ить его к двум чрезвычайной важности  явлениям -- он узнал, что
есть на свете  бесплотное существо по имени Бог, близкий друг и союзник тети
Анни-Розы,  обитающий,  по всей видимости,  за  кухонной  плитой,  где всего
жарче,  а также  коричневая  замусоленная  книжка,  испещренная  непонятными
точечками и загогулинами. Панч был всегда рад  удружить человеку. Поэтому он
приправил  повесть  о  сотворении мира  уцелевшими  в его  памяти  обрывками
индийских сказок и преподнес эту смесь  Джуди, чем  привел тетю  Анни-Розу в
полное  негодование.  Он  совершил  грех, тяжкий грех, и  за это должен  был
добрых  пятнадцать минут  слушать,  что  ему говорят  старшие. В чем  именно
заключается  прегрешение, он толком понять  не мог, но все-таки старался  не
повторять  его,  так  как  Бог,  по словам  тети  Анни-Розы, слышал  все  до
последнего слова и очень разгневался. Если так, мог бы и сам прийти сказать,
подумал Панч  и выбросил этот случай из головы. После он твердо  усвоил, что
Господь -- это тот, кто один в целом свете  превосходит могуществом  грозную
тетю Анни-Розу, тот, кто стоит в тени и считает удары розгой.
     Но пока гораздо существенней всякой веры было  другое --  чтение.  Тетя
Анни-Роза усадила его за стол и заявила, что А и Б -- это "аб".
     --  Почему? -- сказал Панч  -- А -- это "а", а  Б -- это "бэ" Почему же
выходит, что А и Б -- "аб"?
     -- Раз сказано, значит, никаких "почему", -- сказала  тетя Анни-Роза --
Теперь повтори.
     Панч  послушно  повторил,  и  месяц потом с  великой неохотой  одолевал
коричневую книжку,  не понимая при  этом ни единого слова. Хорошо еще, что в
детскую  время от  времени  заглядывал дядя Гарри, который имел  обыкновение
подолгу,  и  чаще  всего  без спутников,  где-то  бродить,  и  говорил  тете
Анни-Розе,  чгобы она  отпустила Панча с ним погулять. Он мало разговаривал,
зато он показал  Панчу весь Роклингтон,  от илистых  отмелей и песчаных  дюн
закрытой бухты до огромной гавани, где стояли на  якоре суда, и верфей,  где
ни  на  миг  не смолкали  молотки, и  матросских лавок, где торговали всякой
корабельной всячиной, до сверкающей ясной медью прилавков конторы, куда дядя
Гарри  раз в  три месяца  уходил с синенькой  бумажкой,  а  взамен  приносил
соверены, потому  что был ранен на войне н получал за это пенсию. А еще Панч
услышал из  его  уст рассказ  о Наваринской  битве  и как потом  все военные
моряки три  дня  ходили глухие,  словно  пень, и  все  объясняли друг  другу
руками.
     Это оттого,  что так громко гремели орудия,-- рассказывал дядя Гарри, а
у меня внутри где-то застрял с тех пор пыж от снаряда.
     Панч  поглядывал  на него с любопытством. О  том, что такое пыж, он  не
имел  понятия,  а снаряд  представлял себе  как пушечное ядро размером  чуть
побольше его головы,  какие видел на верфи.  Неужели  дядя  Гарри ухитряется
носить  в себе  пушечное ядро? Спросить он  не решался из страха,  что  дядя
Гарри разозлится.
     Раньше  Панч  вообще  не  знал,   как   это  люди  злятся  всерьез,  но
настастрашный день, когда Гарри без спросу взял у него краски  рисовать паро
ход,  а Панч громко  и  плаксиво потребовал их  назад. Тут  и вмешался  дядя
Гарри,  он  буркнул  что-то  насчет не своих  детей и  хватил черного малого
тростью между лопаток,  да  так,  что тот  взвыл  и разразился ревом,  тогда
прибежала тетя Анни-Роза и  закричала,  чтобы  дядя  Гарри не  смел  обижать
родного ребенка, а Панч стоял и дрожал как осиновый лист.
