ер польки "Кузнечик" -- вот так.
     И Хэммил запел prestissimo*: Славлю ныне, господь, тебя, За  благодать,
что несешь, любя.
     Вот теперь слышно, что мы благодарны за благодать. Как там дальше?
     * Очень быстро (ит.).

     Если я ночью томим тоской,
     Дай моим думам святой покой,
     От искушений мой сон храни,
     Скорей, Мотрем!
     От наваждений оборони.
     Ну и лицемер же вы!
     -- Перестаньте кривляться! --  оборвал его Лаундз.-- Насмехайтесь вволю
над чем угодно, но этот гимн оставьте в покое. Для меня он связан  с  самыми
священными воспоминаниями.
     -- Летние вечера за  городом, цветные стекла окон, меркнущий свет, ты и
она рядышком, склонили головы над церковными гимнами, -- подхватил Мотрем.
     --  Да, а толстый  майский жук  ударил тебя в глаз, когда ты шел домой.
Аромат сена,  луна  величиной с шляпную картонку на верхушке  копны, летучие
мыши, розы, молоко и мошкара, -- продолжал Лаундз.
     --  И еще наши матери.  Помню, как сейчас:  мама пела мне  этот  гимн в
детстве, убаюкивая на ночь, -- добавил Спэрстоу.
     В  комнате  окончательно  сгустилась  темнота. Слышно было, как  Хэммил
беспокойно ерзает в шезлонге.
     --  И в результате вы  поете  благодарственные  гимны,  -- раздраженным
тоном проговорил  он,  --  когда  вы на семь  сажен  погрузились  в  ад!  Мы
недооцениваем  умственные способности  господа, притворяясь,  будто мы чтото
собой представляем, в то время как мы просто казнимые за дело разбойники.
     -- Примите две таблетки,  -- сказал Спэрстоу, -- печень у вас казнимая,
вот что.
     --  Наш миролюбивый  Хэммил  сегодня  в отвратительном  настроении.  Не
завидую я  его кули завтра, -- проговорил Лаундз, когда слуги внесли лампы и
стали накрывать к обеду.
     Спэрстоу улучил  момент, когда все рассаживались  за столом, на котором
стояли  жалкие отбивные  из  козлятины,  яйца под  острым соусом и пудинг из
тапиоки, и шепнул Мотрему:
     -- Молодец, Давид!
     -- В таком случае присматривайте за Саулом, -- последовал ответ.
     -- О чем вы там шепчетесь? -- подозрительно спросил Хэммил.
     --  Говорим,  что  хозяин вы дрянной.  Мясо  не  разрезать,  -- нашелся
Спэрстоу,  сопровождая  свои  слова  добродушной улыбкой.  -- И  это  у  вас
называется обед?
     -- Я тут ни при чем. А вы ждали, что я закачу пир?
     За  едой Хэммил постарался обидеть  всех гостей  по  очереди,  отпуская
намеренно оскорбительные  замечания, и при каждом следующем выпаде  Спэрстоу
толкал  ногой  под столом  потерпевшего. При этом  ни  с одним  он не посмел
обменяться понимающим взглядом.  Лицо у Хэммила  побледнело  и  заострилось,
глаза были неестественно расширены.  Никто из гостей и не думал обижаться на
его яростные нападки, но, как только обед закончился, все стали собираться.
     --  Не  уходите. Вы  только-только начали  забавлять меня.  Надеюсь,  я
ничего такого неприятного не сказал. Экие вы  недотроги.  -- Тон его тут  же
переменился, сделался униженным,  молящим: --  Слушайте,  неужели вы в самом
деле уедете?
     --  Где ем, там и сплю, выражаясь словами благословенного Джорокса,  --
проговорил Спэрстоу. -- Я хочу взглянуть на  ваших кули, если не возражаете.
У вас, наверное, найдется, куда меня положить?
