Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
ясь среди язычников, мы чуть не потеряли нашего
офицерика. Он дал попить одному из этих мерзавцев, а потом вздумал усадить
его поудобнее спиной к скале.
"Осторожней, сэр,-- говорю я ему,-- раненый патан опаснее здоровою".
И поверите ли, только я успел это вымолвить, как раненый выстрелил
прямо в офицерика, так что шлем у того разлетелся вдребезги. Я трахнул
патана прикладом по башке и вырвал у него револьвер. Офицерик весь побелел
-- было отчего: ему спалило половину волос на голове.
"Я ведь говорил вам, сэр",-- упрекнул я его, и уж после, если ему
приходило в голову помочь какому-нибудь пагану, я стоял рядом, приставив
тому дуло винтовки к уху. Так что им оставалось только ругаться. Тайронцы
ворчали, как собаки, у которых отняли кость.-- они насмотрелись на трупы
товарищей, и им не терпелось перебить всех раненых патанов. Но Крюк объявил,
что спустит шкуру со всякого, кто ослушается. Правда, тайронцы все равно
взбеленились. И неудивительно -- все-таки они впервые видели трупы своих. А
это зрелище жуткое! Когда мне в первый раз довелось это видеть, я и гроша бы
не дал ни за одного человека к северу от Хайбера -- ни за мужчину, ни за
женщину, женщины -- те всегда в потемках на нас нападали. Брр!
Ну, похоронили мы наших мертвецов, подобрали раненых, вылезли на склон
и увидели, как шотландцы и гуркхи расправляются с остатками патанов. Похожи
мы тогда были не на солдат, а на шайку отъявленных разбойников: на лицах
корка -- запекшаяся кровь пополам с пылью, в корке борозды от пота, штыки в
чехлах на живот сползли, как мясницкие ножи, и на каждом из нас какая-нибудь
да отметина.
В это время подъезжает верхом штабной офицер, чистенький, как винтовка
со склада, и говорит: "Это что за пугала?" --"Рота черных тайронцев и одна
рота Старого ее величества полка", вежливо отвечает Крюк, неодобрительно
поглядывая на штабного. "Вот как! -- говорит штабной офицер.--Ну, и выбили
вы этот патанский резерв?" -- "Нет!" -- отвечает Крюк, а тайронцы гогочут.
"Черт побери, что же вы с ним сделали?" -- "Мы его перебили", -- буркнул
Крюк и повел нас дальше, но тайронец Туми успел-таки брякнуть во
всеуслышание утробным голосом: "И чего этот бесхвостый попугай загораживает
дорогу тем, кто получше его?"
Штабной позеленел, но Туми тут же вогнал его в краску, пропищав
жеманным голоском: "Поцелуйте меня, душка майор, мой муж на войне, я совсем
одна".
Штабной ускакал, гляжу -- у Крюка от смеха плечи трясутся.
Капрал принялся было распекать Туми.
"Отвяжись, -- огрызнулся Туми, не моргнув глазом, -- я у этого денщиком
служил, пока он не женился; вам-то невдомек, а он знает, про что я говорил.
Великое дело пожить в хорошем обществе". Помнишь Туми, Ортерис?
-- А как же! Он через неделю в лазарете помер, я-то знаю -- половину
его добра сам купил, а потом еще...
-- Караул, на выход!
Было четыре утра, явилась смена.
-- Сейчас я вам достану двуколку, сэр, -- сказал мне Малвени, торопливо
надевая свое снаряжение,-- Пойдем наверх в форт, пошарим в конюшнях
Макграта.
Сдав караул, три солдата и я направились к купальне в обход главного
бастиона, и даже Лиройд дорогой разговорился. Ортерис заглянул в ров, потом
перевел глаза на равнину.
-- "Эх, надоело Мери ждать, Мери ждать", -- замурлыкал он. -- И всетаки
хорошо бы, пока голова цела, отправить на тот свет еще хоть парочку
треклятых патанов. Война! Война, черт бы ее побрал! Север, восток, юг и
запад!
-- Аминь! -- заключил Лиройд.
