глазах у почтеннейшей публики, когда
половина  зрителей  сочувствует  и  заключает  пари,  а  другая  предвкушает
скандал, который закатит миссис Такая-то.
     Девушка была  милая, лето --  прекрасное, и был большой  загородный дом
близ  Петворта, а вокруг  --  лиловые  вересковые  пустоши  для  прогулок  и
заливные  луга,  где  так приятно бродить  по  пояс  в  сочном  разнотравье.
Джорджи-Порджи чувствовал,  что  наконец  существование  его обрело смысл, и
поэтому, как полагается, предложил милой девушке разделить с ним его жизнь в
Индии.  Та  по  простоте душевной согласилась.  На сей  раз ему  не пришлось
заключать   сделки   с   деревенским   старейшиной.   Вместо    этого   была
добропорядочная английская свадьба, солидный папаша,  и плачущая маменька, и
шафер в костюме  с фиолетовым  отливом и в  белоснежной  сорочке, и курносые
девчонки из воскресной школы, усеивающие розами путь между могилами от ворот
до паперти.  В местной газете опубликовали подробное описание всей церемонии
и  даже  привели  полностью  текст  исполнявшихся  псалмов.  Причиной  тому,
впрочем, был обычный редакционный голод.
     Они провели медовый  месяц  в Аренделе, и маменька, пролив потоки слез,
отпустила  свою  единственную  дочку на  пароходе в  Индию  в  сопровождении
новобрачного Джорджи-Порджи. Не подлежит сомнению, что Джорджи-Порджи обожал
свою  молодую жену,  а  она  видела в  нем лучшего и величайшего  из мужчин.
Явившись в Бомбей, он  счел  себя морально вправе,  ради жены, просить место
получше; и  поскольку он неплохо показал себя в Бирме и его начинали ценить,
прошение его было почти полностью удовлетворено -- его назначили на службу в
поселение,  которое  мы  будем  называть Сутрейн.  Оно  было  расположено на
нескольких холмах и официально именовалось "санаторием", по той причине, что
санитарное  состояние  там  было  никуда   не  годным.  Здесь  и   поселился
Джорджи-Порджи. Ему легко дался переход на семейное положение, он не дивился
и не  восторгался,  как  многие молодожены, тем,  что его богиня каждое утро
садится против него за стол завтракать  --  словно так и надо; для  него это
была  уже  освоенная  территория,  как  говорят  американцы.  И  сопоставляя
достоинства  своей теперешней Грейс с достоинствами Джорджины, он все больше
убеждался, что не прогадал.
     Но не было мира и довольства по ту сторону Бенгальского залива, где под
сенью   тиковой   рощи   в   доме  отца  жила  Джорджина,   поджидая  своего
Джорджи-Порджи. Деревенский  старейшина  прожил  долгую жизнь  и помнил  еще
войну   пятьдесят   первого  года.  Он  побывал  тогда   в  Рангуне  и  имел
представление  о  нравах  куллахов. И  теперь,  сидя  вечерами  перед  своей
хижиной,  он  наставлял дочь  в  трезвой  философии, отнюдь  не дававшей  ей
утешения.
     Вся  беда была в  том, что она любила Джорджи-Порджи так же горячо, как
французская  девушка  из  английских учебников  истории  любила  священника,
которому проломили голову королевские  молодчики.  И в один  прекрасный день
она исчезла из деревни, взяв с  собой в дорогу все рупии, которые оставил ей
Джорджи-Порджи,  и  кое-какие крохи английского языка. полученные из того же
источника.
     Старейшина  сначала  рассвирепел,  но  потом  закурил  новую  сигару  и
высказал несколько неодобрительных замечаний обо  всем женском роде в целом.
А Джорджина отправилась на  поиски Джорджи-Порджи, хотя где он находится,  в
Рангуне  или  за   морем,  и  вообще  жив  ли  он,  не  имела  ни  малейшего
представления. Но удача улыбнулась  ей:  от  старого  сикха-полицейского она
узнала, что Джорджи-Порджи уплыл на пароходе за море.  Она  купила в Рангуне
билет  четвертого  класса и  на нижней палубе  добралась до Калькутты;  цель
своего путешествия она держала в секрете.
     В Индии след Джорджины на шесть недель затерялся, и никому не известно,
через какие муки она прошла.
