временам,  мистер  Хупер,
выбросить за борт орудийные прицелы значит  то же  самое, что мятеж поднять.
Делают это, чтоб  привлечь  внимание властей и газеты "Утренние новости", --
обычно какой-нибудь кочегар управляется. Само собой, слух распространился на
нижней палубе, и все мы стали проверять, нет ли у кого греха  на совести. Но
ничего  серьезного не обнаружили,  только один  из кочегаров  признался, что
чужая рубашка как-то сама собой перекочевала к нему в сундучок. Капитан, так
сказать,  поднял сигнал  "всем присутствовать при смертной казни", но на рее
никого не вздернули.  Сам  он позавтракал  на  берегу и вернулся  около трех
часов пополудни, причем  лицо  у него было  самое будничное,  как  всегда во
время  стоянки. Лэмсон  лишился  общего  доверия, потому что  поднял  ложную
тревогу. И только один человек, а именно некий Пайкрофт, мог связать концы с
концами, когда узнал, что мистеру Викери  приказано в тот же вечер отбыть за
боеприпасами, которые  остались после войны в  Блумфонтейнском форту. Никого
не отрядили под начало мичману Викери. Он был назван в единственном числе --
как отдельное подразделение -- без сопровождающих.
     Сержант многозначительно свистнул.
     -- Вот я о чем думал, -- сказал  Пайкрофт. -- Мы с ним съехали на берег
в одном катере, и  он  попросил  проводить  его  немного. Он  громко  хрупал
зубами,  но вообще-то  был веселехонек. "Может, тебе любопытно будет узнать,
-- говорит он и  останавливается прямо напротив ворот Адмиральского сада, --
что завтра вечером цирк Филлиса  дает представление в Вустере. Стало быть, я
увижу ее снова.  Ты много от  меня натерпелся", --  говорит. -- "Послушайте,
Викери, -- сказал я,  -- мне эта история до того надоела, просто сил никаких
нет. Вы уж сами разбирайтесь. А  я больше знать ничего не хочу".  -- "Ты! --
сказал он. -- Тебе-то на что жаловаться? Ты просто глядел со стороны. Во мне
все дело, --  говорит, -- но, впрочем, это неважно. И прежде чем пожать тебе
руку, я скажу только одно.  Запомни,  --  говорит (мы стояли у  самых  ворот
Адмиральского сада), -- запомни,  я не убийца,  потому что моя законная жена
умерла от родов через полтора  месяца после того, как я ушел  в море. Хоть в
этом  я по крайней мере не повинен", -- говорит.  "Что ж вы тогда особенного
сделали?  -- сказал я. -- Что в итоге?" "В  итоге, -- говорит, -- молчание".
Он пожал мне руку, захрупал зубами и отправился в Саймонстаун, на станцию.
     -- А сошел он в Вустере, чтоб  поглядеть на  миссис Батерст? -- спросил
я.
     -- Это неизвестно. Он явился в Блумфонтейн, велел  погрузить боеприпасы
на товарные платформы,  а  потом  исчез.  Скрылся -- дезертировал, если  вам
угодно,  а ведь ему  оставалось всего  полтора года  до пенсии,  и,  если он
правду сказал про свою жену, выходит, он был тогда свободным человеком. Как,
по-вашему, это понимать?
     -- Бедняга! -- сказал Хупер. -- Видеть ее вот так каждый вечер! Не знаю
уж, что он чувствовал.
     -- Я ломал себе голову над этим много долгих ночей.
     -- Но  я готов  поклясться, что миссис  Б. тут не в  чем  попрекнуть,--
сказал сержант с твердостью.
     -- Нет. В чем бы ни заключалось злодейство или обман, это его рук дело,
я уверен. Мне  пришлось видеть  его  лицо пять  вечеров  кряду.  И я не имею
особой охоты бродить по Кейптауну в такие вот дни, когда дует  юго-восточный
