ду.
     Но Холден не мог ни есть, ни спать. Дождь этой ночью шел  не переставая
(по официальным сводкам, осадков выпало на восемь дюймов) и смыл с земли всю
накопившуюся  грязь. Рушились стены домов;  приходили в  негодность  дороги;
вода ворвалась  на мусульманское кладбище и размыла неглубокие могилы. Дождь
шел и весь следующий день, и  Холден продолжал сидеть взаперти,  поглощенный
своим горем. Утром третьего дня ему принесли телеграмму, состоявшую всего из
нескольких  слов:  "Рикетс при  смерти  Миндоне  замены  немедленно  прибыть
Холдену". И он  решил, что  до  отъезда должен еще  раз  взглянуть  на  дом,
который называл своим.
     Ветер разогнал тучи,  и от  мокрой земли поднимался пар. Добравшись  до
дома, Холден увидел, что глинобитные столбы ворот, подмытые дождем, рухнули,
и  тяжелые  деревянные  створки, так  надежно охранявшие  его  жизнь,  уныло
повисли на одной петле.  Двор успел порасти травой; сторожка Пир Хана стояла
пустая,  и размокшая соломенная  кровля  провисла между  балками. На веранде
обосновалась серая  белка, и похоже было, что люди покинули  этот дом не три
дня,  а  тридцать  лет назад.  Мать  Амиры  вывезла  все,  кроме  нескольких
заплесневелых циновок. В  доме царила мертвая тишина, только изредка из угла
в  угол,  шурша, "перебегали скорпионы. Стены  в бывшей комнате  Амиры  и  в
бывшей детской тоже подернулись  плесенью, узкая лестница, ведущая на крышу,
вся была покрыта грязью, натекшей вместе с дождем. Холден постоял, посмотрел
и снова вышел на дорогу -- как раз в ту минуту, когда у ворот остановил свою
двуколку  Дурга  Дас,  у  которого  Холден  арендовал  дом.  Величественный,
лучащийся  любезностью,  весь  в белом, Дурга Дас  самолично совершал объезд
своих владений, проверяя, не пострадали ли крыши от дождя.
     -- Я слышал, -- сказал он,  -- что  сахиб не будет больше  снимать этот
дом?
     -- А что ты с ним сделаешь?
     -- Может быть, сдам кому-нибудь другому.
     -- Тогда я оставлю его пока за собой.
     Дурга Дас немного помолчал
     -- Не надо, сахиб,-- сказал он.-- Когда я был  молод,  я тоже... Но все
прошло, и сегодня я сижу в муниципалитете. Нет, не надо! Если птицы улетели,
к чему беречь гнездо? Я велю снести этот дом -- дерево всегда можно продать.
Дом снесут, а муниципалитет давно собирался проложить дорогу от берега реки,
от  места, где  сжигают мертвых, до самой  городской  стены.  Здесь  пройдет
дорога, и тогда ни один человек не сможет сказать, где стоял этот дом.
     перевод И. Комаровой


КОНЕЦ ПУТИ

     Четверо  мужчин,  теоретически  имеющих  право  на  "жизнь,  свободу  и
стремление к счастью", сидели за столом и играли в вист. Термометр показывал
сорок градусов жары  в помещении.  Окна  были закрыты  наглухо шторами,  и в
полутьме комнаты едва виднелись  изображения на  картах и выделялись  белыми
пятнами  лица  играющих.  Ветхая  рваная панкха из беленого миткаля взбивала
горячий воздух и при каждом взмахе заунывно подвывала.  Снаружи все застилал
мрак,  подобный мраку  лондонского ноябрьского дня.  Ни неба, ни  солнца, ни
горизонта --  ничего, кроме багрового марева. Казалось, будто земля  умирает
от апоплексии.
     Время от времени ни с  того ни с  сего, при  полном безветрии, с  земли
вздымалось   облако  ржаво-коричневой  пыли,  окутывало,   как   наброшенная
скатерть,  верхушки  иссохших деревьев  и  опять опускалось  вниз. То  вдруг
крутящийся пылевой столб проносился  по равнине  мили две  и, переломившись,
падал вперед,  хотя ничто не останавливало его бега -- ни длинный низкий ряд
нагроможденных шпал,  белых  от пыли, ни  кучка глинобитных лачуг,  ни груды
брошенных рельсов  и брезента, ни единственное  приземистое четырехкомнатное
бунгало,  принадлежавшее  младшему  инженеру, который  ведал  строительством
этого участка Гандхарской железнодорожной линии.