     Остальные,  сославшись  на  неотложные  дела следующего  дня,  сели  на
лошадей и отбыли все вместе, сопровождаемые уговорами Хэммила приехать через
неделю в  воскресенье. Дорогой, едучи рядом с Мотремом, Лаундз облегчил свою
душу:
     --  В жизни  так  не  хотелось  дать по физиономии хозяину дома за  его
собственным столом. Меня обвинил, что я плутую в  висте, напомнил, что я ему
должен.  Вам  прямо  в лицо  заявил,  что  вы  чуть  ли  не  лжец! Вы  както
недостаточно возмущены.
     --  Так и  есть,  --  ответил Мотрем.  --  Жаль его! Видели  вы,  чтобы
когданибудь старина Хэмми так себя вел? Бывало ли хоть отдаленно похожее?
     -- Это его не извиняет.  Спэрстоу, не переставая, пинал  меня, вот я  и
сдерживался. А то бы я...
     -- Ничего бы вы не сделали. Вы бы поступили, как Хэмми  с Джевинсом: не
стали  бы  осуждать  его -- в такую жарищу.  Черт  побери, пряжка от уздечки
прямо раскаленная!  Давайте немного пустим  рысью,  осторожней, здесь  полно
крысиных нор.
     Десять  минут рыси исторгли  у  Лаундза,  когда  он наконец,  обливаясь
потом, остановился, уже вполне мудрое замечание:
     -- Хорошо, что Спэрстоу сегодня ночует у него.
     -- Да-а-а. Хороший он человек, Спэрстоу. Тут наши дороги расходятся. До
следующего воскресенья, если меня эа это время не доконает солнце.
     --  До  воскресенья,  если  только  министр  финансов  Старого  Пня  не
подсыплет мне чего-нибудь в пищу. Доброй ночи и... благослови вас боже!
     -- Что с вами?
     -- Так, ничего, -- Лаундз поднял хлыст и, огрев по боку кобылу Мотрема,
добавил:-Славный вы парень, вот и все.
     Кобыла в одно мгновение унеслась по песку на полмили.
     Тем временем в  инженерском бунгало Спэрстоу с Хэммилом  курили  каждый
свою  трубку  молчания,  пристально  следя друг за  другом.  Вместительность
холостяцкого жилья растяжима, и устройство  его  отличается простотой. Слуга
убрал посуду со стола, внес две грубо сколоченные туземные кровати -- легкие
деревянные рамы с натянутой тесьмой, -- бросил на каждую по куску прохладной
калькуттской циновки, поставил  их  рядом, пристегнул булавками к панкхе два
полотенца так, чтобы бахрома  почти задевала лица  спящих,  и возвестил, что
ложа готовы.
     Мужчины повалились каждый на  свою постель, заклиная кули именем самого
Иблиса раскачивать  панкху  без остановки.  Все двери и окна плотно закрыли,
потому  что  наружный воздух  был  как в  раскаленной печи.  Внутри дома, по
свидетельству  термометра,  доходило  всего  до  сорока  градусов,  но  жару
усугублял удушливый смрад  от давно не чищенных керосиновых ламп; вдыхая эту
вонь, к которой присоединяется запах  местного табака, обожженного кирпича и
пересохшей земли, многие сильные люди падают духом, ибо так  пахнет  великая
империя Индия, когда на шесть  месяцев она превращается в ад. Спэрстоу умело
взбил подушки, так что голова его оказалась значительно выше ног и он скорее
полусидел, чем лежал. Спать на низкой  подушке  в  жаркую  пору небезопасно,
если сложение  у вас  апоплексическое:  вы и не  заметите, как похрапывая  и
побулькивая, перейдете от естественного сна к забытью теплового удара.
     -- Взбейте подушки, --  повелительно  сказал доктор, увидев, что Хэммил
приготовился распластаться во всю длину.