     Объявилась  она в  четырех милях  к  северу  от  Калькутты, измученная,
исхудавшая,  но упорно  продвигавшаяся  дальше на  север  в  поисках  своего
Джорджи-Порджи.  Язык  местных  жителей  был  ей  непонятен, но  Индиястрана
бесконечного  милосердия,  и по всему пути вдоль Главной  Магистрали женщины
кормили  ее.  Откуда-то  у  нее   сложилось  убеждение,  что  Джорджи-Порджи
находится где-то  там, где  кончается эта жестокая дорога.  Может  быть,  ей
повстречался сипай, знавший Джорджи-Порджи по Бирме. Об этом остается только
гадать.  Наконец  она попала в расположение  одного полка на марше, а в  нем
служил  молодой  лейтенант  из числа  тех, кто  пользовался  гостеприимством
Джорджи-Порджи в далекие золотые  дни  охоты  на бирманских бандитов.  Много
было смеху в лагере, когда Джорджина упала к его ногам и заплакала. Но никто
не  смеялся,  когда она  рассказала свою  печальную  повесть.  Вместо  этого
пустили шапку по кругу, что было гораздо уместнее. Один из полковых офицеров
знал,  где служит  Джорджи-Порджи, но ничего не слышал о  его  женитьбе.  Он
объяснил Джорджине, куда ей надо  ехать, и она,  радостная,  продолжила свой
путь на север в поезде, где могли отдохнуть ее натруженные ноги и была крыша
над опаленной головой. От железной дороги до Сутрейна  добраться нелегко, но
у  Джорджины были деньги, и попутные крестьяне на возах, запряженных быками,
подвозили ее. Все это было очень похоже на чудо, и Джорджина  верила, что ей
покровительствуют добрые духи Бирмы. Правда, на  горных перевалах, ведущих в
Сутрейн, она  жестоко простудилась.  Но зато  она знала: там, в конце  пути,
после всех  мучений, ее ждет  Джорджи-Порджи, и он обнимет ее и  приласкает,
как бывало когда-то, после того как  запирали ворота поста и ужин был ему по
вкусу. Джорджина  спешила  к  цели, и  добрые духи  сослужили  ей  последнюю
службу.
     Под вечер у самого въезда в Сутрейн ее остановил англичанин.
     -- Господи!--воскликнул он.--Ты-то откуда здесь взялась?
     Это был Джиллис, он работал  под началом Джорджи-Порджи в Верхней Бирме
и жил на соседнем посту.  Джорджи-Порджи  любил его и  похлопотал, чтобы его
перевели к нему помощником в Сутрейн.
     -- Я приехала, -- просто отвечала Джорджина. -- Такая дальняя дорога, я
добиралась много месяцев. Где его дом?
     Джиллис  разинул рот. Он был достаточно близко  знаком  с  Джорджиной и
понимал,  что никакие  объяснения  тут  не  помогут  Жителям Востока  нельзя
объяснять. Им надо показывать.
     --  Я провожу тебя,  -- сказал он и повел  Джорджину  задами по  крутой
тропе в гору, где стоял на вырубленной в скале террасе большой красивый дом.
     В доме только что зажгли лампы и еще не задернули шторы.
     -- Смотри, -- сказал Джиллис, остановившись под окном гостиной.
     Джорджина посмотрела  и  увидела  в окне Джорджи-Порджи  и его  молодую
жену.
     Она  провела рукой  по  волосам, которые  выбились у нее  из  пучка  на
макушке  и  свешивались  на  лицо. Потом  попробовала бьыо одернуть  на себе
платье, но оно пришло в такое состояние, что одергивать его было бесполезно.
И  при  этом  слегка кашлянула -- у нее был довольно неприятный кашель, ведь
она очень сильно  простудилась по  дороге  в Сутрейн. Джиллис тоже смотрел в
окно, но  Джорджина на молодую  жену только  взглянула и стояла, не  отрывая
глаз от Джорджи-Порджи, а Джиллис  так же  безотрывно  смотрел  на беленькую
англичанку.
     -- Ну? Что ты собираешься делать? -- спросил Джиллис, на всякий  случай
взяв  Джорджину за руку, чтобы она не вздумала полететь прямо на свет лампы.
-- Войдешь в дом и скажешь этой английской леди, что жила с ее мужем?
     -- Нет, -- чуть слышно ответила Джорджина. -- Отпусти мою руку. Я уйду.
Клянусь, что уйду.
     И, вырвавшись от него, убежала в темноту ночи.
     -- Бедная девушка, -- говорил себе Джиллис, спускаясь по тропе. -- Надо
бы  дать ей денег  на обратную дорогу в Бирму. Ну, пронесло, однако же. Этот
ангел никогда бы не смог простить.
     Как  видите, его преданность  была вызвана не только хорошим отношением
Джорджи-Порджи.