     Четверо  мужчин,  облаченных   в  легчайшие  пижамы,  играли,  сварливо
пререкаясь  из-за первых и ответных ходов. Игроки они были не первоклассные,
но и  ради  такого  виста  они преодолели  немало  препятствий.  Мотрем,  из
геодезической службы  Индии, покинув накануне  вечером  свой  глухой  пост в
пустыне, проехал верхом тридцать миль и  поездом еще сотню; Лаундз, чиновник
из   гражданской   службы,   выполнявший  особые  поручения  в  политическом
департаменте, проделал столько же, чтобы на миг передохнуть от убогих интриг
в обнищавшем княжестве, где местный правитель попеременно то пресмыкался, то
бушевал, требуя своей доли жалких доходов, выжатых из замученных крестьян  и
отчаявшихся  владельцев  верблюдов.  Спэрстоу,  доктор этой  железнодорожной
линии, на сорок восемь часов бросил на произвол судьбы своих кули в бараках,
охваченных  холерой,  бросил  для того,  чтобы  еще разок  провести время  в
обществе соотечественников.  Хэммил,  младший  инженер,  был хозяином  дома.
Стойко  соблюдая традицию,  он каждое воскресенье принимал у себя приятелей,
если  им удавалось  вырваться.  Когда кто-то  из  них  не  являлся, он  слал
телеграмму по последнему месту жительства нарушителя, чтобы  выяснить,  умер
он  или  жив. На Востоке  немало  таких уголков,  где жестоко и неблагородно
терять из виду знакомых хотя бы лишь на какую-то неделю.
     Не  то чтобы игроки  чувствовали особое  расположение друг к другу. Они
вздорили при каждой встрече,  но тем не менее страстно  жаждали встретиться,
как жаждут пить, когда нет воды. Все они были люди одинокие, познавшие страх
одиночества. Все были моложе тридцати -- а это слишком рано  для такого рода
познания.
     -- Пильзенского! -- воскликнул Спэрстоу после второго роббера,  вытирая
лоб.
     --  Пиво,  к  сожалению, кончилось,  да и содовой  на сегодня  вряд  ли
хватит, -- отозвался Хэммил.
     -- Никудышный вы после этого хозяин! -- буркнул Спэрстоу.
     -- Ничего  не могу поделать. Я уже  писал  и телеграфировал, но  поезда
пока  ходят  нерегулярно. На  прошлой неделе лед вышел  весь --  вот  Лаундз
знает.
     --  Хорошо, меня тогда не было.  А впрочем, дали  бы  знать,  я бы  вам
немного  прислал. Уф! Хватит  играть в  такую жарищу,  все равно играем, как
сапожники.
     Эта колкость предназначалась Лаундзу, но тот в ответ на свирепый наскок
только рассмеялся. Преступник он был закоренелый.
     Мотрем поднялся из-за стола и заглянул в щель между ставнями.
     -- Денек прелесть! -- заметил он.
     Вся  компания  единодушно  зевнула  и  занялась бессмысленным  осмотром
хэммиловского имущества: ружей, потрепанных  романов, седел,  сбруи,  шпор и
прочего. Они ощупывали их уж не менее двадцати раз, но делать было нечего --
в полном смысле слова.
     -- Есть что-нибудь новенькое? -- спросил Лаундз.
     -- "Вестник Индии" за  прошлую неделю и  вырезка из  лондонской газеты.
Отец прислал. Довольно занятно.
     --   Верно,   опять  про   какого-нибудь   члена   приходского  совета,
баллотирующегося  в парламент? --  сказал Спэрстоу, всегда читавший  газеты,
когда удавалось их достать.
     --  Именно. Послушайте. Прямо в  ваш адрес,  Лаундз. Один  тип выступал
перед своими избирателями и  разливался соловьем. Вот образец; "И я  со всей
решительностью утверждаю,  что гражданская  служба в Индии  есть заповедник,
призванный хранить английскую  аристократию. А что же демократия, что  массы
извлекают  из этой страны, которую мы шаг за шагом мошеннически захватываем?
Отвечаю:  ровным  счетом  ничего. Ее взяли на  откуп  потомки  аристократов,
притом  имея  в  виду  исключительно  собственные   интересы.  Они  всячески
стараются поддержать свои непомерные доходы,  избежать всяких расспросов или
подавить  всякий  интерес  к  характеру  и  способам управления, а сами  тем
временем  заставляют  несчастного  крестьянина  потом  и  кровью платить  за
роскошь, в которой погрязли".
     Хэммил помахал вырезкой над  головой. Слушатели, на манер парламентской
публики, разразились возгласами одобрения.
