талось его племяннику,
а старик вернулся в Китай, чтобы его похоронили там.
     Большую  комнату  наверху, где собирались его лучшие клиенты, он держал
чистенькой,  как новая  булавка. В одном углу стоял Фунчинов  идол --  почти
такой же безобразный, как и сам Фун Чин, -- и под носом у него  всегда тлели
курительные свечки, но когда трубочный дым густел, запаха их не было слышно.
Против идола стоял гроб Фун Чина. Хозяин потратил на него добрую часть своих
сбережений, и когда в "Воротах" впервые появлялся свежий человек, ему всегда
показывали гроб. Он  был покрыт черным  лаком и расписан красными и золотыми
письменами, и я слышал, будто Фун Чин вывез его  из  самого Китая. Не  знаю,
правда это или  нет,  но помню,  что, когда я под вечер  приходил  первым, я
всегда расстилал свою циновку  около него. Здесь, видите  ли, был  спокойный
уголок, и в  окно иногда веяло легким ветерком с  переулка. Если  не считать
циновок, в комнате не было никакой обстановки -- только гроб да старый идол,
весь синий, зеленый и пурпурный от времени и полировки.
     Фун  Чин  никогда нам  не  говорил,  почему  он  назвал свое  заведение
"Воротами  Ста  Печалей".   (Он   был  единственный  знакомый   мне  китаец,
употреблявший  неприятно  звучащие  названия.   Большинство  склонно  давать
цветистые  имена,  в  чем вы можете  убедиться  по  Калькутте.) Мы старались
догадаться об этом сами.  Если вы белый, ничто не сможет  вас так захватить,
как  черное курево.  Желтый человек  устроен иначе. Опиум  на него  почти не
действует, а вот  белые  и  черные  -- те страдают  жестоко. Конечно, есть и
такие, на которых  курево  влияет не больше,  чем  табак, когда  они впервые
начали  курить  Они только  подремлют немножко,  как бы заснув  естественным
сном, а наутро уже почти способны работать. И я был таким, когда начал, но я
занимался этим весьма усердно целых пять лет, а теперь я уже не  тот. Была у
меня старуха тетка, которая жила близ Агры, и после  ее смерти мне досталось
небольшое  наследство. Около  шестидесяти рупий дохода  в  месяц. Шестьдесят
рупий --  это не очень  много. Вспоминается мне время --  кажется, что с тех
пор  прошло много-много сотен лет, -- время, когда я получал триста рупий  в
месяц да еще кое-какие доходы, работая  по крупной поставке строевого леса в
Калькутте.
     На  этой  работе я пробыл недолго.  Черное курево  не  допускает других
занятий, и  хотя на меня  оно влияет очень слабо, я даже ради спасения своей
жизни не смог бы проработать целый день, как работают  другие люди. Впрочем,
шестьдесят рупий -- это все, что мне требуется. Пока старик Фун Чин был жив,
он обычно получал эти деньги вместо меня, давал мне из них половину на жизнь
(я ем очень мало),  а  остальное забирал себе. Я  мог  свободно  приходить в
"Ворота" в любое время дня и ночи, курить там и спать, если  хотел, и потому
не спорил.  Я знал, что  старик хорошо на  мне заработал,  но это  не  имеет
значения. Ничто  не  имеет  для меня  большого значения;  к тому  же  деньги
продолжают поступать из месяца в месяц
     Когда  заведение  впервые открылось,  в "Воротах" нас встречалось всего
десять  человек.  Я,  двое  бабу  --  они  тогда служили  в  государственном
учреждении где-то в Анаркали, но потом их уволили, и они уже не могли татить
за  себя  (ни  один  человек, обязанный работать  днем,  не  может регулярно
предаваться  черному куреву в течение долгого  времени); китаецплемянник Фун
Чина,  уличная женщина,  каким-то  образом добывшая  кучу денег,  бездельник
англичанин --  кажется, фамилия  его начиналась на "Мак", впрочем, не помню,
-- который курил без передышки и как будто ничего не платил (говорили, что в
бытность свою адвокатом в Калькутте он на  каком-то судебном разбирательстве
спас  жизнь  Фун  Чину);  другой  евразиец,  как  и  я,  родом  из  Мадраса;
женщина-метиска и двое мужчин, говоривших,  что они переехали сюда с севера.
Должно быть, это  были персы, или афганцы, или что-то в этом роде. Теперь из
всех  нас  осталось  в живых  не  более  пяти человек,  но  зато приходим мы
постоянно.  Не знаю,  что сталось с обоими бабу,  а  уличная женщина  умерла
после того,  как полгода  посещала  "Ворота", и я подозреваю,  что  Фун  Чин
присвоил ее  браслеты и носовое кольцо. Но  не уверен. Англичанин -- тот пил
так же  много, как и курил,  и наконец  перестал приходить. Одного из персов
давно  уже убили  в  драке ночью у  большого колодца близ  мечети, и полиция
закрыла колодец -- говорили,  что оттуда несет гнилью. Его нашли мертвым  на
дне колодца. Так вот, значит, остались только я, китаец, метиска, которую мы
прозвали  мем-сахиб  (она жила  с  Фун  Чином),  другой  евразиец да один из
персов.  Теперь мем-сахиб очень постарела. Когда "Ворота" впервые открылись,
она была молодой женщиной, но уж коли на то пошло, все мы давно состарились.