     После ужина молодожены вышли посидеть на веранде, заботясь о том, чтобы
дым от сигары Джорджи-Порджи не пропитал новые шторы в гостиной.
     --  Что   это  там  внизу  за  шум?  --  спросила  вдруг  молодая.  Оба
прислушались.
     -- Наверно, какой-нибудь  здешний горец побил свою жену,  -- равнодушно
объяснил Джорджи-Порджи.
     --  Побил -- жену? -- Какой  ужас! -- воскликнула молодая. -- Вообрази,
что ты побил меня!  -- Она обвила рукой мужа за  талию и, положив голову ему
на плечо,  удовлетворенно и уверенно посмотрела  вдаль на горные пики  по ту
сторону укрытой облаками долины.
     Но это  была Джорджина.  Одна-одинешенька,  она плакала  у  ручья среди
камней, на которых в деревне стирают белье.
     перевод И. Бернштейн


БЕЗ БЛАГОСЛОВЕНИЯ ЦЕРКВИ

     Я встретил осень, не прожив весны.
     Все закрома до времени полны:
     Год подарил мне бремя урожая
     И, обессилев, облетел, как сад,
     Где не расцвет я видел, а распад.
     И не рассвет сиял мне, а закат:
     Я был бы рад не знать того, что знаю.
     Горькие воды
1

     -- А если будет девочка?
     --  Мой повелитель, этого не может быть.  Я  столько ночей молилась,  я
посылала столько даров к святыне шейха Балла, что я знаю: бог даст  нам сына
-- мальчика,  который вырастет  и  станет мужчиной. Думай об этом и радуйся.
Моя мать будет его матерью, пока ко мне не вернутся силы, а мулла  патанской
мечети вычислит, под каким созвездием он родился -- дай бог, чтобы он увидел
свет в добрый час! -- и тогда, тогда тебе уже не наскучит твоя рабыня.
     -- С каких это пор ты стала рабыней, моя царица?
     --  С самого  начала, и вот теперь милость небес снизошла  на меня. Как
могла я верить в твою любовь, если знала, что ты купил меня за серебро?
     -- Но  ведь это было приданое.  Я просто  дал деньги на приданое  твоей
матери.
     -- И она спрятала их  и сидит на них целый  день, как наседка. Зачем ты
говоришь,  что это  приданое?  Меня,  еще девочку, купили, как танцовщицу из
Лакхнау.
     -- И ты жалеешь об этом?
     -- Я жалела раньше; но сегодня я радуюсь. Ведь теперь ты  меня  никогда
не разлюбишь? Ответь мне, мой повелитель!
     -- Никогда. Никогда!
     --  Даже если  тебя полюбят мем-лог, белые женщины одной с тобой крови?
Ты ведь знаешь  -- я всегда смотрю  на  них, когда  они выезжают на вечернюю
прогулку: они такие красивые.
     --  Что из того? Я видел сотни воздушных шаров;  но потом я увидел луну
-- и все воздушные шары померкли.
     Амира захлопала в ладоши и засмеялась.
     --  Ты хорошо говоришь, --  сказала она и добавила с царственным видом:
-- Довольно. Я разрешаю тебе уйти -- если ты хочешь.
     Он не двинулся с места. Он сидел на низком красном лакированном ложе, в
комнате,  где, кроме сине-белой  ткани,  застилавшей пол, было еще несколько
ковриков и  целое  собрание вышитых  подушек  и подушечек. У  его ног сидела
шестнадцатилетняя женщина, в которой для него почти  целиком сосредоточилась
вселенная. По всем правилам и  законам должно было  быть как  раз  наоборот,
потому что он был англичанин, а  она --  дочь бедняка мусульманина: два года
назад ее мать,  оказавшись без средств к  существованию, согласилась продать
Амиру,  как продала  бы ее насильно самому Князю  Тьмы, предложи  он хорошую
цену.