     А Лаундз протянул задумчиво:
     --  Я бы отдал... отдал свое трехмесячное жалованье за то,  чтобы  этот
джентльмен провел рядом со мной месяц и поглядел, как ведет себя свободный и
независимый  туземный   правитель.  Старый  Пень,  --  такое  непочтительное
прозвище дал он почтенному, увешанному  орденами радже,--  извел меня за эту
неделю просьбами о деньгах. Верите ли, последнее, что он отколол, -- прислал
мне в качестве взятки одну из своих жен!
     -- Вам повезло, -- заметил Мотрем. -- И вы приняли взятку?
     --  Нет.  Но  теперь  жалею.  Она  премилое создание, рта  не  закрывая
щебетала про то, в какой ужасной нужде живут царские жены. У милашек чуть не
целый месяц  не было  новых платьев, а  их  супругу  приспичило выписать  из
Калькутты новый экипаж с поручнями из  чистого серебра, серебряными фонарями
и всякими побрякушками в том же роде. Я пытался довести до его сознания, что
он уже двадцать лет проматывает государственные доходы и что  пора замедлить
ход. Но он никак не хочет взять этого в толк.
     -- Так ведь у  него под рукой родовая сокровищница  в подвалах. Под его
дворцом по меньшей мере три миллиона  в драгоценностях и  монетах, -- сказал
Хэммил..
     --   Видали  вы  когда-нибудь,  чтобы  раджа  дотронулся  до  фамильных
сокровищ?  Это запрещено  жрецами, исключение  делается разве  что в крайнем
случае. Старый Пень добавил за свое правление к фамильным сбережениям добрые
четверть миллиона.
     -- Отчего, черт возьми, так повелось? -- поинтересовался Мотрем.
     --  Страна  такая.  Посмотрите,  в  каком  состоянии  народ,  --  тошно
делается.  Я  был очевидцем  того,  как  сборщики  налогов  поджидали,  пока
разродится дойная верблюдица, и тут же угнали ее в счет долгов. А я что могу
поделать? Мне  не  заставить  судейских чиновников представлять  отчеты.  Не
выжать из командующего округом ничего, кроме идиотской улыбки, когда я вдруг
узнаю,  что войскам не  платят  уже  три месяца. А  Старый  Пень принимается
рыдать,  стоит мне  заговорить  всерьез. Он шибко  пристрастился к  любимому
царскому напитку под  названием  "ерш"  -- ликер вместо виски и  минеральная
вместо содовой.
     -- Правитель Джубела  тоже  к этому  пристрастился. Но  тут  уж туземец
долго не протянет, -- вставил Спэрстоу. -- Отдаст концы.
     -- И хорошо сделает.  Тогда мы создадим регентский  совет и приставим к
юному принцу наставника, и через десять лет он получит страну назад со всеми
накоплениями.
     -- После  чего юный принц, обученный всем английским  порокам, примется
безудержно  транжирить денежки  и за полтора года пустит на ветер десять лет
трудов.  Мне все  это уже знакомо,-- возразил Спэрстоу.--  На  вашем  месте,
Лаундз, я бы обращался с раджой помягче. Вас и без того возненавидят.
     -- Хорошо  вам советовать -- помягче.  Со стороны рассуждать  легко, но
ведь  свинарник не вычистишь пером, макая его в розовую  водичку. Я знаю, на
что иду. Пока еще ничего не случилось. Слуга у меня старый патан, он сам для
меня готовит. Вряд ли его удастся подкупить, а пищу от моих "верных друзей",
как они себя называют, я не принимаю. Но жизнь изматывающая. Я  бы предпочел
быть с вами,  в вашем поселке, Спэрстоу.  В его окрестностях по крайней мере
пострелять можно.
     -- Вы так  думаете? Я  на сей счет другого мнения. Когда в день мрет по
пятнадцать человек, хочется стрелять только в себя. И  главное, эти горемыки
ждут от тебя, что  ты их спасешь,--  вот что хуже всего. Видит  бог,  я  все
перепробовал.  Последняя моя попытка  была  чистым  шарлатанством, но старик
выжил. Когда его принесли ко  мне, он был в явно безнадежном состоянии. А  я
возьми и  дай ему джину и острого соуса с кайенским перцем. Выздоровел. Но я
не стал бы рекомендовать это средство.
     -- А каково обычно лечение? -- поинтересовался Хэммил.
     --  Да,  в  сущности,  очень  простое.  Хлородин,  пилюля  опиума,  еща
хлородин, коллапс, селитра, кирпичи к ногам и -- площадка для  сожжения. Она
одна,  собственно,  только  и  кладет конец всем бедам. Черная холера,  сами
понимаете.  Бедняги! Но,  надо  сказать, мой  аптекарь, шустрый  Баней  Лал,
работает  как дьявол.  Я  представил его к повышению  --  если,  конечно, он
выйдет живым из этой передряги.