     -- Я  не нарочно,-- объяснял он черному малому, но тот, а  с ним и тетя
Анни-Роза сказали, что нет,  нарочно  и что  Панч  ябеда, и на целую  неделю
прогулки с дядей Гарри прекратились.
     Но Панчу эта неделя принесла большую радость.
     Он сидел и до одури бубнил  волнующее сообщение: "Том, вот так  кот вон
там".
     --  Теперь я умею читать как следует, -- сказал Панч, -- и уж теперь-то
я никогда в жизни ничего больше читать не стану.
     Он  сунул  коричневую книжку в  шкаф,  где  квартировали его  учебники.
сделал  неловкое   движение,  и  оттуда  вывалился   почтенный  фолиант  без
переплета, на обложке которого значилось:  "Журнал Шарпа". На первой обложке
изображен  был устрашающей наружности  гриф,  а ниже шли стихи. Каждый  день
этот гриф  уносил  из деревушки  в Германии по овце, но вот пришел человек с
"булатным мечом" и  снес грифу голову. Что такое "булатный  меч", оставалось
загадкой, но гриф есть гриф, и куда было с ним тягаться опостылевшему коту.
     --  В этом по крайней мере виден смысл,--  сказал Панч.-- Теперь я буду
знать про все на свете.
     Он читал, покуда не угас дневной свег, читал, не понимая и десятой доли
и все же  не в  силах оторваться от заманчивых и  мимолетных  видений нового
мира, который ему предстояло открыть.
     --  Что  такое  "булатный"? И "ярочка"? И "гнусный похититель"?  И  что
такое "тучные пастбища"? --  с пылающими щеками допытывался он  перед сном у
ошеломленной тети Анни-Розы.
     -- Помолись -- и  марш в постель, -- отвечала она, и ни тогда, ни после
не видел он от  нее иной помощи в новом и упоительном занятии,  имя которому
чтение.
     -- У тети Анни-Розы  все  только бог  да  бог, она больше  и  не  знает
ничего, -- рассудил Панч.--Мне дядя Гарри скажет.
     На первой же прогулке выяснилось, что дяде Гарри тоже нечем ему помочь,
но он хотя  бы не мешал Панчу рассказывать и даже  присел на скамейку, чтобы
спокойно  послушать  про  грифа.   Другие  прогулки  сопровождались  другими
историями, ибо  Панч все смелей  совершал вылазки в  область  неизведанного,
благо в доме обнаружились залежи старых, никогда и никем не читанных книг --
от  Фрэнка  Фарли   частями  с   продолжением,   от  ранних,   неподписанных
стихотворений  Теннисона   в  "Журнале  Шарпа",   до  ярких,   разноцветных,
восхитительно непонятных каталогов Выставки 1862 года и разрозненных страниц
"Гулливера".
     Едва научась цеплять  одну загогулину за другую, Панч написал в Бомбей,
требуя, чтобы с первой же почтой ему выслали "все книги, какие только есть".
Столь скромный заказ оказался папе не по плечу, и он прислал сказки  братьев
Гримм и еще томик Ганса Андерсена. Этого оказалось довольно. Отныне Панч мог
во  мгновение  ока  перенестись  в  такое царство,  куда  нет  доступа  тете
Анни-Розе  с  ее Господином  Богом  и  Гарри,  который  только  и знает,  чю
дразнится,  и Джуди,  когорая  вечно пристает, чтобы с ней поиграли. Лишь бы
его оставили в покое.
     -- Не трогай меня,  я  читаю, --  огрызался Панч -- Иди играй на кухне.
Тебя-то пускают туда.
     У Джуди резались настоящие зубы, и она нигде не находила себе места Она
пошла жаловагься, и на Панча обрушилась тетя Анни-Роза.