Нам много-много сотен лет. В "Воротах" очень  трудно  вести счет  времени, к
тому же для меня время не имеет значения. Каждый  месяц я все так же получаю
свои шестьдесят рупий.  Давным-давно, когда  я зарабатывал  триста пятьдесят
рупий в месяц, да вдобавок еще кое-что на крупной поставке строевого леса  в
Калькутте,  у  меня  было  что-то вроде жены. Теперь ее нет  в  живых.  Люди
говорили, что  я свел ее в могилу тем, что  пристрастился к  черному куреву.
Может,  и  правда,  свел, но это  было  так давно,  что уже  потеряло всякое
значение. Когда я  впервые начал ходить в "Ворота", мне иной раз бывало жаль
ее,  но все это прошло и кончилось уже давно, а я каждый месяц все получаю и
получаю свои шестьдесят рупий и вполне счастлив. Счастлив не так, как бывают
счастливы пьяные, а всегда спокоен, умиротворен и доволен.
     Как я  к  этому  пристрастился? Это  началось  в  Калькутте. Я пробовал
покуривать у себя дома -- просто  хотелось  узнать,  что это такое. Я еще не
очень этим увлекался, но, должно быть, жена моя умерла именно тогда. Так или
иначе,  но я очутился  здесь и познакомился с Фун Чином. Не помню точно, как
все  это было, но он мне  рассказал про  "Ворота", и я  стал туда ходить,  и
как-то так вышло,  что  с тех пор я уже  не  покидал их. Не забудьте,  что в
Фунчиновы   времена  "Ворота"  были  очень  солидным  заведением,   где  вам
предоставлялись все удобства, -- не  чета какой-нибудь  там чандукхане, куда
ходят черномазые. Нет, здесь было чисто, спокойно и не людно. Конечно, кроме
нас десятерых и хозяина бывали и другие посетители, но каждому из нас всегда
давалось  по  циновке и по ватной  подушечке в шерстяной  наволочке,  сплошь
покрытой черными и красными  драконами и всякими штуками, точь-в-точь как на
гробе, стоявшем в углу.
     После третьей трубки драконы начинали двигаться и драться. Я смотрел на
них много-много ночей  напролет. Так я  определял меру  своему  курению,  но
теперь   уже   требуется   не  меньше  дюжины  трубок,  чтобы  принудить  их
зашевелиться.  Кроме  того,  все они  истрепались  и  загрязнились  не  хуже
циновок, а старик Фун Чин умер. Он  умер года два назад, подарив мне трубку,
которую  я  теперь всегда  курю,  --  серебряную,  с  причудливыми  зверями,
ползущими  вверх и вниз по  головке под чашечкой. До этого у меня, помнится,
был  длинный  бамбуковый  чубук  с   медной  чашечкой,  очень  маленькой,  и
мундштуком из  зеленой яшмы.  Он  был чуть  потолще тросточки для гулянья, и
курить из него было приятно, очень приятно. Очевидно,  бамбук всасывал  дым.
Серебро  не  всасывает, так  что мне  время  от  времени  приходится чистить
трубку, а с этим мною возни,  но  я курю ее  в память о старике.  Он, должно
быть, хорошо на мне нажился, но он всегда давал мне чистые подушки и циновки
и товар, лучше которого нигде не достанешь.
     Когда он  умер, племянник его Цин Лин вступил во владение "Воротами"  и
назвал их "Храмом Трех Обладаний", но мы, завсегдатаи,  по-прежнему называем
их  "Воротами  Ста Печалей". Племянник  очень прижимисто  ведет дело, и  мне
кажется, что мем-сахиб поощряет его в этом. Она с ним живет, как прежде жила
со стариком.  Оба  впускают в заведение всякий сброд  --  черномазых и  тому
подобных типов, и черное курево уже не такого хорошего качества, как бывало.
Я не раз и не два находил в своей трубке жженые отруби. Старик  --  тот умер
бы,  случись  это в  его времена.  И еще: комнату никогда  не  убирают,  все
циновки рваные  и обтрепались по краям. Гроба нет,  он  вернулся в Китай  со
стариком  и  двумя  унциями  курева  внутри  --  на  случай,  если  мертвецу
захотелось бы покурить в дороге.
     Под носом у  идола уже не горит столько курительных свечек, как бывало,
а это, бесспорно, недобрый знак. Да и сам идол весь потемнел, и никто за ним
больше  не ухаживает.  Я  знаю, всему  виной мем-сахиб:  ведь когда Цин  Лин
захотел было  сжечь перед  ним золотую бумагу,  она  сказала, что это пустая
трата денег, и  еще -- что курительные свечки должны только  чуть теплиться,
так как идол все равно не заметит разницы. И вот теперь в свечки подмешивают
много клея, так что они горят на полчаса дольше, но зато скверно  пахнут.  Я
уже не  говорю о том, как воняет сама комната. Никакое дело не  пойдет, если
вести его таким образом. Идолу это  не нравится. Я  это вижу. Иногда  поздно
ночью  он вдруг  начинает отливать какими-то странными оттенками  цветов  --
синим, и зеленым,  и красным, совсем как в те времена, когда старик Фун  Чин
был жив; и он вращает глазами и топает ногами, как демон.