ветер. Я, можно сказать, слышу, как хрупают эти самые зубы.
     -- А, зубы, -- сказал Хупер и снова  сунул руку  в жилетный  карман. --
Вечно эти вставные зубы. Про них можно прочитать в любом отчете, когда судят
убийцу.
     -- Как вы  полагаете,  капитан что-нибудь знал  -- или сам  сделал?  --
спросил я.
     --  Никаких поисков  в  этом направлении я не предпринимал, --  ответил
Пайкрофт невозмутимо.
     Все мы задумались и барабанили пальцами по пустым бутылкам, а участники
пикника,  загорелые,  потные,   запорошенные  песком,  прошли  мимо  вагона,
распевая песенку "Жимолость и пчела".
     -- Вон та девушка в шляпке недурна собой, -- заметил Пайкрофт.
     -- И его приметы не были опубликованы ? -- сказал Причард.
     -- Перед приходом этих  джентльменов, -- обратился  ко мне Хупер, --  я
спросил у вас, знаете ли вы Уанки, по дороге к Замбези, за Булавайо.
     --  Неужто он подался туда, чтоб добраться до  того озера, как бишь оно
называется? -- спросил Причард.
     Хупер покачал головой и продолжал:
     -- Там, понимаете ли,  очень  своеобразная железнодорожная  линия.  Она
пролегает  через дремучий тиковый  лес  -- верней,  там растет  что-то вроде
красного дерева -- семьдесят две  мили без единого  поворота. И случается на
перегоне в  сорок  миль поезд  двадцать три раза с рельсов сходит. Я побывал
там месяц  назад, заменял больного инспектора.  Он меня  попросил отыскать в
лесу двоих бродяг.
     Двоих? -- сказал Пайкрофт. -- Не завидую я второму, если только...
     --  После войны в  тех краях  много бродяг развелось. Инспектор сказал,
что этих я найду  возле  М'Бвиндской ветки, где они дожидаются случая уехать
на  север. Он,  понимаете ли, оставил  им немного  еды и хинина. Я выехал на
поезде  с ремонтной бригадой. Решил их отыскать. Увидел я их далеко впереди,
они  дожидались у леса. Один  стоял возле тупика в начале  боковой ветки,  а
другой, понимаете ли, сидел на корточках и глядел на него снизу.
     -- Помогли вы им чем-нибудь? -- спросил Причард.
     --  Помочь  я  уже  не  мог ничем,  разве  только  их похоронить.  Там,
понимаете ли, гроза прошла, и оба  они были мертвые и черные, как уголь.  От
них, понимаете  ли, ничего не осталось -- только уголь. Когда мы попробовали
сдвинуть их с места, они  развалились на куски. У  того, который стоял, были
вставные  зубы. Я  сразу заметил,  как  эти зубы блестели в  черноте Он тоже
развалился, как и его спутник, что сидел на корточках, обоих ливень насквозь
промочил. После того как оба сгорели, превратились в уголь. И  еще -- потому
я  и спрашивал про приметы -- у мертвеца со вставными зубами была татуировка
на груди и у плеч -- корона и якорь, обвитый цепью, а поверху буквы М. В.
     -- Это я видел, -- поспешно подтвердил Пайкрофт. -- Все точно.
     -- Но ведь от него один уголь остался? -- спросил Причард, содрогаясь.
     --  Знаете, как на сожженном письме проступают белые  строчки? Ну вот и
там, понимаете ли, было что-то в этом роде. Мы похоронили останки,  и я взял
себе... Но он был вашим другом, джентльмены.
     Мистер Хупер убрал руку из кармана -- не вынув ничего.
     Причард на миг закрыл лицо ладонями, словно испуганный ребенок.
     --  Как сейчас вижу  ее в Хаураки! -- пробормотал он.-- И те бантики на
моих бутылках. "Ада", -- говорит она племяннице... О боже!..