     -- Я же читал,-- обьяснил он.--Читал книжку. Если мне хочется!
     --  Выхваляться тебе хочется, больше ничего,--  сказала тетя Анни-Роза.
Но это мы еще посмотрим. Чтобы сию минуту шел играть с Джуди и все неделю не
смей мне открывать книжку.
     Не так-то весело играть с человеком, когда он весь кипит от возмущения,
и Джуди  убедилась  в  этом. Кроме  всего прочего,  в постигшей  Панча  каре
угадывалось мелочное злорадство, труднодоступное его пониманию.
     -- Мне что-то нравится делать, сказал Панч. А она  узнала и не дает. Не
плачь, Джу, ты не виновата, ну  не плачь,  прошу  тебя, а то она скажет, что
это из-за меня.
     Чтобы не подводить его снова, Джу  вытерла слезы, и  они пошли играть в
детскую,  комнатенку в  полуподвале,  куда их, как правило,  отсылали  днем,
после обеда, когда тетя Анни-Роза ложилась соснуть, хлебнув перед тем -- для
пищеварения --  вина или  чего-то из бутылки,  которая хранилась в погребце.
Если  заснуть  не  удавалось,  она  наведывалась  в детскую  удостовериться,
действительно ли дети играют, как им надтежит. Но даже кубики, серсо,  кегли
и  кукольная посуда  в  конце концов  надоедают,  особенно когда стоит  лишь
открыть  книгу, и тотчас попадаешь в волшебную страну,  а  потому  сплошь да
рядом оказывалось, что  Панч  либо  читает  Джуди вслух,  либо  рассказывает
нескончаемые  сказки. Такое считалось прегрешением в глазах закона, и  Джуди
немедленно уволакивали  прочь, а Панча оставляли в одиночестве с приказанием
играть, "и смотри, чтобы мне слышно было, что ты играешь".
     От него  требовалось,  иными  словами, производить шум, как при игре, и
унылое  то  было  времяпрепровождение.   В  конце  концов,  проявив   чудеса
изобретательности,  он  приноровился  подкладывать  под три  ножки  стола по
кубику,  так чтобы четвертая не доставала до полу. Теперь  можно было  одной
рукой  со стуком раскачивать  стол,  а другой  держать книгу. Так он и делал
вплоть до того злополучного дня, когда тетя Анни-Роза застигла  его врасплох
на месте преступления и объявила, что он "занимается обманом".
     --  Ну  а  если  ты дорос до такого,-- сказала  она  -- после обеда она
всегда была  в  особенно скверном расположении  духа, значит ты дорос  и  до
того, чтобы тебя выдрать.
     -- Но я... Я ведь не собачонка! -- в ужасе сказал Панч. Тут он вспомнил
дядю  Гарри  с тростью в  руках и  побелел тетя  Анни-Роза держала за спиной
тонкий прут, и Панч был не замедлительно выдран между лопаток В  эту  минуту
свершилось для него потрясение  основ.  Затем дверь захлопнули,  предоставив
ему свободу наедине оплакать свой  проступок, раскаяться и обдумать, как ему
жить дальше.
     На стороне  тети Анни-Розы сила, рассуждал Панч,  ей никто  не запретит
драть его хоть до полусмерти. Это несправедливо и жестоко, и папа с мамой не
допустили  бы  такого  ни за  что.  Если  только,  как  на то намекает  тетя
Анни-Роза, все не делается  по их  же тайному указанию. Тогда его, значит, и
правда  бросили.  В  будущем разумней не  давать  тете АнниРозе  повода  для
недовольства, хотя, с другой стороны, в  желании  "выхваляться", скажем, его
уличали,  когда  он и  не помышлял  ни  о  чем подобном. Так,  например, он,
оказывается, "выхвалялся"  перед гостями,  когда  накинулся  на  незнакомого
господина -- который вовсе не ему, а Гарри приводился дядей -- с расспросами
о грифе и булатном мече,  а заодно и о том,  что  за штука такая  это  самое
тильбури,  в котором разъезжал Фрэнк  Фарли,--  то есть  о  материях  крайне
животрепещущих и требующих безотлагательного разъяснения. Не притворяться же
ему, в самом деле, будто он любит тетю Анни-Розу.