     Джон Холден  заключил эту сделку с  легким сердцем; но получилось  так,
что девушка, еще не достигнув расцвета, без остатка заполнила его жизнь. Для
нее  и  для сморщенной  старухи, ее  матери, он снял  небольшой, стоявший на
отшибе  дом, из которого  открывался вид на  обнесенный  глинобитной  стеной
многолюдный город. И когда во дворе у колодца зацвели  золотистые  ноготки и
Амира окончательно  обосновалась  на  новом месте, устроив все сообразно  со
своими вкусами, а ее мать перестала ворчать и сетовать  на то, что  кухонное
помещение  плохо  приспособлено для стряпни, что базар далеко и вообще вести
хозяйство слишком  хлопотно, -- Холден вдруг понял,  что этот  дом стал  его
родным домом. В его холостяцкое бунгало в любой час дня и ночи мог ввалиться
кто угодно, и жить там было неуютно. Здесь же он один имел право переступить
порог  и  войти на  женскую  половину  дома:  стоило ему пересечь  двор, как
тяжелые  деревянные ворота  запирались  на  крепкий засов,  и  он  оставался
безраздельным  господином  своих  владений, где  вместе с  ним царила только
Амира.  И вот  теперь  в это царство собирался  вступить некто  третий,  чье
предполагаемое  появление  поначалу  не  вызвало  у  Холдена  восторга.  Оно
нарушало  полноту его  счастья.  Оно  грозило  сломать  мирный,  размеренный
порядок  жизни в  доме,  который он привык считать  своим. Но Амира была вне
себя от радости, и не меньше ликовала ее мать. Ведь любовь мужчины, особенно
белого, даже в  самом  лучшем случае не  отличается постоянством, но --  так
рассуждали обе  женщины  -- беглянку  любовь  могут  удержать  цепкие  ручки
ребенка.
     --  И тогда,  -- повторяла Амира, --  тогда он и не взглянет  в сторону
белых женщин. Я ненавижу их -- ненавижу их всех!
     -- Рано или поздно он вернется к своему племени,--возражала ей мать, --
но, с божьего соизволения, этот час придет еще не скоро.
     Холден продолжал сидеть молча; он размышлял о будущем, и мысли его были
невеселы. Двойная жизнь чревата многими осложнениями. Только что начальство,
как будто нарочно,  распорядилось отправить его на две недели в дальний форт
-- замещать офицера, у которого  захворала и слегла  жена. Выслушав  приказ,
Холден должен был  молча снести и  ободрительное замечание  насчет того, что
ему-то еще повезло  -- он  не  женат, и руки  у него не связаны.  Сообщить о
своем отъезде он и приехал к Амире.
     -- Это нехорошо,-- медленно сказала она.,-- но и  не так плохо. При мне
моя мать, и  со мной ничего не случится, если только я  не умру  от радости.
Поезжай и делай свою  работу, и  гони прочь тревожные мысли. Когда  наступит
мой  срок,  я надеюсь... нет,  я  знаю. И  тогда --  тогда  ты  вернешься, и
возьмешь его на руки, и будешь любить  меня вечно. Твой поезд уходит нынче в
полночь, ведь  так? Иди же и  не отягощай из-за меня  свое  сердце. Но ты не
пробудешь там  долго? Ты  не станешь задерживаться в пути  и разговаривать с
белыми женщинами, не знающими стыда? Возвращайся скорее, жизнь моя.
     Холден прошел через двор, чтобы отвязать застоявшуюся у ворот лошадь, и
по  дороге  отдал  седому  старику  сторожу  заполненный  телеграфный бланк,
наказав  ему в  случае  необходимости тотчас послать  телеграмму.  Больше он
ничего сделать не мог и с таким чувством, будто едет с  собственных похорон,
отправился  ночным почтовым  в свое вынужденное изгнание. Там, на месте,  он
все дни со страхом ждал телеграммы, а  все ночи напролет ему представлялось,
что Амира умерла. В результате свои служебные обязанности он исполнял отнюдь
не безупречно и в обращении с коллегами был далеко не ангелом.
     Две  недели  прошли,  а  из  дому  не было никаких  вестей.  Тотчас  по
возвращении Холден, раздираемый  беспокойством, вынужден  был  на целых  два
часа застрять на обеде в клубе, где до него как сквозь сон доносились чьи-то
голоса: ему наперебой объясняли, что работал он  из рук  вон плохо и что все
его сослуживцы теперь просто души в нем не чают. Потом, уже ночью, он мчался
верхом через город,  и сердце  его готово было  выскочить. На стук в  ворота
никто не отозвался; Холден повернул было лошадь, чтобы та ударом копыт сбила
ворота  с  петель, но тут как раз появился  Пир Хан  с фонарем  и  придержал
стремя, пока Холден спешивался.
     -- Что слышно? -- спросил Холден.
     -- Не мне сообщать  такие новости, покровитель убогих, но...-- и старик
протянул трясущуюся руку ладонью вверх, как человек, принесший  добрую весть
и по праву ждущий награды.
     Холден бегом пересек двор. Наверху светилось  окно. Лошадь, привязанная
у ворот, заржала, и как бы в ответ из дома донесся тонкий, жалобный звук, от
которого у Холдена вся кровь бросилась в голову.  Это был новый голос; но он
еще не означал, что Амира жива.