-- Это что? -- Малвени вдруг остановился у какого-то предмета,
белевшего подле старой караульной будки. Он наклонился и тронул белое пятно.
-- Да это Нора! Нора Мактэггарт! Нонни, голубка, что ты тут делаешь в
такое время? Почему ты не в постели с мамой?
Двухлетняя дочка сержанта Мактэггарта, должно быть, ушла из дому в
поисках прохлады и добралась до крепостного вала. Ночная рубашонка задралась
ей на шею, девочка стонала во сне.
-- Надо же, -- сказал Малвени, -- вот бедняжка. Вы только посмотрите,
вся кожа в сыпи, а кожа такая нежная. Нам в такой зной и то тяжело, а каково
детишкам? Проснись, Нонни, мама с ума сойдет от беспокойства. Черт подери,
ребенок мог свалиться в ров!
Начало светать. Малвени поднял девочку и посадил к себе на плечо, ее
светлые локоны коснулись короткой щетки седоватых волос. Ортерис с Лиройдом
пошли сзади, прищелкивая в такт пальцами, а Нора сонно улыбалась им. И вот,
приплясывая с девочкой на плече, Малвени запел, звонко, как жаворонок:
Тому, кто в жены тебя возьмет,
Ты лучше не говори,
Что ночь провела с часовым вдвоем
Под грубым плащом до зари.
-- Хотя, честно говоря, Нонни, -- продолжал он серьезно, -- не вся ты
была под плащом. Ничего, лет через десять будешь одеваться поаккуратнее. А
теперь поцелуй своих друзей и беги скорее к маме.
Опущенная на землю около домов, где жили семейные, Нонни послушно
кивнула, как истинно солдатский ребенок, и, прежде чем затопать по
вымощенной плитами дорожке, протянула губки трем мушкетерам. Ортерис вытер
рот тыльной стороной руки и, расчувствовавшись, выругался, Лиройд порозовел,
и оба пошли прочь. Йоркширец грянул оглушительно мелодию хора из "Караульной
будки". Ортерис замурлыкал, подтягивая ему.
-- Вы что, со спевки, что ли? -- спросил артиллерист, который нес
картуз с порохом -- время было заряжать дежурное орудие для утреннего
сигнала.--Больно вы веселы по нынешним временам.
Позаботься, молю, о мальчишке больном.
Он отпрыск старинного рода,--
заорал Лиройд. Голоса стихли в купальне.
-- Ох, Теренс! -- прервал я наконец монолог Малвени, когда мы остались
вдвоем. -- И мастер же вы заговаривать зубы!
Он устало взглянул на меня, глаза у него запали, лицо осунулось и
побледнело.
-- Да уж, им-то я помог своей болтовней ночь скоротать, а кто мне
поможет? Ответьте, сэр!
Над бастионами форта Амары занимался безжалостный день.
перевод Н. Рахмановой
* СБОРНИК "РИКША-ПРИЗРАК" *
НЕОБЫЧАЙНАЯ ПРОГУЛКА МОРРОУБИ ДЖУКСА
Жив или мертв -- нет третьего пути
туземная пословица
Никакого обмана, как выражаются фокусники, в этой истории нет. Джукс
случайно наткнулся на селение, которое существует на самом деле, хотя ни
один англичанин, кроме него, там не бывал. Подобного рода поселок еще
недавно процветал в окрестностях Калькутты, и ходил даже слух, что, если
забраться в самую глубь Биканера, расположенного в самом сердце Великой
индийской пустыни, там можно обнаружить не то что селение, а целый город --
штаб-квартиру мертвецов, которые хоть и не умерли, но утратили право на
жизнь. Да и то сказать, раз уж совершенно точно известно, что в той же
пустыне существует другой удивительный город, куда удаляются на покой все
богатые ростовщики, после того как они сколотят себе состояния (состояния
столь огромные, чю владельцы их не рискуют довериться даже могучей деснице
закона, а ищут убежища в безводных песках), где они заводят себе роскошные
выезды на мягких рессорах, покупают красивых девушек и украшают дворцы
золотом, и слоновой костью, и минтоновскими изразцами, и перламутром, я не
вижу, почему должен вызывать сомнения рассказ Джукса. Сам он
инженер-строитель, и голова его набита всевозможными планами, перспективами
и разными прочими материями такого же рода, и, уж конечно, не стал бы он
затруднять себя, выдумывая всякие несуществующие ловушки. Он бы больше
заработал, занимаясь своим прямым делом. Излагая эту историю, он никогда не
разнообразит ее новыми версиями и очень раздражается и негодует, вспоминая о
том, как непочтительно с ним там обходились. Записал он ее вначале
совершенно бесхитростно и лишь впоследствии выправил кое-где стиль и добавил
моральные рассуждения. Так вот.