     В эту минуту вошел Гарри и остановился поодаль, гадливо разглядывая то,
что недавно было Панчем, -- взъерошенный комок, забившийся в угол комнаты.
     -- Ты -- врун, маленький, а врун,-- с явным удовольствием сказал Гарри.
-- Тебе не место за одним столом с нами, и ты будешь пить чай тут, внизу.  И
не смей больше  без  маминого разрешения  разговаривать  с  Джуди.  Ты и  ее
испортишь.  Для  тебя  самое подходящее общество -- прислуга. Это  мама  так
говорит.
     Вызвав у Панча новый приступ отчаянных рыданий, Гарри удалился наверх и
сообщил, что Панч до сих пор не образумился.
     Дядя Гарри сидел за столом, как на иголках.
     --  Черт знает что, Анни-Роза, -- сказал он  наконец, -- неужели нельзя
оставить ребенка в покое? Вполне славный мальчишка,  во всяком случае, когда
он со мной.
     -- При тебе-то, Гарри, он шелковый, -- сказала тетя Анни-Роза,  -- но я
опасаюсь -- и очень, -- что он паршивая овца в стаде.
     Черный  малый  услышал  и  намотал  на  ус   --  такое  прозвище  могло
пригодиться.  Джуди  расплакалась,  но  ей было велено сейчас  же перестать,
потому что о таком братце плакать нечего, а на исходе дня  Панч водворен был
обратно в верхние покои и высидел положенное один на один с тетей Анни-Розой
и  смолокипящими  ужасами ада, живописуемыми  ею всею образностью,  на какую
способно было ее убогое воображение.
     Горше всего была укоризна в широко открытых глазах Джуди,  и Панч пошел
спать,  горбясь  под тяжестью унижения. Спал он  в  одной комнате  с Гарри и
заранее  знал,  какая  ему  уготована  пытка. Полтора  часа  он был вынужден
отвечать сему достойному отроку, каковы были побуждения,  толкнувшие  его на
обман, обман вопиющий, и  какое  именно понес  он за  это наказание  от тети
Анни-Розы,   и   вдобавок   изъявлять  во  всеуслышанье  признательность  за
душеспасительные наставления, коими счел нужным снабдить его Гарри.
     Этим днем ознаменовалось начало крушения Панча, отныне -- Паршивой овцы
или, для краткости, Паршивца.
     --  В  одном обманул --  ни  в  чем веры  нет,  --  провозгласила  тетя
АнниРоза, и Гарри понял,  что сама судьба предает в  руки его Паршивую овцу.
Он завел  привычку  будить соседа среди ночи  и вопрошать, отчего  он  такой
нечестный.
     -- Не знаю,-- огвечал Панч.
     -- А ты не думаешь, что тебе следует встать и помолиться, чтобы господь
укрепил твой дух?
     -- Н-наверно.
     -- Тогда вставай и молись!
     И Панч вылезал из постели,  содрогаясь от  невысказанной злости на весь
мир, видимый и невидимый. Он теперь  на каждом  шагу попадал  впросак. Гарри
был большой любитель устраивать ему перекрестные допросы о содеянном за день
с таким расчетом,  чтобы раз десять поймать его, заспанного, осатанелого, на
том, что он сам себе противоречит, -- а наутро о том исправно  докладывалось
тете Анни-Розе.
