,  прося  милостыню,   они  неохотно  подают
какой-нибудь пустяк. Это уже началось -- так поступают один или двое, пятеро
или  десятеро,  и  я это знаю, ибо  я брожу  среди своих  поклонников и  мне
известно, что у них на душе.
     -- А конец, о шут богов? Каков будет конец? -- спросил Ганеша.
     -- Конец будет подобен началу, о  ленивый  сын Шивы!  Пламя  угаснет на
жертвенниках, и молитва  замрет на языке, а вы снова станете мелкими божками
-- божками  джунглей, просто именами,  которые шепчут  охотники за крысами и
ловцы собак в  чаще  и среди пещер; вы станете тряпичными  богами, глиняными
божками деревьев  и сельских  вех,  какими  вы и  были  вначале. Вот чем все
кончится для тебя, Ганеша, и для Бхайрона -- Бхайрона простого народа.
     -- До этого еще очень далеко,  -- проворчал Бхайрон. -- К  тому же  это
ложь.
     -- Много женщин целовало Кришну.  Они  рассказывали ему эту сказку себе
же  в утешение, когда волосы  их начинали седеть, а он пересказал нам ее, --
едва слышно промолвил бык.
     --  Когда явились  чужие  боги, мы изменили их. Я  взялся за женщину  и
сделал  ее двенадцатирукой. Так  же  мы переделаем всех их богов,  -- сказал
Хануман.
     -- Их боги! Речь не об их богах -- о едином или о троице, о мужчине или
женщине. Речь идет о людях. Это они  меняются,  а не боги строителей мостов,
-- сказал Кришна.
     -- Пусть так. Однажды я заставил человека поклоняться огненной повозке,
когда  она  смирно  стояла,  выдыхая  пар,  и  человек  этот  не  знал,  что
поклоняется  мне, -- сказал Хануман-обезьяна. --  Люди только слегка изменят
имена своих богов. А  я  по-прежнему буду руководить строителями  мостов;  в
школах Шиве будут поклоняться те, что подозревают и презирают своих ближних;
у Ганеши останутся его махаджаны, а у Бхайрона -- погонщики ослов, паломники
и продавцы игрушек. Возлюбленный, люди изменят только  имена своих  богов, а
это мы уже тысячу раз видели.
     -- Конечно, они только и  сделают,  что изменят наши имена, -- повторил
Ганеша; но боги забеспокоились.
     -- Они изменят не только имена, -- возразил Кришна. -- Одного лишь меня
они не  смогут убить,  пока  дева и муж будут встречаться друг  с другом,  а
весна  приходить на  смену зимним  дождям. Небожители, я  недаром бродил  по
земле. Мои поклонники еще не осознали того, что они уже знают, но я, живущий
среди  них,  я  читаю  в  их  сердцах.  Великие владыки,  начало  конца  уже
наступило.  Огненные  повозки   выкрикивают   имена   новых   богов,  и  это
действительно новые боги, а не старые, прозванные по-новому.  А пока пейте и
ешьте  вволю!  Окунайте лики свои в дым жертвенников, раньше  чем  те успеют
остынуть!  Принимайте  дань   и  слушайте  игру  на  цимбалах  и  барабанах,
небожители, пока еще цветут цветы и звучат песни. По  людскому счету времени
конец еще  далек,  но  мы, ведающие, полагаем, что  он  наступит  сегодня. Я
сказал все.
     Юный бог умолк, а его собратья долго смотрели друг на друга в молчании.
     -- Этого я еще не слыхал, -- шепнул Перу на ухо  своему спутнику. --  И
все  же случалось, что,  когда я смазывал маслом  медные  части  в  машинном
отделении "Гуркхи",  я  спрашивал себя,  правда  ли, что  наши  жрецы так уж
мудры... так мудры. День наступает, сахиб. К утру они уйдут.