     -- Пышно жимолость цвеют, летний вечер настает,
     Воздух тих и недвижим,
     Вся природа отдыхает, дивно сад благоухает,
     И сидит красотка с возлюбленным своим,--
     пели участники пикника, ожидая поезда на станции Гленгарифф.
     -- Не знаю, право, что вы  об этом думаете, -- сказал Пайкрофт. -- но я
видел  его  лицо  целых  пять вечеров кряду, а потому намерен допить остатки
пива и возблагодарить бога за то, что этот человек умер!

     перевод В. Хинкиса

 * СЛОВАРЬ ИНОЯЗЫЧНЫХ СЛОВ И ВЫРАЖЕНИЙ *

     В словарь входят слова и выражения из различных языков Британской Индии
и в том числе из  так называемого "англо-индийского" смешанного  жаргона, на
котором объяснялись между собой англичане и местные жители.

     Адха -- половина.
     Айя -- няня.
     Ап-се -- сам собой, просто так.
     Ахиста -- медленно.
     Аччха -- хорошо, ладно.
     Баба -- отец; в прибавлении к имени -- почтительное обращение.
     Бабу -- господин (употребляется вместе с именем); в Британской
     Индии клерк-индус, владеющий английским языком.
     Бадмаш -- плохой человек, злодей.
     Байраги -- отшельник, аскет.
     Барамалам -- капитан.
     Бара-сахиб -- большой господин.
     Барасингх -- олень.
     Басти -- поселок.
     Бат -- слово, речь.
     Бахадур -- герой, богатырь.
     Бахут аччха -- очень хорошо.
     Бечари -- бедняжка.
     Боло -- скажи, говори.
     Бхаи -- брат.
     Бхишти машк -- мех водоноса.
     Бхуса -- солома.

     Вилайет -- метрополия; Англия.

     Гхабра -- не в себе.
     Гхари -- повозка.
     Гхат -- спуск к реке; место ритуального сожжения мертвых.

     Дакайт -- разбойник, бандит.
     Дангри -- грубая хлопчатобумажная ткань.
     Декха -- понял (букв.: увидел).
     Джалди -- быстро.
     Джамадар    --    унтер-офицер    в    индийской   "туземной"    армии,
полицейский-индус.
     Джампани -- слуга, несущий джампан (носилки с балдахином) , или возница
     рикши.
     Джани -- милая, родная.
     Джаханнам ке муафик -- как в аду.
     Джибунвала -- матрос.
     Джхил -- озеро, пруд.
     Диван -- министр.
     Дхак -- хлебное дерево.
     Дхоби -- мужчина-прачка.

     Занан -- женская половина дома.

     Икка (экка) -- двуколка, запряженная одной лошадью.

     Казн -- судья.
     Каль -- завтра, вчера.
     Качча -- незрелый, зеленый, сырой.
     Кос -- мера длины, около 4 км.
     Котвал -- начальник полиции.
     Кхарва -- матрос.

     Ла иллаха илла алла -- нет бога, кроме Аллаха.
     Лакри -- палка.
     Ласкар -- матрос.
     Лота -- кувшин.

     Малум -- известно, понятно.
     Махаджан -- ростовщик.
     Махаут -- погонщик слонов.
     Мем-лог -- белые женщины, англичанки.
     Мем-сахиб -- госпожа.

     Наик -- староста, полицейский.
     Никах -- брак, супружество.
     Нума -- вид дерева.

     Пагал -- ненормальный.
     Падри-сахиб -- священник.
     Пакка -- зрелый; переносн.: хороший, достойный; молодец.
     Пакра -- бери, возьми.
     Пандит -- ученый.
     Панкха -- веер, опахало.
     Панчаят -- совет, собрание.
     Пуджа -- богослужение.

     Рао -- раджа, князь.

     Саис -- конюх.
     Самджхао -- от самджхна -- понимать, понять.
     Сахиб -- господин.
     Серанг -- боцман.
     Ситх -- садись.
     Сурти -- суратец (Сурат -- город и район к северу от Бомбея).

     Тар -- телеграмма.
     Тат -- пони, лошадка.
     Тоди -- пальмовое вино.

     Файда бакна -- болтать о пользе.
     Фаранги -- европеец.

     Хамал -- водонос.
     Хам декхта хай -- смотрю (возглас впередсмотрящего на корабле).
     Хати (хатхи) -- слон.
     Хубши -- негр, дикарь.
     Хукка -- кальян, прибор для курения, в котором дым очищается, проходя
     через сосуд с водой.
     Хуш -- доволен.

     Чал -- поезжай.
     Чандукхана -- курильня опиума.
     Чапати -- тонкая лепешка из пресного теста.
     Чарпаи -- кровать.
     Чела -- ученик.
     Чирия -- птичка.
     Чуп -- молчи.
     Чхота -- маленький.
     Чхота-боли -- "малая речь", жаргонная разновидность урду.

     Шайтан -- черт.
     Шикар -- охота.



   Редьярд Киплинг
   Без благословения церкви


                                  Рассказ


     -----------------------------------------------------------------------
     Киплинг P. Свет погас: Роман;
     Отважные мореплаватели: Приключенч. повесть; Рассказы;
     Мн.: Маст. лiт., 1987. - 398 с. - Перевод И.Комаровой
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------



                                       Я встретил осень, не прожив весны.
                                       Все закрома до времени полны:
                                       Год подарил мне тяжесть урожая
                                       И, обессилев, облетел, как сад,
                                       Где не расцвет я видел, а распад.
                                       И не рассвет сиял мне, а закат:
                                       Я был бы рад не знать того, что знаю.