     --  Да  не  сказал я неправду, --  начинал Панч, пускаясь  в  сбивчивые
объяснения, и  с каждым словом лишь увязая все глубже.  -- Я сказал, что два
раза не читал молитву  в  тот день,  то есть  во вторник. Но один-то  раз  я
читал! Я точно знаю, что читал, а Гарри говорит -- нет. -- И так далее, пока
все, что  скопилось  внутри, не  прорывалось наружу слезами, и его с позором
выдворяли из-за стола.
     -- Раньше ты не был такой скверный, да? -- говорила Джуди,  подавленная
перечнем злодеяний Паршивой овцы -- А теперь почему стал?
     Сам не знаю, -- отвечал ей  Паршивец. --  Я вообще не скверный,  просто
меня чересчур затормошили. Я же знаю, чего я делал, а чего нет, а когда хочу
сказать, Гарри все обязательно вывернет наизнанку, а тетя АнниРоза ни одному
словечку моему не верит. Джу, ты-то хоть не говори, что я скверный.
     -- А тетя Анни-Роза  говорит -- скверный. Вчера приходил священник, она
и сказала.
     -- И зачем она всем про меня рассказывает -- даже кто  не живет с нами?
Так  нечестно,  --  говорил  Паршивец.  -- Вот  когда мы жили  в  Бомбее,  я
что-нибудь сделаю -- не напридумывают  про меня, как здесь,  а на самом деле
-- и мама скажет папе, а папа -- мне, что ему про это известно, вот и все. А
посторонние ничего не знали -- Мита и то не знал.
     --   Я  не  помню,  --  печально  говорила  Джуди.   --  Я  тогда  была
маленькая-маленькая. А правда, тебя мама любила так же сильно, как меня?
     -- Конечно. И папа. И все.
     --  Тетя Анни-Роза  меня  любит больше. Она говорит, что ты  --  тяжкий
крест и паршивая овца и чтобы я с тобой без  особой надобности не вступала в
разговоры.
     --  Вообще? Не только в те разы, когда тебе совсем  не  велят  со  мной
разговаривать?
     Джуди горестно покивала  головой. Паршивец отвернулся,  пряча отчаяние,
но его уже обхватили за шею ручки Джуди.
     Ну и подумаешь,-- зашептата она -- А я с тобой как разговаривала, так и
буду разговаривать  целый  век. Пускай  ты...  то  есть пускай тетя АнниРоза
говорит, что ты скверный, пускай Гарри говорит, что ты трус, а все равно  ты
мой  родной брат. Он  говорит, если я тебя как следует дерну  за волосы,  ты
расплачешься.
     -- А ну дерни,--сказал Панч.
     Джуди потянула осторожно.
     --  Сильней  -- дерни  изо  всех сил!  Видишь? Сейчас  можешь  сто  раз
дернуть, и мне ничего. Если ты со мной  будешь разговаривать, как всегда, то
дергай сколько хочешь -- хоть совсем вырви. А вот если бы пришел Гарри, если
бы он стоял и подговаривал тебя дергать, тогда я расплакался бы, я знаю.
     Дети скрепили  уговор  поцелуем, и у Паршивца немножко отлегло от души,
и,  соблюдая предельную осмотрительность, а также тщательно  обходя стороною
Гарри, он сподобился добродетели и получил разрешение читать без помех. Дядя
Гарри брал его с собой гулять, утешал грубоватой лаской и никогда не называл
Паршивцем.
     -- Хотя, видимо, Панч, это все -- для твоей же пользы,  -- говаривал он
-- Давай-ка присядем отдохнем. Что-то я устал.
     Путь их  теперь чаще лежал не к  морю, а  мимо  картофельных  полей, на
роклингтонское   кладбище.  Здесь  седой  опускался  на  могильную  плиту  и
просиживал  так часами,  а  Паршивец тем временем читал  надгробные надписи.
Потом дядя Гарри вздыхал и, припадая на одну ногу, брел обратно к дому.