     Желтый свет  растекся по небу, и по мере того как рассеивался мрак, шум
реки менялся.
     Внезапно слон громко затрубил, как будто человек ударил его по голове.
     --  Пусть  судит Индра.  Отец всего сущего, молви слово! Что скажешь  о
том, что мы услышали? Правда ли, что Кришна солгал? Или...
     -- Вы все знаете, -- произнес самец антилопы, поднимаясь на ноги. -- Вы
знаете тайну  богов. Когда Брахма перестает видеть  сны, небо, и ад, и земля
исчезают. Будьте довольны.  Брахма все еще видит сны. Сны приходят и уходят,
и природа снов меняется, но Брахма все-таки видит  сны. Кришна слишком долго
бродил  по земле,  и все же я люблю его больше прежнего за ту сказку, что он
нам рассказал. Боги меняются, возлюбленный, все, кроме одного!
     -- Да, все, кроме того бога, чго родит любовь в сердцах людей,-- молвил
Кришна, завязывая узлом свой пояс. -- Ждать осталось недолго,  и вы узнаете,
лгу ли я.
     -- Поистине, недолго, как ты говоришь, и мы это знаем. Вернись же снова
к  своим хижинам,  возлюбленный, и  забавляй юных, ибо Брахма  все еще видит
сны. Идите, дети  мои! Брахма видит  сны... И пока он не проснется,  боги не
умрут.

     -- Куда они ушли? -- в ужасе проговорил ласкар, вздрагивая от холода.
     -- Бог знает!--сказал Финдлейсон.
     Теперь и  река, и  островок  были освещены ярким дневным  светом, но на
сырой земле под пипалом  не было видно никаких следов копыт или  лап. Только
попугай кричал в ветвях и, хлопая  крыльями, стряхивал  целый ливень водяных
капель.
     --  Вставай! Мы  окоченели  от  холода!  Ну что, опиум  выдохся? Можешь
двигаться, сахиб?
     Финдлейсон, шагаясь,  встал и  отряхнулся.  Голова у  него  кружилась и
болела,  но действие опиума  прошло,  и, окуная  в лужу  свой  лоб,  главный
инженер  стройки  моста у  Каши  спрашивал  себя, как  он  очутился  на этом
островке, каким  образом ему удастся вернуться домой  и, главное, уцелело ли
его творение.
     -- Перу, я мноюе позабыл. Я стоял под сторожевой башней, глядя на реку,
а потом... Или нас унесло водой?
     -- Нет ! Баржи оторвались,  сахиб, и, -- если сахиб позабыл  об опиуме,
Перу, безусловно, не станет напоминать ему об  этом, -- когда сахиб  пытался
снова их привязать, мне  показалось, правда, было темно,  что сахиба хватило
канатом  и бросило в лодку. Ну, раз уж мы оба да Хитчкок-сахиб, так сказать,
построили тот мост, я  тоже соскочил в лодку, а она, так  сказать, поскакала
верхом, наткнулась  на этот островок, разбилась вдребезги и выбросила нас на
берег.  Когда  лодка  отлетела  от  пристани,  я  громко  крикнул,  так  что
Хитчкок-сахиб обязательно  приедет за  нами. Что  касается моста, то столько
людей погибло, пока его строили, что он не может рухнуть.
     Свирепое солнце,  вытянувшее из  промокшей земли весь ее аромат, пришло
на смену грозе, и при его ярком  свете уже не хотелось думать о ночных снах.
Финдлейсон смотрел вверх по течению на блеск текущей воды, пока глаза его не
заболели. Берега Ганга исчезли бесследно, а про мост и говорить нечего.
     -- Далеконько мы  сплыли вниз, -- сказал  он -- Удивительно, что мы сто
раз не утонули
     -- Ничуть  не удивительно --  ведь ни  один  человек  не умирает раньше
своего  срока.  Я  видел Сидней,  я  видел  Лондон и двадцать других крупных
портов, --  Перу  взглянул на сырой, облупленный храм  под пипалом, -- но ни
один человек не видал того, что мы видели здесь.