     Пламя ночника горело ровно, по комнате раскачивалась тень  от панкхи, и
ее колыхание сопровождали рывки полотенец и тихое нытье веревки,  трущейся о
края дырки в стене.  Панкха вдруг замедлила движение, почти остановилась. По
лбу  Спэрстоу покатился пот.  Надо  бы,  наверное,  встать  и  обратиться  с
вразумляющей речью к кули. Панкха неожиданно дернулась и снова заколыхалась,
от  резкого  толчка  из  полотенца  выскочила булавка. Едва  полотенце опять
укрепили,  как в поселке  у кули  забил барабан с мерностью толчков  крови в
чьем-то  воспаленном  мозгу.  Спэрстоу  повернулся  на  другой  бок  и  тихо
выругался. Хэммил не подавал никаких признаков жизни, он лежал неподвижно, в
оцепенении, как труп,  руки были вытянуты вдоль тела, пальцы сжаты в  кулак.
Но учащенное дыхание  говорило о  том, что он  не спит. Спэрстоу вгляделся в
застывшее  лицо: челюсти  были стиснуты, веки  трепетали, кожа  вокруг  глаз
собралась морщинами.
     "Он весь сжался, так он сдерживает себя, --  подумал Спэрстоу. -- Зачем
это притворство? И что же, в конце концов, с ним такое?"
     -- Хэммил!
     -- Да?
     -- Не заснуть?
     -- Никак.
     -- Голова горит? Распухло в горле? Какие еще ощущения?
     -- Никаких, спасибо. Мне вообще, знаете, не спится.
     -- Скверное самочувствие?
     --  Довольно  скверное,  спасибо.  Это  что  там -- барабан? Я  сначала
подумал,  что это у меня в  голове бухает.  Спэрстоу, Спэрстоу,  ради  всего
святого, дайте чего-нибудь,  чтобы  я  заснул, хотя бы  на шесть  часов.--Он
вскочил. -- Я уже несколько дней не сплю нормально, я больше не  могу --  не
могу!
     -- Бедняга!
     -- Это  не помощь. Дайте мне чего-нибудь усыпляющего.  Говорю  вам, я с
ума схожу. Я уже почти не соображаю, что говорю. Три недели как я продумываю
и произношу про себя каждое слово,  прежде  чем  сказать его вслух. Я должен
сложить  каждую фразу в  уме  до единого  слова, чтобы не нагородить чепухи.
Разве  этого  не   довольно,   чтобы  сойти  с  ума?  Мне  уже   все  вокруг
представляется в искаженном виде, я потерял чувство  осязания. Помогите  мне
заснуть.  Ради господа бога,  Спэрстоу, помогите  мне заснуть по-настоящему.
Недостаточно дать мне просто задремать. Усыпите меня накрепко.
     -- Хорошо, дружище, хорошо. Спокойнее. Не так уж ваши дела плохи.
     Теперь,  когда лед  сдержанности был  сломан,  Хэммил  самым буквальным
образом цеплялся за доктора, как испуганный ребенок.
     -- Вы исщипали мне всю руку.
     -- Я вам  шею сверну,  если  вы мне не поможете.  Нет,  я  не то  хотел
сказать.  Не  сердитесь,  старина.  -- Хэммил  стер  пот  с  лица,  стараясь
совладать  с собой.-- Правду говоря, мне немного не по себе, аппетит пропал;
может быть,  вы  мне  дадите какого-нибудь  снотворного -- бромистого калия,
скажем.
     -- Бромистого  вздора! Почему  вы мне раньше не  сказали? Отпустите мою
руку, я поищу у себя в портсигаре чего-нибудь подходящего.
     Он  порылся  в  одежде,  выкрутил  подлиннее  фитиль, раскрыл небольшой
серебряный   портсигар  и   подступил  к  ожидавшему  Хэммилу  с  изящнейшим
миниатюрным шприцем.
     -- Последнее прибежище цивилизации, -- сказал он,  --  но я терпеть  не
могу им пользоваться.  Протяните руку.  Что ж, мускулы ваши от бессонницы не
пострадали. Крепкая шкура,  точно буйвола колешь.  Ну вот,  через  несколько
минут морфий подействует. Ложитесь и ждите.