x x x
Началось все это с легкого приступа лихорадки. По роду моей
деятельности мне пришлось однажды на несколько месяцев расположиться лагерем
между Пакпаттаном и Мубаракпуром, а то, что это безлюдная, жалкая дыра,
известно каждому, кто имел несчастье там побывать. Мои кули вызывали у меня
раздражение не больше и не меньше, чем прочие артели подобного рода, а
работа требовала напряженного внимания, спасая от хандры, даже если бы я и
был подвержен этой недостойной истинного мужчины слабости.
Двадцать третьего декабря тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года
меня слегка лихорадило. Было тогда полнолуние, и естественно, что все псы
неподалеку от моей палатки выли на луну. Эти бестии импровизировали дуэты и
трио, доводя меня до бешенства. За несколько дней перед тем я подстрелил
одного такого громкоголосого певца и повесил его останки in terrorem* в
полусотне ярдов от входа в палатку. Но собратья его тут же навалились на
мертвое тело, передрались и сожрали его целиком: мне даже показалось, что
после этого они запели свои благодарственные гимны с удвоенной силой.
* Для острастки (лат.)
Сопутствующее лихорадке возбужденное состояние действует по-разному на
разных людей. Мое раздражение спустя короткое время нашло исход в твердом
решении убить одну гадину, черную с рыжими подпалинами, которая целый вечер
громче всех выла и первая же бросалась наутек. Из-за того, что рука у меня
дрожала, а голова кружилась, я уже дважды промахнулся по ней из обоих
стволов моего дробовика, и тут меня внезапно осенила мысль, что лучше всего
будет погнаться за нею верхом, догнать на открытом месте и прикончить ее
копьем. Конечно, только лихорадка могла породить этот бредовый план, но в
тот момент он казался мне совершенно разумным и легко осуществимым.
Поэтому я приказал конюху оседлать Порника и незаметно подвести его к
заднему выходу из палатки. Когда пони привели, я стал рядом с ним, чтобы
улучить момент, когда собака снова поднимет вой, и сразу вскочить в седло.
Надо сказать, что Порника перед этим несколько дней не выводили из загона;
ночной воздух был холодным и бодрящим, а на мне были специальные шпоры,
длинные и острые, которыми я в тот день понукал медлительного коба. Поэтому
нетрудно поверить, что, когда я погнал Порника, он сразу же пустился вскачь.
В одно мгновение, ибо собака неслась как стрела, палатка осталась где-то
далеко позади, и мы мчались по песчаной равнине, как в гонках на скаковой
приз. В следующее мгновение мы обогнали мерзкого пса, и я уже успел
позабыть, с чего это я вдруг оказался тут на лошади и с копьем в руках.
Лихорадочное исступление и возбуждение от бешеной скачки навстречу
ветру, видимо, лишили меня последних остатков разума. Мне лишь смутно
помнится, как я, привстав на стременах, размахивал копьем при свете огромной
белой луны, которая с таким равнодушным спокойствием смотрела с высоты на
мой безумный галоп, и громогласно бросал вызов кустам верблюжатника, со
свистом проносившимся мимо меня. Раз или два меня, видимо, швырнуло на шею
Порнику, и мне пришлось буквально повиснуть" на шпорах, как это показывали
следы, обнаруженные у него на следующее утро.
Проклятое животное как одержимое неслось вперед по залитому лунным
светом песчаному пути, которому, казалось, не будет предела. Затем,
помнится, почва впереди нас внезапно стала повышаться, и когда мы преодолели
эту кручу, я увидел внизу воды Сатледжа, сверкающие, как серебряная полоса.