     -- А что мы видели?
     -- Разве сахиб забыл? Или только мы, черные люди, видим богов?
     -- У  меня была лихорадка --  Финдлейсон,  несколько смущенный, все еще
смотрел  на  воду  -- Мне только  чудилось,  будто  островок кишит  людьми и
зверями  и  все  они разговаривают,  впрочем,  не помню хорошенько. Пожалуй,
лодка могла бы теперь плыть по этой воде.
     -- Ого!  Значит, так оно  и  было. "Когда Брахма  перестает видеть сны,
боги умирают". Теперь я хорошо  понимаю, что  он хотел  сказать.  Гуру  тоже
однажды сказал мне это самое, но тогда я не понял его. Теперь я умудрен.
     -- Что? -- переспросил Финдлейсон, оглянувшись.
     Перу продолжал, как бы говоря сам с собою:
     --  Шесть...  семь... десять  муссонов прошло  с тех  пор, как я  стоял
вахтенным на баке "Ривы", большого корабля компании, и был сильный туфан,  и
волны, зеленые и черные, колотили нас,  а я крепко держался за  спасательный
канат, захлебываясь водой. Тогда я вспомнил о богах, о тех самых, которых мы
видели прошлой ночью, -- он с любопытством взглянул на спину Финдлейсона, но
белый человек смотрел на разлив --  Да,  я говорю о тех,  которых  мы видели
прошлой ночью, и  я взывал к ним, умоляя спасти меня. И пока я  молился, все
еще глядя вперед, налетела огромная волна  и бросила меня на кольцо большого
черного носового якоря,  а "Рива" поднималась все  выше  и выше,  кренясь на
левый бок, и вода уходила из-под ее носа, а я лежал на животе, уцепившись за
кольцо, и смотрел вниз, в эти великие глубины. И тогда я подумал, хоть и был
на краю гибели если я не удержусь, мне конец, и  тогда не  будет для меня ни
"Ривы", ни моего места у камбуза, где  варится рис, ни Бомбея, ни Калькутты,
ни  даже Лондона. Как могу я  знать,  сказал  я  себе, что  боги,  которым я
молюсь, останутся  и тогда? Только я это  подумал, как "Рива" ткнулась носом
вниз, вроде того  как  падает молот,  и все море целиком налетело и швырнуло
меня назад,  на бак и  на  полубак,  и я  очень сильно  разбил себе голень о
лебедку, но я тогда не умер, а вчера я  видел  богов. Они  хороши для  живых
людей,  а для мертвых. Это они сами  сказали. Поэтому,  когда  я  вернусь  в
поселок,  я  изобью гуру за то, что  он говорит  загадками, которые вовсе не
загадки. Когда Брахма перестает видеть сны, боги уходят.
     --  Взгляни-ка туда, вверх по течению. Меня этот свет ослепляет. Нет ли
там дыма?
     Перу приложил руки к глазам.
     -- Хитчкок-сахиб  -- человек мудрый и проворный. Он не станет вверяться
весельной лодке. Он занял у рао-сахиба  паровой катер и поплыл искать нас. Я
всегда говорил,  что  на  стройке моста  надо было держать  для  нас паровой
катер.
     Княжество бараонского рао лежало в десяти милях от  моста, и Финдлейсон
с Хитчкоком провели большую часть своего скудного досуга, играя  на бильярде
и  охотясь на  черных  антилоп вместе  с  молодым  владетельным  князем. Лет
пять-шесть его воспитывал английский гувернер, любитель спорта, и  теперь он
по-княжески  проматывал  доходы,  скопленные в течение его несовершеннолетия
индийским   правительством.  Его  паровой   катер   с  выложенными  серебром
поручнями, полосатым  шелковым тентом  и палубами из красного дерева  служил
ему  новой игрушкой, которая очень мешала  Финдлейсону, когда рао как-то раз
приехал посмотреть на стройку моста.