     По  лицу   Хэммила   расползлась  идиотическая   улыбка   неподдельного
блаженства.
     -- Мне кажется,-- прошептал он,-- мне кажется, я засыпаю. Черт  возьми,
какое  божественное  ощущение!  Спэрстоу,  вы  должны  отдать  мне  портсшар
насовсем, вам... -- голос замер, голова упала на подушку.
     -- Как  бы не  так, --  Спэрстоу  поглядел  на  неподвижное тело.  -- А
теперь, мой друг, поскольку бессонница такого  рода вполне способна ослабить
нравственный  момент в  пустячном вопросе  жизни и  смерти,  я  позволю себе
расстроить ваши замыслы.
     Он   босиком  прошлепал   в   седельную,  расчехлил  двенадцатизарядку,
"экспресс" и револьвер.  С первой  он  отвинтил  курки и  спрятал  их на дно
седельной  сумки, со  второго  снял замок и засунул  его в  большой платяной
шкаф.  У  револьвера  он откинул рукоять и  вышиб каблуком  высокого  сапога
шпильку.
     --  Готово, -- проговорил он, стряхивая с пальцев пот, -- эти небольшие
меры предосторожности по крайней  мере дадут тебе время одуматься. Что-то уж
слишком тебя привлекают несчастные случаи в оружейной.
     Но когда он поднимался с колен, раздался хриплый глухой голос Хэммила:
     -- Болван несчастный!
     Спэрстоу не  раз  приходилось  слышать такой  голос -- голос  человека,
очнувшегося от бреда, которому недолго осталось жить на этом свете.
     Он самым настоящим  образом вздрогнул от испуга. Хэммил стоял в дверях,
раскачиваясь от обессиливающего смеха.
     -- Честное слово,  вы  прямо невероятно  гуманны, -- с трудом выговорил
он, медленно подыскивая слова. -- Но пока я не собираюсь накладывать на себя
руки. Слушайте, Спэрстоу, ваше снадобье не действует. Что же делать? Что мне
делать?
     Глаза его были полны панического ужаса.
     --  Надо лечь  и  дать  ему время и возможность подействовать. Ложитесь
сейчас же.
     -- Боюсь. Оно опять подействует только наполовину, и на  этот  раз  мне
уже будет не удрать. Знаете, чего мне сейчас стоило спастись? Обычно я быстр
на ноги, а тут вы мне их точно спутали.
     -- Да, да, понимаю. Идите лягте.
     -- Нет, я вовсе не брежу. Вы со мной, однако, сыграли жестокую шутку. Я
ведь, знаете, мог и умереть.
     Как  губка стирает написанное с  грифельной  доски, так некая неведомая
Спэрстоу  сила стерла  с  лица  Хэммила  все, что  отличает  лицо  взрослого
мужчины,  и  он стоял  в  дверях с  выражением  давно утраченной  ребяческой
наивности. Сон вернул Хэммила в полное страхов детство.
     "А что, если он сейчас умрет?" -- подумал Спэрстоу. А вслух сказал:
     --  Хватит, сын мой,  давайте-ка назад в постель и рассказывайте все по
порядку. Вам, стало быть, не удалось заснуть, а остальная чепуха что значит?
     -- Место... там внизу есть такое  место,-- проговорил Хэммил искренне и
просто. Лекарство действовало волнами, и в зависимости  от того, обострялись
его чувства  или притуплялись,  его бросало  от осознанного страха взрослого
сильного мужчины к безотчетному ужасу ребенка. -- Господи помилуй, Спэрстоу,
все последние месяцы я этого боялся. Каждая ночь превращалась для меня в ад.
Но я твердо знаю: я ничего не сделал плохого.
     -- Не шевелитесь,  я  сделаю  вам  еще  один  укол. Мы  прекратим  ваши
кошмары, идиот вы безмозглый!