     -- А у вас какие шансы, старина? -- спросил Мотрем.
     -- Не знаю, да и не очень это меня волнует. Но прошение я уже послал. А
вы как там проводите время?
     -- Сижу в палатке под столом и плюю на секстант, чтобы не  жег руки, --
ответил  представитель геодезической  службы. --  Промываю  глаза,  чтобы не
заработать офтальмию, хотя от  нее  все равно  никуда  не денешься, и бьюсь,
чтобы мой помощник наконец усвоил,  что  ошибка  в пять  градусов при замере
угла не такой  пустяк,  как ему кажется. Я  пребываю в полном одиночестве  и
буду пребывать до конца жаркого сезона.
     -- Везет Хэммилу, --  Лаундз растянулся в шезлонге. -- У него настоящая
крыша над головой; правда, парусина под потолком порвалась, но тем не менее.
Раз в  день  он регулярно встречает поезд. Он может достать пива и содовой и
даже положить  туда льда, когда бог милостив. У  него  есть  книги и картины
(речь  шла  о  репродукциях,  вырванных  из  журнала  "График")  и  общество
превосходного субподрядчика Джевинса, не  говоря  уже об удовольствии каждую
неделю принимать нас.
     Хэммил мрачно усмехнулся.
     -- Да, будем считать, что мне везет. Но Джевинсу повезло еще больше.
     -- Как? Вы хотите сказать?..
     -- Да. Скончался. В прошлый понедельник.
     --  Ап-се?  --  быстро  спросил  Спэрстоу,  высказав вслух  подозрение,
которое промелькнуло в голове у всех. В хэммиловской округе  холеры не было.
Даже  лихорадка  дает человеку недельную отсрочку, поэтому  внезапная смерть
обычно наводит на мысль о самоубийстве.
     -- Я не стал бы никого осуждать,--  в такую погоду чего не натворишь,--
продолжал Хэммил.-- Думаю, с ним случился солнечный удар. На прошлой неделе,
когда вы все  разъехались, приходит  он  сюда  на веранду  и  объявляет, что
сегодня  вечером  идет  домой повидать жену  --  это  на  Маркет-то стрит  в
Ливерпуле.  Я привел аптекаря взглянуть на него, и мы уговорили  его прилечь
Через час или два он протирает глаза и говорит --  дескать, у него, кажется,
был припадок,  но он  надеется, что вел себя  вежливо. Джевинс всегда мечтал
занять более высокое положение в обществе, поэтому старался подчеркнуть свои
хорошие манеры.
     -- Ну и дальше?
     -- Дальше  он  отправился  к  себе в бунгало и принялся чистить  ружье.
Слуге сказал, что утром пойдет охотиться на лань. Естественно, он не вовремя
задевает курок и ненароком  простреливает себе голову. Аптекарь послал моему
шефу докладную, и Джевинса похоронили где-то здесь. Я бы вам телеграфировал,
Спэрстоу, да что вы могли поделать?
     -- Странный вы субъект, -- проронил Мотрем. -- Помалкиваете, будто сами
его убили
     -- Бог  ты мой, какая тут  связь? --  спокойно ответил Хэммил -- Мне же
досталась еще и  его доля работы.  Пострадал  от его  смерти один я. Джевинс
избавился  от забот  -- по  чистой случайности,  естественно,  но избавился.
Аптекарь  сначала  вознамерился  писать длинное, многословное  заключение  о
самоубийстве. Хлебом не корми этих грамотных индусов, только дай поболтать.
     --  А  почему вы  не хотели представить  смерть  как  самоубийство?  --
спросил Лаундз.
     -- Нет  прямых доказательств. В этой стране  у человека не так уж много
привилегий, но ему хотя бы дозволено неудачно разрядить собственное ружье. А
кроме  того,  мне и самому в один прекрасный день может понадобиться,  чтобы
кто-то замял такое  же происшествие со  мной. Живи и дай жить другим. Умри и
дай умереть другим.
     -- Примите-ка  таблетку, -- посоветовал Спэрстоу, не  спускавший глаз с
бледного лица Хэммила -- Примите  таблетку и не валяйте дурака. Все эти ваши
разговоры  -- вздор. Самоубийство -- просто способ увильнуть от работы. Будь
я самым разнесчастным  Иовом, я и то задержался бы на  этом свете из  одного
любопытства -- что будет дальше?
     -- Ну а я уже утратил такого рода любопытство, -- ответил Хэммил.