     --  Нам  здорово повезло,  --  пробормотал Финдлейсон,  не  переставая,
однако, испытывать страх  при  мысли о  том,  какие новости ему сообщат  про
мост.
     Яркая, синяя с белым, труба быстро двигалась вниз по течению. Уже можно
было  рассмотреть Хитчкока,  стоявшего на носу с биноклем, и его  необычайно
бледное  лицо.  Тогда  Перу окликнул их, и  катер подошел к  краю  островка.
Рао-сахиб в шерстяном охотничьем костюме и семицветной чалме помахивал своей
княжеской  рукой,  а  Хитчкок  что-то кричал. Но  ему  не  пришлось задавать
вопросов, ибо Финдлейсон сам спросил про свой мост.
     --  Все  хорошо! Господи,  я  никак не  ожидал,  что  снова увижу  вас,
Финдлейсон. Вас снесло вниз  на семь косов. Да, на  стройке нигде и камня не
сдвинуто, но вы-то как себя чувствуете? Я занял катер у рао-сахиба, и он был
так любезен, что поехал тоже. Прыгайте!
     --  А, Финлинсон,  все в порядке, э?  Это было совершенно  беспримерное
несчастье  вчера вечером,  правда?  Мой княжеский дворец, он тоже протекает,
как  дьявол,  а  урожай погибнет  во  всех  моих  владениях.  Ну, вы  теперь
отчаливайте,  Хитчкок.  Я...  я ничего  не понимаю  в  паровых  машинах.  Вы
промокли? Вам холодно, Финлинсон? Здесь у меня найдется кое-что съедобное, и
вы выпьете чего-нибудь крепкого.
     -- Я  глубоко благодарен вам, рао-сахиб. Ведь  вы спасли  мне жизнь. Но
как Хитчкоку удалось...
     --  Ох!  Волосы у него стояли дыбом. Он примчался  ко мне верхом  среди
ночи и разбудил меня, когда я покоился в  объятиях Морфея. Я самым искренним
образом огорчился, Финлинсон, и потому тоже поехал. Мой главный жрец  сейчас
очень  сердится.  Нам придется поспешить, мистер Хитчкок. В двенадцать сорок
пять я обязан прибыть в главный храм княжества,  где мы  освящаем  какого-то
нового  идола. Не будь этого, я попросил бы вас провести сегодняшний день со
мной. Чертовски надоедают эти религиозные церемонии, Финлинсон, правда?
     Перу, хорошо  знакомый команде, взялся за руль и  ловко  направил катер
вверх  по  течению.   Но,  правя   рулем,   он  мысленно  орудовал  частично
растрепанным  проволочным линьком длиною  в два  фута, и  спина, которую  он
хлестал, была спиной его гуру.