     -- Да, но дайте дозу побольше, чтобы я заснул и не мог выйти из сна. Вы
должны меня усыпить накрепко, а не  просто дать мне задремать. Иначе  трудно
бежать.
     --  Знаю,  знаю,  сам  такое  испытал.  Точно такие  симптомы,  как  вы
описываете.
     --  Да не смейтесь же  надо мной, будьте вы прокляты! Еще до того,  как
меня одолела эта ужасная бессонница, я старался лежать, опираясь  на локоть,
-- я положил себе в постель шпору,  чтобы она вонзилась в меня, если я засну
и упаду. Смотрите!
     --  Черт побери! Да он  пришпорен, как  лошадь! Как  будто его  терзает
кошмар настигающей  мести! А  мы-то  считали его таким здравомыслящим. Пошли
нам господь разумения! Вы ведь любите поговорить, дружище?
     -- Да, иногда. Но когда мне страшно, я хочу только бежать. А вы?
     -- А  как же. Прежде чем я уколю  вас второй раз, попробуйте рассказать
поточнее, что вас тревожит.
     Хэммил  минут десять  шептал прерывистым голосом, а Спэрстоу пристально
смотрел в его зрачки и раза два провел рукой перед его глазами.
     Под  конец  рассказа  на  свет  опять появился  серебряный портсигар  и
последними словами Хэммила, которые он произнес, откидываясь на спину, были:
"Покрепче усыпите меня, а то, если меня поймают, я умру... умру!"
     --  Да, да,  все мы  раньше или позже  умрем, и слава  богу,  он кладет
предел нашим  страданиям,--сказал Спэрстоу, устраивая подушку  под головой у
спящего.--  А  ведь, пожалуй, если  я сейчас чего-нибудь не выпью,  я  помру
раньше времени. Потеть я перестал, а между тем воротничок на мне тесный.
     Он вскипятил  себе  обжигающе  горячего чаю  -- превосходного  средства
против теплового удара, если вовремя выпить три-четыре чашки. Потом принялся
наблюдать спящего.
     --  Незрячее лицо, плачет и не может  вытереть слезы. Нда!  Решительно,
Хэммилу следует как можно скорее уехать в отпуск: в своем он уме или нет, но
он, безусловно, загнал  себя самым жестоким  образом. Да пошлет нам  господь
разумения!
     В полдень  Хэммил восстал  ото сна с отвратительным вкусом во рту, но с
ясным взглядом и радостной душой.
     -- Судя по всему, вчера вечером я был в неважном состоянии? --  спросил
он.
     -- Да, я видал людей поздоровее. У  вас,  наверное, был солнечный удар.
Послушайте, если я  вам напишу  сногсшибательное медицинское  свидетельство,
попроситесь немедленно в отпуск?
     -- Нет.
     -- Почему? Он вам необходим.
     -- Да, но я еще продержусь, пока не спадет жара.
     -- А зачем, если можно уехать сразу же?
     -- Единственный, кого можно сюда прислать,-- Баркет, а  он непроходимый
дурак.
     -- Да  забудьте  вы  про  службу.  И  не воображайте,  будто  вы  такой
незаменимый. Пошлите прошение об отпуске телеграммой, если надо.
     Хэммил замялся в смущении.
     -- Я продержусь до дождей,--повторил он уклончиво.
     -- Вам не продержаться. Телеграфируйте в управление насчет Баркета.