Тут Порник споткнулся, тяжело зарылся головой в песок, и мы оба покатились
вниз по невидимому склону.
Вероятно, я потерял сознание, ибо когда я снова пришел в себя,
оказалось, что я лежу ничком на куче мягкого белого песка и рассвет уже
слегка окрасил вершину откоса, с которого я скатился. Когда совсем рассвело,
я увидел, что нахожусь у подножия подковообразного песчаного кратера,
открывающегося с одной стороны прямо на отмели Сатледжа. Лихорадка полностью
оставила меня, и, если не считать легкого головокружения, я не ощущал
никаких повреждений после своего ночного падения.
Порник, который стоял в нескольких ярдах от меня, был, конечно,
порядком измучен, но и он был совершенно невредим. Его седло, особенно
удобное для поло, было основательно разбито и съехало ему под брюхо. Мне
пришлось немало повозиться, чтобы вернуть его в правильное положение, и за
это время я успел осмотреть то место, куда я так нелепо свалился.
Рискуя показаться утомительным, я вынужден все же описать это место во
всех подробностях, ибо детальное представление о нем существенно поможет
читателю уяснить последующий ход событий
Так вот, вообразите, как уже упоминалось выше, подковообразный кратер с
крутыми песчаными склонами, примерно тридцати пяти футов высотой (угол
откоса был, вероятно, градусов шестьдесят пять). Внутри этого кратера
простирался плоский участок длиной около пягидесяти ярдов, а шириной (в
самом широком месте) ярдов в тридцать. Посередине его находился рубленный из
неотесанных бревен колодец. По всей окружности у основания кратера, примерно
в трех футах над землей, виднелась целая серия нор, восемьдесят три
полукруглых, овальных, квадратных и многоугольных отверстия, каждое около
трех футов высоты. Все эти норы при ближайшем рассмотрении были внутри
заботливо укреплены выловленными из реки бревнами и бамбуком, а над их
входом, как козырек жокейского картуза, выступал на два фута деревянный
водозащитный навес. В этих пещерах не видно было никаких признаков жизни, но
весь амфитеатр источал мерзкий, тошнотворный запах, более зловонный, чем
все, к чему приучили меня мои странствия по индийским селениям.
Взобравшись снова на Порника, который и сам не меньше моего рвался
обратно в лагерь, я объехал все основание подковы в поисках прохода,
ведущего наружу. Обитатели пещер, кем бы они ни были, так и не сочли нужным
показаться и я вынужден был положиться только на собственные усилия. Первая
же попытка взять песчаную гору "в лоб" показала мне, что я нахожусь в такой
же ловушке, какую расставляет своим жертвам муравьиный лев. При каждом
движении вверх осыпающийся песок обрушивался целыми тоннами и мелкой дробью
грохотал по козырькам пещер. После нескольких неуцачных попыток мы оба с
Порником, наполовину задохнувшиеся в потоках песка, скатились к подошве
откоса, и я решил перенести свои усилия на берег реки.
Здесь все казалось достаточно простым. Правда, песчаные горы упирались
в самый берег, но на реке было множество мелей и островков, по которым можно
было проехать на Порнике, а затем, круто свернув вправо или влево, отыскать
путь обратно на terra firma* Когда я направил Порника через пески, я
вздрогнул от негромкого ружейного выстрела, донесшегося с реки; в тот же
момент свист пули раздался у самой головы Порника.
* Твердую землю (лат.)
Характер стрелкового оружия не вызывал сомнений -- это была строевая
винтовка "Мартини -- Генри". За пятьсот ярдов от нас на середине реки стояла
на якоре туземная лодка, и легкий дымок на носу, хорошо заметный в
прозрачном утреннем воздухе, указывал, откуда исходило это учтивое
предупреждение. Случалось ли когда-нибудь уважающему себя джентльмену
попадать в подобный impasse!* Предательский песчаный откос не позволял
выбраться сухим путем из этого места, куда я забрался отнюдь не по своей
воле, а попытка приблизиться к речному берегу подавала повод к стрельбе
каким-то сумасшедшим туземцам на лодке. Боюсь, что я просто из себя выходил
от ярости.