     перевод М. Клягиной-Кондратьевой

 * СБОРНИК "ПУТИ И ОТКРЫТИЯ" *

"ОНИ"

     Одна за другой сменялись предо мною чудесные картины природы, одна гора
манила  взор к иной, соседней, и, проехав таким образом половину графства, я
почувствовал, что уже не в силах ничего воспринимать, а могу лишь переводить
рычаг скоростей,  и  равнодушно  смотрел  на местность, которая стлалась под
колеса  моего  автомобиля.  Восточные  равнины,  усеянные  орхидеями,  южнее
сменили известковые  холмы, меж которых  росли тимьян, остролист и  пыльные,
серые  травы, а  потом снова  пышно  зеленеющие пшеничные поля и  смоковницы
южного побережья, где шум прибоя слышится по левую руку на протяжении  целых
пятнадцати миль;  и когда я  наконец  повернул  в глубь страны через скопище
округлых холмов,  перемежаемых лесами,  обнаружилось, что  все  знакомые мне
приметы куда-то  исчезли. За тем самым поселком, который  считается крестным
отцом столицы Соединенных Штатов, я увидел укромные спящие селения, где одни
лишь  пчелы бодрствовали и громогласно жужжали в  листве восьмидесятифутовых
лип,  которые  осеняли  серые  церковки,  сооруженные нормандцами;  сказочно
красивые ручейки струились под каменными мостами,  способными выдержать куда
более  тяжкие перевозочные  средства, нежели те,  которые впредь нарушат  их
мертвый покой;  склады для  хранения церковной десятины  были  вместительней
самих церквушек, а древняя  кузница словно  возвещала  во  всеуслышание, что
некогда  здесь  обитали храмовники.  Дикие  гвоздики я  увидел  на  общинном
выпасе, куда, за целую милю вдоль древней, еще римлянами проложенной дороги,
их оттеснили можжевельник, папоротники и вереск; а чуть  подальше я вспугнул
рыжую лисицу, которая собачьей побежкой умчалась в раскаленную солнцем даль.
     Когда лесистые холмы сомкнулись вокруг  меня, я затормозил  и попытался
определить свой дальнейший  путь по высокому  известковому холму  с округлой
вершиной,  которая на  добрых  полсотни  миль  служит ориентиром средь  этих
равнин. Я рассудил, что самый характер местности подскажет  мне, как выехать
на какую-нибудь дорогу, которая ведет на запад, огибая подножье холма, но не
принял  в  соображение  обманчивость  лесного полога. Я повернул  с излишней
поспешностью  и сразу утонул в яркой зелени, расплавленной  жгучим солнечным
светом, а потом очутился в сумрачном туннеле, где сухие прошлогодние  листья
роптали и  шелестели под колесами. Могучий  орешник, который не подрезали по
меньшей мере полвека, смыкался над головой, и ничей топор не  помог замшелым
дубкам и березкам пробиться сквозь сплошное плетение его ветвей Потом дорога
резко оборвалась,  и подо  мною  словно  разостлался бархатистый  ковер,  на
котором  отдельными  кучками,  наподобие островков,  виднелись уже отцветшие
примулы да  редкие  колокольчики на  белесых стебельках  кивали  в лад  друг
другу. Поскольку путь мой  лежал под  уклон,  я  заглушил  мотор и свободным
ходом начал  петлять по палой листве, ежеминутно ожидая встречи с  лесничим,
но  мне удалось лишь расслышать  где-то вдали невнятный лепет,  который один
нарушал сумрачное лесное безмолвие.
     А путь по-прежнему вел под уклон. Я готов был  уже развернуться и ехать
назад, включив вторую скорость, пока не увязну в каком-нибудь болоте, но тут
сквозь  плетение  ветвей над головой у  меня  блеснуло  солнце, и я отпустил
тормоз.
     Сразу же вновь началась равнина. Едва солнечный свет ударил мне в лицо,
колеса моего  автомобиля покатились  по большому тихому лугу, среди которого
внезапно  выросли  всадники  десятифутового  роста,  с  копьями   наперевес,
чудовищные  павлины и  величественные  придворные дамы --  синие,  темные  и
блестящие, --  все из  подстриженных  тисов. За лугом -- с  трех сторон его,
словно вражеские воинства, обступали леса -- стоял древний дом, сложенный из
замшелых, истрепанных непогодой камней, с причудливыми окнами и многоскатной
кровлей, крытой розовой черепицей. Его полукружьем обмыкала стена, которая с
четвертой  стороны загораживала луг,  а у ее  подножия  густо зеленел самшит
высотой в рост  человека. На  крыше,  вокруг стройных кирпичных труб, сидели
голуби, а за ближней стеной я мельком заметил восьмиугольную голубятню.
     Я оставался на месте; зеленые копья всадников были нацелены мне прямо в
грудь; несказанная красота этой жемчужины в чудесной оправе зачаровала меня.