     --  Кто дома?  -- крикнул он, стоя на нижней  ступеньке узкой  каменной
лестницы.
     В ответ раздался  радостный возглас Амиры, а потом послышался  голос ее
матери, дрожащий от старости и гордости:
     -- Здесь мы, две женщины -- и мужчина, твой сын.
     Шагнув через  порог, Холден  наступил на обнаженный кинжал, который был
положен  там, чтобы отвратить несчастье, -- и  клинок  переломился  под  его
нетерпеливым каблуком.
     -- Аллах велик!--почти пропела Амира из полумрака комнаты. -- Ты принял
его беды на свою голову.
     -- Прекрасно, но как  ты, жизнь  моей жизни? Женщина, ответь,  как твоя
дочь?
     -- Ребенок родился, и  в своей  радости она  забыла о муках.  Ей  скоро
будет лучше; но говори тихо.
     -- Ты здесь --  и  скоро мне будет совсем хорошо, -- проговорила Амира.
-- Мой повелитель,  ты так долго  не приезжал! Какие подарки  ты привез мне?
Нет, сегодня я припасла для тебя подарок. Посмотри, моя жизнь,  посмотри! Ты
никогда  не  видел такого  младенца.  Ах, у  меня нет  даже  сил высвободить
руку...
     -- Лежи спокойно и не разговаривай. Я с тобой, бечари.
     -- Ты  хорошо  говоришь: нас связала  крепкая веревка, которую  уже  не
разорвать. Тебе  довольно света? Посмотри:  на его  коже  нет  ни  пятнышка!
Никогда еще не было на свете такого мальчика. Слава Аллаху! Из него вырастет
ученый  человек, пандит,  -- нет,  королевский солдат.  А ты,  моя жизнь, ты
любишь  меня так же,  как раньше? Ведь я теперь такая худая и слабая. Ответь
мне правду.
     --  Да.  Я люблю тебя так же,  как любил  всегда, -- всем сердцем. Лежи
спокойно, мое сокровище, и отдыхай.
     -- Тогда  не уходи. Сядь рядом -- вот так.  Мать, господину этого  дома
нужна  подушка. Принеси ее. -- Новорожденный чуть  заметно  пошевелился  под
боком у Амиры,-- О!  -- сказала она,  и ее голос дрогнул от нежности.-- Этот
мальчик -- богатырь от рождения. Какой он сильный! Как он толкает меня! Свет
не видел ничего подобного! И он наш, наш сын -- твой и мой. Положи ему  руку
на голову; только будь осторожен -- ведь он так мал, а мужчины так неуклюжи.
     Стараясь  не  дышать,  одними кончиками  пальцев  Холден прикоснулся  к
покрытой пухом головке.
     -- Он уже мусульманин, --  сказала Амира. -- Пока  я лежала ночами  без
сна, я шептала  ему призыв к молитве и повторяла исповедание веры. Чудо, что
он родился в пятницу,  как и я. Он так мал, но уже умеет хватать пальчиками.
Только осторожно, жизнь моя!
     Холден дотронулся до беспомощной  крохотной ручки -- и Она еле  ощутимо
обхватила его палец. Это прикосновение пронзило его до самого сердца. До сих
пор все мысли Холдена были поглощены  Амирой. Теперь же он начал осознавать,
что в мире появился еще кто-то -- только трудно было сразу поверить, что это
его собственный  сын, человек, наделенный душой. И он погрузился в раздумье,
сидя подле задремавшей Амиры.
     -- Уходи,  сахиб,--  сказала  шепотом мать.-- Нехорошо, если она увидит
тебя, проснувшись. Ей нужен покой.
     --Я ухожу, -- покорно согласился Холден.--Вот деньги. Позаботься о том,
чтобы мой сын ни в чем не нуждался и рос здоровым.
     Звон серебра разбудил Амиру.
     -- Я не наемная кормилица, -- произнесла она слабым голосом. -- При чем
тут деньги? Неужели из-за них  я стану заботиться о нем больше  или  меньше?
Мать, отдай эти деньги назад. Я родила сына моему повелителю.
     Тут силы  окончательно покинули  ее,  и,  едва  успев  договорить,  она
погрузилась в  глубокий  сон.  Холден,  успокоенный,  неслышно спустился  по
лестнице и  вышел во двор. Его встретил, прищелкивая языком от удовольствия,
старик сторож Пир Хан.
     -- Теперь в этом доме есть все, что нужно,-- сказал он и без дальнейших
объяснений сунул в руки Холдену  старую саблю,  оставшуюся еще с тех времен,
когда  Пир  Хан  служил  в  королевской полиции. О