                                                              "Горькие воды"


1

     - А если будет девочка?
     - Мой  повелитель,  этого  не  может  быть. Я столько ночей молилась, я
посылала  столько даров к святыне шейха Бадла, что я знаю: бог даст нам сына
-  мальчика,  который  вырастет  и станет мужчиной. Думай об этом и радуйся.
Моя  мать  будет  его  матерью,  пока  ко  мне  не  вернутся  силы,  а мулла
Паттанской  мечети узнает, под каким созвездием он родился, - дай бог, чтобы
он  родился  в  добрый  час!  -  и  тогда, и тогда тебе уже не наскучит твоя
рабыня.
     - С каких это пор ты стала рабыней, моя царица?
     - С  самого начала, - и вот теперь небеса ниспослали мне благословение.
Как могла я верить в твою любовь, если знала, что ты купил меня за серебро?
     - Но  ведь  это  было  приданое.  Я просто дал деньги на приданое твоей
матери.
     - И  она  спрятала  их и сидит на них целый день, как наседка. Зачем ты
говоришь,  что  это  приданое?  Меня, еще девочку, купили, как танцовщицу из
Лакхнау.
     - И ты жалеешь об этом?
     - Я  жалела  раньше;  но сегодня я радуюсь. Ведь теперь ты меня никогда
не разлюбишь? Ответь мне, мой повелитель!
     - Никогда. Никогда!
     - Даже  если  тебя  полюбят мем-лог, белые женщины одной с тобой крови?
Ты  ведь  знаешь  -  я  всегда смотрю на них, когда они выезжают на вечернюю
прогулку: они такие красивые.
     - Что  из того? Я видел сотни воздушных шаров; но потом я увидел луну -
и все воздушные шары померкли.
     Амира захлопала в ладоши и засмеялась.
     - Ты  хорошо  говоришь, - сказала она и добавила с царственным видом: -
Довольно. Я разрешаю тебе уйти, - если ты хочешь.
     Он  не двинулся с места. Он сидел на низком красном лакированном ложе в
комнате,  где,  кроме  сине-белой ткани, застилавшей пол, было еще несколько
ковриков  и  целое  собрание  вышитых  подушек и подушечек. У его ног сидела
шестнадцатилетняя  женщина, в которой для него почти целиком сосредоточилась
вселенная.  По  всем  правилам  и законам должно было быть как раз наоборот,
потому  что  он  был англичанин, а она - дочь бедняка мусульманина: два года
назад  ее  мать, оказавшись без средств к существованию, согласилась продать
Амиру,  как  продала  бы  ее насильно самому Князю Тьмы, предложи он хорошую
цену.
     Джон  Холден  заключил  эту сделку с легким сердцем; но получилось так,
что  девушка,  еще  не  достигнув расцвета, без остатка заполнила его жизнь.
Для  нее  и  для  старой  ведьмы,  ее матери, он снял небольшой, стоявший на
отшибе  дом,  из  которого  открывался  вид  на  обнесенный кирпичной стеной
многолюдный  город.  И когда во дворе у колодца зацвели золотистые ноготки и
Амира  окончательно  обосновалась  на  новом месте, устроив все сообразно со
своими  вкусами, а ее мать перестала ворчать и жаловаться на то, что в кухне
ей  тесно,  что  каждый день ходить на рынок далеко и вообще вести хозяйство
слишком  хлопотно, - Холден вдруг понял, что этот дом стал его родным домом.
В  его  холостяцкую  городскую квартиру в любой час дня и ночи мог ввалиться
кто  угодно,  и  жить  там  было  неуютно.  Здесь  же  он  один  имел  право
переступить  порог  и  войти  на  женскую половину дома: стоило ему пересечь
двор,  как  тяжелые  деревянные  ворота  запирались  на  крепкий засов, и он
оставался  безраздельным  господином своих владений, где вместе с ним царила
только  Амира.  И вот теперь оказалось, что в это царство готовится вступить
некто  третий,  чье  предполагаемое  появление поначалу не вызвало у Холдена
восторга.  Оно  нарушало  полноту  его  счастья. Оно грозило сломать мирный,
размеренный  порядок жизни в доме, который он привык считать своим. Но Амира
была  вне  себя  от  радости,  и  не  меньше  ликовала  ее мать. Ведь любовь
мужчины,  особенно  белого, даже в лучшем случае не отличается постоянством,
но  -  так  рассуждали  обе  женщины - беглянку-любовь могут удержать цепкие
ручки ребенка.
     - И  тогда, - повторяла Амира, - тогда он и не взглянет в сторону белых