     "Если  только меня не  изгонят  отсюда  за  то, что  я вторгся  в чужие
владения, или  же этот рыцарь не пронзит меня копьем,  --  подумал я,  -- то
сейчас вон  из той  полуотворенной садовой  калитки выйдут по  меньшей  мере
Шекспир и королева Елизавета и пригласят меня на чашку чая".
     Из окна верхнего этажа выглянул  ребенок, и мне почудилось, будто малыш
дружески помахал мне рукой.  Но оказалось,  что он звал  кого-то, потому что
тотчас же появилась еще одна светловолосая головка. Потом я услышал смех меж
тисовых павлинов, повернул голову,  желая увериться, что это не  обман слуха
(до  того  мгновения  я  безотрывно смотрел только  на  дом),  и  увидел  за
самшитами блеск  фонтана,  серебристого  в свете  солнца.  Голуби  на  крыше
ворковали  в  лад воркованию воды;  но сквозь  эти две  мелодии  я расслышал
радостный смех ребенка, увлеченного какой-то невинной шалостью.
     Садовая калитка  -- сделанная из прочного  дуба и глубоко вдававшаяся в
толщу  стены  --  отворилась  шире;  женщина  в  большой  соломенной   шляпе
неторопливо поставила ногу  на  искрошенную  временем ступеньку  и столь  же
неторопливо  пошла по траве прямо  ко мне.  Я  стал  придумывать какоенибудь
извинение, но тут она подняла голову, и я увидел, что она слепая.
     -- Я  слышала,  как вы подъехали,  -- сказала она  --  Ведь то  был щум
автомобиля, не правда ли?
     --  К  несчастью,  я,  по-видимому,  сбился  с  дороги.  Мне  следовало
повернуть раньше, еще наверху... я никак не предполагал... -- начал я.
     --  Но, право, я  очень рада.  Подумать только, автомобиль здесь, перед
садом! Это такая приятная неожиданность...-- Она повернулась,  словно хотела
оглядеться вокруг. -- Вы никого не видели или все же кого-нибудь как знать?
     -- Никого, с кем я мог бы поговорить, но дети разглядывали меня издали,
мне кажется, с любопытством.
     -- Какие дети?
     -- Я только что видел  двоих в окне и, по-моему, слышал детский голосок
в саду.
     -- Ах вы счастливец! -- воскликнула она, и лицо ее просияло.-- Конечно,
я тоже их слышу, но и только. Стало быть, вы их видели и слышали?
     -- Да, -- отвечал я, -- и если я хоть что-нибудь смыслю в детях, кто-то
из них резвится в свое удовольствие вон там, у фонтана. Удрал, я полагаю.
     -- А вы любите детей?
     Я  как  мог  постарался  объяснить,  почему  отнюдь  не  питаю к  детям
отвращения.
     -- Конечно, конечно, -- сказала она.--В  таком случае вы все поймете. В
таком  случае  вы не  сочтете  за  глупость,  если  я  попрошу  вас проехать
разок-другой через сад -- как можно медленней. Я уверена, им будет интересно
на  это поглядеть.  Они,  бедняжки, такие крошечные.  Им стараются  скрасить
жизнь, но... -- Она простерла руки к лесу.-- Ведь мы тут совершенно отрезаны
от мира.
     --  С превеликим удовольствием,  --  сказал я.--Но  мне не  хотелось бы
портить вам газоны.
     Она повернула голову вправо.
     -- Минуточку,-- сказала она.-- Мы ведь у Южных ворот, правда?  Вон там,
за павлинами,  есть мощеная  дорога. Мы называем ее Павлинья аллея. Говорят,
она видна прямо  отсюда,  а  если вы  сумеете  обогнуть опушку и повернуть у
первого павлина, то выедете прямо на эту дорогу.
     Казалось кощунством  нарушать волшебный сон э