     --  Скоро  и  я тут  буду  лежать,-- сказал  он Паршивцу как-то  зимним
вечером,  когда лицо его в свете, падающем из окон церковной сторожки,  было
белое, как  стертая серебряная монета. -- Тете Анни-Розе говорить про это не
нужно.
     Через  месяц  на  утренней  прогулке  он,  не  пройдя и полпути,  круто
повернулся и заковылял обратно домой.
     -- Уложи меня, Анни-Роза,-- прохрипел он.-- Я отходил свое. Добрался до
меня этот пыж.
     Его уложили в постель, и две недели на доме тенью лежала его болезнь. а
Паршивец был предоставлен самому себе. Ему  только велели вести себя тихо, а
от папы как раз пришли новые книжки,  и он уединился в своем заповедном мире
и был совершенно счастлив. Даже по ночам  ничто не  омрачало его блаженство.
Гарри перешел  вниз, и  можно было лежать спокойно.  низая  в одну  вереницы
историй о путешествиях и приключениях в далеких странах.
     -- Дядя Гарри умирает,-- сообщила Джуди, у которой чуть ли не вся жизнь
теперь протекала подле тети Анни-Розы.
     --  Да, очень  жаль,  -- спокойно сказал Паршивец.  -- Он это мне давно
говорил.
     Разговор услышала тетя Анни-Роза.
     -- Хоть  тут  попридержал бы свой  поганый язык! -- гневно оборвала она
его. Под глазами у нее были синие круги.
     Паршивец ретировался в детскую  и с глубоким  интересом принялся читать
нечто  глубоко  непонятное  под названием "Как цветок  на  заре". Читать это
произведение,  по причине его греховности, воспрещалось, но что за важность,
когда кругом рушатся основы вселенной и у тети Анни-Розы большое горе.
     -- Я  рад,  -- сказал Паршивец. -- Теперь ей плохо. И  не врал  я. Я-то
знал. Он мне просто не велел говорить.
     Ночью Паршивец внезапно проснулся.  Гарри в комнате  не было, с нижнего
этажа доносились чьи-то рыдания. Вдруг темноту прорезал голос дяди Гарри, он
пел Песнь о Наваринскои битве:

     Звались наши флагманы "Азия".
     "Генуя" и "Альбион"!

     Ему лучше,  подумал  Паршивец,  который  знал  наизусть  все семнадцать
куплетов этой песни. Но не успел он это подумать, как вся кровь отхлынула от
детского  его   сердца.  Голос   взметнулся  на   октаву  выше   и  зазвенел
пронзительно, точно боцманская дудка :

     За "Розой", замыкая строй
     Летела "Филомела" в бой,
     Был "Бриз" один незащищен...

     --  В тот  день  под Наварином, дядя Гарри!  --  что  было сил закричал
Паршивец, не помня себя от возбуждения и страха, которому не знал причины.
     Где-то  открылась  дверь,  и  с  подножия  лестницы долетел  вопль тети
Анни-Розы:
     -- Тихо! Тихо ты, нечистая сила. Дядя Гарри умер!


МЕШОК ТРЕТИЙ

     Итог разлуки -- встреча, и нет любви конца.
     Вам это скажет всякий сын разумного отца.

     Что  же  теперь  со  мной  будет,  думал  Паршивец,  когда  завершились
полуязыческие  обряды, которыми  сопровождается  в  домах  среднего достатка
погребение усопших, и тетя Анни-Роза, зловещая в траурном крепе, вернулась к
повседневной жизни. По-моему, я скверного ничего не  натворил за  это время,
во всяком случае, чтобы  она  про  то  знала.  Скоро натворю,  наверное. Она
теперь будет злая, раз умер дядя Гарри, и Гарри тоже будет злой. Надо сидеть
в детской.
     Панч строил планы напрасно,  ибо решено было, что он поступит в  школу,
ту самую, куда каждый день ходил Гарри. Значит, утром, а иногда, вероятно, и
вечером ему предстояла совме