     -- Не  стану.  И если хотите знать почему, то, в частности, потому, что
Баркет женат, жена только что родила, она сейчас в Симле, там прохладно. а у
Баркета есть бесплатный билет, с  которым  он ездит  в Симлу  с  субботы  до
понедельника.  Жена  его, бедняжка,  еще  не совсем  здорова.  Если  Баркета
переведут, она последует за ним. Если при  этом она оставит ребенка в Симле,
она изведется от тревоги. Если, несмотря на это, она все-таки решится  ехать
-- тем более что Баркет из тех эгоистичных  животных, которые вечно твердят,
что  место жены подле мужа, --  то она не выживет. Везти сюда женщину сейчас
-- убийство. Баркет  сам щуплый,  как крыса. Здесь он  живо помрет. У нее, я
знаю,  денег  нет,  и  она наверняка тоже долго  не протянет.  А я  уже, так
сказать, просолился  и  к  тому же не женат.  Погодите,  когда наступит пора
дождей, тогда пусть Баркет тут тощает дальше, вреда это ему не принесет.
     -- И вы хотите  сказать, что готовы терпеть... то же, что  уже пришлось
терпеть... еще пятьдесят шесть ночей?
     -- Ну, теперь вы нашли для меня выход, и это  будет не так уж трудно. Я
всегда могу вызвать вас телеграммой. А потом, благо мне удалось заснуть, все
пойдет хорошо.  Как  бы то  ни было,  отпуска я просить не стану. Сказано, и
конец.
     -- Потрясающе! А я думал, нынче такие соображения уже не в моде.
     -- Ерунда! Вы бы и сами так поступили. Я чувствую себя другим человеком
благодаря вашему портсигару. Вы теперь в лагерь?
     -- Да, но постараюсь к вам заглядывать раз в два дня, если получится.
     -- Мне не настолько  плохо.  Я  не  хочу, чтобы вы себя так затрудняли.
Лучше потчуйте ваших кули джином с кетчупом.
     -- Значит, вам вправду лучше?
     --  Готов постоять  за  себя, но  не стоять  тут и  болтать  с  вами на
солнцепеке. Ступайте, дружище, да благословит вас небо!
     Хэммил  повернулся  на каблуках;  он знал, что сейчас очутится один  на
один со звенящей пустотой своего бунгало, но вдруг увидел фигуру, стоящую на
веранде, --  своего  двойника.  Однажды  с  ним уже  было  такое,  когда  он
переутомился от работы и невыносимой жары.
     -- Худо -- уже начинается,  -- сказал он себе, протирая глаза.  -- Если
эта штука исчезнет сейчас целиком, как призрак, значит, у  меня не в порядке
только глаза и желудок.  Но если она начнет двигаться  по комнате, значит, у
меня с головой плохо.
     Он шагнул к фигуре, и та, как все призраки, порожденные переутомлением,
естественно,  продолжала  сохранять одно и  то же  расстояние между  собой и
Хэммилом. Она скользнула в  глубь дома и, достигнув веранды,  растворилась в
ослепительном  свете  сада,  превратившись в  плывущие пятна внутри  глазных
яблок.  Хэммил отправился по своим делам и проработал до  конца  дня.  Придя
домой  обедать,  он  обнаружил себя  сидящим  за  столом. Двойник поднялся и
поспешно удалился.
     Ни одна живая  душа не знает,  каково пришлось Хэммилу  в  эту  неделю.
Усилившаяся эпидемия  продержала  Спэрстоу все это  время среди кули, и  ему
только  и удалось что  дать  Мотрему телеграмму  с просьбой  переночевать  у
Хэммила в бунгало. Но Мотрем находился за сорок миль от ближайшего телеграфа
и  ведать  ни  о чем  не ведал, кроме  своей  геодезической службы, до  того
момента, как  воскресным утром  повстречался с  Лаундзом и Спэрстоу, которые
направлялись к Хэммилу на еженедельное сборище.
     -- Будем  надеяться, у  бедняги сегодня настроение  получше, -- заметил
Лаундз, соскакивая с лошади у входа в дом. -- Он, видно, еще не вставал.
     -- Сперва  я  взгляну,  как он, -- остановил его доктор.--Если спит, не
станем его будить.
     Минуту  спустя  он позвал их,  и  по  его  голосу они уже  поняли,  что
произошло.
     Панкху все еще раскачивали взад-вперед над постелью, но  Хэммил покинул
этот мир по