     -- Печень пошаливает? -- сочувственно осведомился Лаундз.
     -- Нет. Бессонница Это пострашнее.
     --  Еще  бы,  черт  возьми! --  подхватил Мотрем  -- Со мной  это  тоже
случается, но потом проходит само собой. Что вы принимаете?
     -- Ничего. Какой толк? Я с пятницы и десяти минут не спал
     -- Несчастный! Спэрстоу, помогите же ему. Теперь, когда вы сказали, я и
правда вижу, что глаза у вас опухли и покраснели.
     Спэрстоу, все так же наблюдавший за Хэммилом, негромко рассмеялся.
     -- Я  займусь  починкой позже. Как вы думаете, помешает нам сейчас жара
прокатиться верхом?
     -- Куда? -- устало отозвался Лаундз.-- Нам и  так ехать в восемь, тогда
уж  заодно  и  прокатимся.  Не  выношу  лошадь, когда  она  из  удовольствия
превращается в необходимость. О господи, чем бы заняться?
     --  Начнем в вист по новой, восемь шиллингов ставка и золотой  мухур за
роббер, -- быстро предложил Спэрстоу.
     -- Предлагаю покер. В банк -- месячное жалованье, верхнего предела нет,
набавлять  по  пятьдесят  рупий.  Кто-то   да  вылетит  в  трубу   до  конца
игры,--предложил Лаундз.
     --  Не могу  сказать,  чтобы меня так уж радовало, если кто-то из нашей
компании проиграется, -- возразил Мотрем -- Не бог  весть какое развлечение,
да и глупо.-- Он шагнул к старенькому разбитому походному пианино -- обломку
хозяйства одной супружеской пары, которой принадлежало прежде бунгало, --  и
поднял крышку.
     -- Оно давно отработало свой срок,-- сказал  Хэммил.-- Слуги  растащили
его по частям.
     Пианино и в самом деле  было безнадежно расстроено, но Мотрем умудрился
привести  непокорные  клавиши в некоторое  согласие  и  извлечь из  разбитой
клавиатуры нечто, отдаленно напоминающее  призрак некогда популярной  легкой
песенки. Мотрем забарабанил увереннее, и мужчины в шезлонгах с пробудившимся
интересом повернули к нему головы.
     -- Недурно! -- одобрительно заметил  Лаундз. -- Черт  побери! Последний
раз я слышал эту мелодию в семьдесят девятом  году или около  того, как  раз
перед тем, как покинуть Англию.
     --   Э,  нет!--с  гордостью  проговорил  Спэрстоу.--Я  побывал  дома  в
восьмидесятом. -- И он пропел популярную в тот год уличную песенку.
     Мотрем сыграл  ее не  очень  умело, чем вызвал критику Лаундза, который
предложил свои исправления. Мотрем бурно исполнил еще  один короткий пассаж,
уже более серьезного характера, и хотел было встать.
     -- Продолжайте, -- остановил его Хэммил. -- Я и не знал, что у вас есть
музыкальные  наклонности.  Играйте,  пока  не  истощится  ваш  репертуар.  К
следующей   встрече  я   прикажу   настроить  пианино.  Сыграйте  что-нибудь
бравурное.
     Мелодии,   которые   искусство  Мотрема   и   ограниченные  возможности
инструмента могли воспроизвести, были незатейливы, но мужчины  внимали  им с
наслаждением, а в перерывах наперебой вспоминали все, что слышали  и видели,
когда в последний раз были на родине. Снаружи вдруг поднялась пыльная буря и
с  ревом  пронеслась над домом,  окутав  его  густой  и удушливой,  поистине
ночной, тьмой; но Мотрем, не обращая внимания ни на что, продолжал играть, и
сумасшедшее  бренчанье  клавиш  достигало  ушей  слушателей сквозь  хлопанье
рваной потолочной парусины.
     В  тишине, наступившей  после  промчавшегося урагана, Мотрем наигрывал,
мурлыча себе под нос, потом незаметно перешел от  более интимных шотландских
песен к "Вечернему гимну".
     -- Все-таки воскресенье, -- объяснил он, покачивая головой.
     -- Давайте дальше, не оправдывайтесь, -- сказал Спэрстоу.
     Хэммил расхохотался долгим безудержным смехом.
     -- Да, да,  играйте же! Вы сегодня подносите  сплошные сюрпризы. Я и не
подозревал, что у вас такой дар изощренной иронии. Как там его поют?
     Мотрем продолжал подбирать мелодию.
     -- Вдвое надо быстрее. Не слышится темы благодарности. Нужно это делать
на ман