* Тупик, безвыходное положение (фр.).
Вторая пуля, однако, дала мне понять, что лучше бы мне поубавить пыл, и
я поспешно отступил назад, к центру подковы, где к этому времени из
барсучьих нор, которые я склонен был считать необитаемыми, выползло на шум
выстрела шестьдесят пять человеческих существ. Меня окружила целая толпа
зрителей -- свыше сорока мужчин, двадцать женщин и один ребенок -- видимо,
не старше пяти лет. Все они были скудно одеты в куски материи того
оранжевого цвета, который привычно связывается с фигурами индийских нищих, и
с первого взгляда произвели на меня впечатление банды отвратительных
факиров. Трудно описать грязный и омерзительный облик всего этого сборища, и
я содрогнулся при мысли о том, как живут эти люди в своих барсучьих норах.
Даже в наши дни, когда местное самоуправление в значительной мере
подорвало туземную почтительность к сахибам, я все еще был приучен к
каким-то знакам учтивости со стороны моих подчиненных, и поэтому,
приблизившись к толпе, естественно полагал, что мое появление не пройдет
незамеченным. Так, собственно, и случилось; но это было совсем не то, чего я
ожидал.
Эта толпа оборванцев попросту смеялась надо мной -- да так, что никогда
в жизни мне бы не хотелось больше услышагь подобный смех. Стоило мне
оказаться среди них, как они стали гоготать, вопить, свистеть и выть;
некоторые из них буквально падали на землю в корчах дьявольского веселья. В
одно мгновение я бросил поводья Порника и в невыразимом раздражении от всех
приключений этого утра изо всех сил стал колотить тех, кто оказался поближе.
Негодяи валились под моими ударами, как кегли, и смех уступил место воплям о
пощаде, а те, кого я еще не тронул, обнимали мои колени и на разных
варварских диалектах молили меня о прощении.
В этой сутолоке, когда я сам уже устыдился того, что дал волю своему
вспыльчивому нраву, чей-то тонкий, высокий голос за моей спиной забормотал
по-английски:
-- Сахиб! Сахиб! Вы не узнаете меня? Сахиб, это Ганга Дас --
телеграфист.
Я быстро обернулся и увидел говорившего.
Ганга Дас (я, разумеется, без малейших колебаний привожу подлинное имя
этого человека), когда я познакомился с ним четыре года тому назад, был
брахманом из Декана, которого правительство Пенджаба направило в одно из
государств Хальсы. Ему было поручено местное телеграфное отделение, и в то
время это был веселый, сытый, дородный правительственный чиновник,
обладавший примечательной способностью сочинять плохие английские каламбуры
-- именно это его качество напоминало мне о нем даже тогда, когда я уже
давно забыл об услугах, которые он оказал мне по служебной линии. Не так уж
часто встречается индиец, умеющий острить по-английски.
Сейчас, однако, этот человек переменился до неузнаваемости. Его
кастовый знак, упитанное брюшко, стального цвета брюки и елейная речь -- все
это исчезло. Передо мной стоял иссохший скелет без тюрбана на голове и почти
без одежды, с длинными, сбившимися в колтун волосами и глубоко запавшими,
какими-то рыбьими глазами. Если бы не серповидный шрам на левой щеке --
результат несчастного случая, к которому я сам имел некоторое отношение,-- я
бы ни за что не узнал его. Но это был, несомненно, Ганга Дас, и к тому же --
что для меня было особенно важно -- туземец, владевший английской речью,
который по крайней мере способен был объяснить смысл того, что произошло со
мной в этот день.
Толпа отступила, и я обратился к этой жалкой фигуре с просьбой указать
мне, каким путем можно выбраться из кратера. У него в руках была
свежеощипанная ворона, и в ответ на мой вопрос он неторопливо взобрался на
песчаную площадку перед выходом из пещеры и молча принялся разводить огонь.
Высохшая полевица, песчаный мак и плавник разгорелись быстро; и мне
доставило немалое уте