женщин. Я ненавижу их - ненавижу их всех!
     - Со  временем  он  все  равно  вернется к своему народу, - отвечала ей
мать, - но, с божьего соизволения, это время придет еще не скоро.
     Холден  продолжал  сидеть  молча;  он  размышлял о будущем, и мысли эти
были  невеселы.  Двойная жизнь чревата многими осложнениями. Как раз сегодня
начальство,  проявив  завидную проницательность, распорядилось отправить его
на  две  недели в дальний форт - замещать офицера, у которого заболела жена.
Передавший  этот  приказ не нашел ничего лучшего, как добавить бодрым тоном,
что  Холден  - счастливец: он не женат, и руки у него не связаны. Сообщить о
своем отъезде он и пришел к Амире.
     - Это  нехорошо,  -  медленно сказала она, - но и не так плохо. При мне
моя  мать,  и  со мной ничего не случится, если только я не умру от радости.
Поезжай  и делай свою работу, и гони прочь тревожные мысли. Когда придет мой
срок,  я  надеюсь...  нет,  я знаю. И тогда - тогда ты вернешься, и возьмешь
его  на руки, и будешь любить меня вечно. Твой поезд уходит нынче в полночь,
ведь  так?  Иди  же и не отягощай из-за меня свое сердце. Но ты не пробудешь
там  долго?  Ты  не  станешь  задерживаться  в пути и разговаривать с белыми
женщинами, не знающими стыда? Возвращайся скорее, жизнь моя.
     Холден  прошел  через двор, чтобы отвязать застоявшуюся у ворот лошадь,
и  по  дороге  отдал  седому  старику сторожу заполненный телеграфный бланк,
наказав  ему  при  известных  обстоятельствах немедленно послать телеграмму.
Больше  он  ничего  сделать  не  мог  и  с ночным почтовым отправился в свое
вынужденное   изгнание  -  с  таким  чувством,  будто  едет  на  собственные
похороны.  Там,  на  месте,  он  все  дни  со  страхом  ждал,  что  принесут
телеграмму,  а  все  ночи напролет ему снилось, что Амира умерла. Вследствие
этого  свои  служебные  обязанности  он  исполнял  отнюдь не безупречно, а в
обращении с коллегами был далеко не ангелом.
     Две  недели  прошли,  а  из  дому  не  было  никаких  вестей. Тотчас по
возвращении  Холден,  раздираемый  беспокойством,  вынужден был на целых два
часа  застрять  на  обеде  в  клубе,  где  до него как сквозь сон доносились
чьи-то  голоса:  ему  наперебой  объясняли, что, как заместитель, он наконец
опозорился  и  заодно  доставил  массу  радости  своим товарищам. Потом, уже
ночью,  он мчался верхом через город, и сердце его готово было выскочить. На
стук  в  ворота  никто  не  отозвался; Холден повернул было лошадь, чтобы та
ударом  копыт  сбила  ворота  с  петель,  но  тут как раз появился Пир Хан с
фонарем и придержал стремя, пока Холден спешивался.
     - Что слышно? - спросил Холден.
     - Не  мне  сообщать такие новости, Покровитель Убогих, но... - И старик
протянул  дрожащую руку ладонью вверх, как человек, принесший добрую весть и
по праву ждущий награды.
     Холден  бегом  пересек  двор. Наверху горел свет. Лошадь, привязанная у
ворот,  заржала,  и как бы в ответ из дома донесся тонкий, жалобный звук, от
которого  у Холдена вся кровь бросилась в голову. Это был новый голос; но он
еще не означал, что Амира жива.
     - Кто  дома?  -  крикнул  он,  стоя  на нижней ступеньке узкой каменной
лестницы.
     В  ответ  раздался радостный возглас Амиры, а потом послышался голос ее
матери, дрожащий от старости и гордости:
     - Здесь мы, две женщины - и мужчина, твой сын.
     Шагнув  через  порог, Холден наступил на обнаженный кинжал, который был
положен  там,  чтобы  отвратить  несчастья,  -  и клинок переломился под его
нетерпеливым каблуком.
     - Аллах  велик! - почти пропела Амира из полумрака комнаты. - Ты принял
его беды на свою голову.
     - Прекрасно,  но  как  ты,  жизнь моей жизни? Женщина, ответь, как твоя
дочь?
     - Ребенок  родился,  и  в  своей  радости  она забыла о муках. Ей скоро
будет лучше; но говори тихо, - сказала мать.
     - Ты  здесь  -  и скоро мне будет совсем хорошо, - проговорила Амира. -
Мой  повелитель, ты так долго не приезжал! Какие под