учил  тебя быть солдатом, когда ты был еще дрянным,
плаксивым, неуклюжим новобранцем. Да ты и сейчас не лучше, Стэнли Ортерис!
     Ортерис  смолчал.  Потом  расстегнул  тяжелый  пояс, утыканный значками
полдюжины  полков,  над  которыми  одержал  победу  его  собственный полк, и
протянул Малвени.
     - Драться  я  с тобой не могу, Малвени, рост не позволяет, - сказал он,
-  да  и все равно ты меня поколотишь. Вот, держи ремень, - можешь разрубить
меня пополам, если хочешь.
     Малвени обернулся ко мне.
     - Оставьте нас одних, сэр, нам надо с ним потолковать.
     Я  оставил  их  и  по  дороге  домой  раздумывал  об  Ортерисе и о моем
приятеле, которого я люблю, рядовом Томми Аткинсе вообще.
     Но так ни до чего и не додумался.



   Рамарин.
   Редьярд Киплинг


                            Вступительная статья


     -----------------------------------------------------------------------
     Киплинг P. Свет погас: Роман;
     Отважные мореплаватели: Приключенч. повесть; Рассказы;
     Мн.: Маст. лiт., 1987. - 398 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------


     Для  советского  человека  Редьярд  Киплинг  -  автор  ряда  рассказов,
стихотворений  и  прежде  всего - сказок и "Книг Джунглей", которые любой из
нас хорошо помнит по впечатлениям с детства.
     Но  еще  в  1908  году  в  одобрительной рецензии на рассказы Киплинга,
появившиеся  на  русском языке под редакцией И.Бунина, А.Куприн отметил, что
Киплинг  -  "самый  яркий представитель той Англии, которая железными руками
опоясала  весь  земной  шар  и  давит  его  во  имя своей славы, богатства и
могущества"*.
     ______________
     * Куприн А.И. Собр. соч.: В 6 т. М.: 1958. Т. VI. С. 609.

     В  1909  году  в  статье "Разрушение личности" А.М.Горький, имея в виду
великобританский  шовинизм  Киплинга,  с горечью писал, что Киплинг отделяет
от   мира   англичан,   и   поставил   его   в   ряд  с  другими  писателями
империалистической  реакции  (Г.Френсен  в  Германии, Д'Аннунцио в Италии)*.
Луначарский  в  своих  лекциях  о  западноевропейской  литературе  говорил о
Киплинге:  "Он  прокламировал  счастье  быть колонизатором..."**. И вместе с
тем Луначарский добавил: "Киплинг - человек большого таланта".
     ______________
     * Горький М. Собр. соч.: В 30 т. М.: 1953. Т. 24. С. 66.
     **  Луначарский А. История западноевропейской литературы в ее важнейших
моментах. М.: Госиздат. 1924. Ч. II. С. 224.

     "Киплинг  очень  талантлив",  -  писал и Горький, замечая при этом, что
"индусы не могут не признать вредной его проповедь империализма"*.
     ______________
     * Горький М. Указ соч.: С. 155.

     И  Куприн  в  своей  статье  говорит  об  оригинальности, о "могуществе
художественных средств" Киплинга.
     И.Бунин,  который  как  и  Киплинг,  был подвластен очарованию экзотики
"Семи  морей",  обронил  о нем несколько весьма лестных слов в своей заметке
"Куприн"*.
     ______________
     *  См.  Бунин  И.А.  Собр.  соч.: В 9 т. М.: Худож. лит. 1967. Т. 9. С.
394.

     Если  свести эти высказывания воедино, получится некий общий вывод: при
всех  отрицательных  чертах,  определяемых империалистическим характером его
идеологии,  Киплинг  -  большой  талант,  и  это  принесло его произведениям
длительный  и  широкий успех не только в Англии, но и в других странах мира,
и  даже  в  нашей  стране  - родине столь требовательных и чутких читателей,
воспитанных  в  традициях  гуманизма  великой  русской  и  великой советской
литературы.
     Но  талант  его  - сгусток сложнейших противоречий, в которых высокое и
человеческое переплетено с низким и бесчеловечным.


x x x

     Киплинг  родился  в  1865 году в семье англичанина, служившего в Индии.
Как  многие подобные ему "туземнорожденные", то есть англичане, родившиеся в
колониях  и  третировавшиеся  на  родине как люди второго сорта, Редьярд был
послан  для  получения  образования  в  метрополию,  откуда вновь вернулся в
Индию,  где  прошли  его  молодые  годы,  преимущественно  отданные работе в
колониальной  английской  прессе.  В ней появились и его первые литературные
опыты.  Киплинг  складывался  как  писатель  в  беспокойной  обстановке. Она
накалялась  и  в  самой Индии - угрозой больших народных движений, войнами и
карательными  экспедициями;  она  была  беспокойной  и  потому,  что  Англия
опасалась  удара  по  ее  колониальной  системе  извне  - со стороны царской
России,  уже  давно  готовившейся  к прыжку на Индию и подошедшей вплотную к
границам    Афганистана.    Развертывалось    соперничество    с   Францией,
остановленной  британскими  колонистами  в  Африке (так называемый фашодский
инцидент).    Началось   соперничество   с   кайзеровской   Германией,   уже
разрабатывавшей  план  "Берлин  -  Багдад", выполнение которого привело бы и
эту  державу  на  стык  с  английскими восточными колониями. "Героями дня" в
Англии   были   Джозеф   Чемберлен  и  Сесил  Родс  -  строители  британской
колониальной империи, близившейся к наивысшей точке своего развития.
     Эта  напряженная  политическая  обстановка  создавала в Англии, как и в
других  странах  капиталистического  мира, вползавшего в эпоху империализма,
атмосферу,    необыкновенно   благоприятную   для   появления   воинствующей
колониалистской  литературы.  Все  больше  писателей выступало с пропагандой
захватнических,  экспансионистских  лозунгов.  Все  чаще славили на все лады
"историческую  миссию"  белого человека, навязавшего свою волю другим расам.
Культивировался  образ  сильной  личности.  Гуманистическую мораль писателей
XIX   века  объявляли  устарелой,  зато  воспевали  аморализм  "смельчаков",
подчинявших   себе  миллионные  массы  существ  "низшей  расы"  или  "низших
классов".  На  весь  мир прозвучала проповедь английс