     Не  знаю, почему я не бросаю это  заведение  и не курю спокойно в своей
собственной комнатушке  на базаре. Скорей всего потому, что, уйди я, Цин Лин
убил бы меня -- ведь теперь мои  шестьдесят рупий получает он,-- да и хлопот
не оберешься, а я мало-помалу очень привязался к "Воротам". Ничего в них нет
особенного. Они уже не такие, какими  были при старике,  но покинуть их я бы
не  смог. Я видел столько  людей, приходивших сюда  и уходивших. И  я  видел
столько людей,  умиравших  здесь, на циновках, что  теперь мне было бы жутко
умереть на свежем  воздухе. Я видел такие вещи, которые людям  показались бы
довольно  странными, но  если уж  ты привержен черному куреву, тебе ничто не
кажется странным за исключением самого черного курева. А если и кажется, так
это  не имеет значения.  Фун  Чин  -- тот  был  очень  разборчив: никогда не
впускал  клиентов,  способных  перед   смертью  наделать  неприятностей.  Но
племянник  далеко  не  так   осторожен.  Он  повсюду  болтает,   что  держит
"первоклассное заведение". Никогда  не старается тихонько  впускать  людей и
устраивать их  удобно, как это делал Фун Чин.  Вот почему "Ворота"  получили
несколько  большую  известность, чем прежде. Само собой разумеется --  среди
черномазых.  Племянник  не  смеет  впустить  белого  или  хотя  бы  человека
смешанной  крови.  Конечно,  ему  приходится  держать  нас  троих:  меня,  и
мем-сахиб, и другого евразийца. Мы тут укоренились. Но он не дает нам в долг
и одной трубки, ни за что на свете.
     Я  надеюсь когда-нибудь умереть  в  "Воротах". Перс  и  мадрасец теперь
здорово  сдали.  Трубки  им зажигает мальчик.  Я же  всегда это  делаю  сам.
Вероятно, я  увижу, как  их  унесут  раньше,  чем меня. Вряд  ли  я переживу
мем-сахиб или  Цин Лина. Женщины дольше мужчин  выдерживают черное курево, а
Цин Лин -- тот  хоть и курит дешевый товар, но он стариковой  крови. Уличная
женщина за два дня до своего смертного часа знала, что умирает, и она умерла
на  чистой  циновке с  туго набитой подушкой, а старик повесил ее трубку над
самым идолом. Мне кажется, он всегда был привязан к  ней. Однако браслеты ее
он забрал.
     Мне  хотелось  бы умереть, как  эта  базарная женщина,  --  на  чистой,
прохладной циновке, с трубкой хорошего курева  в  зубах. Когда я почувствую,
что  умираю, я попрошу Цин Лина дать мне то  и другое, а он  пусть себе  все
продолжает получать мои  шестьдесят  рупий  в  месяц. И тогда  я буду лежать
спокойно  и  удобно  и  смотреть, как  черные и  красные  драконы  бьются  в
последней великой битве, а потом...
     Впрочем, это  не  имеет значения.  Ничто  не  имеет  для меня  большого
значения...  Хотелось  бы  только,  чтобы Цин  Лин  не подмешивал  отрубей к
черному куреву.
     перевод М. Клягиной-Кондратьевой




ЖИЗНЬ МУХАММЕД-ДИНА

     Какой человек называется счастливым человеком?
     Тот, у кою в доме бегают, падают и плачут перепачканные малые дети.
     "Муничандра" в переводе
     профессора Питерсона

     Шар для  игры  в поло был старый, растресканный и щербатый. Он лежал на
каминной полке рядом  с  трубками, которые  прочищал для меня  Имам-Дин, мой
слуга.
     --  Этот  шар  нужен  Небеснорожденному?  --  почтительно спросил  меня
Имам-Дин.
     Небеснорожденному шар для поло был,  в  общем-то,  ни к чему, непонятно
только, зачем он мог понадобиться Имам-Дину.
     --  С позволения вашей милости, у меня есть малютка сын.  Он видел этот
шар и хотел бы поиграть им. Я не для себя прошу.
     Никому бы и  в голову не пришло, что дородный, пожилой  Имам-Дин  хочет
поиграть в поло. Он вынес обшарпанный шар на веранду, и тотчас же послышался
бурный, радостный писк, топот маленьких ног и глухой стук дерева об землю.
     Значит,  малютка сын дожидался  вожделенного сокровища  за  дверью.  Но
каким образом он его углядел?
     Назавтра я  вернулся из конторы на полчаса  раньше обычного и застал  у
себя  в  столовой  маленького  человечка  -- крохотного, пухлого человечка в
несуразно  короткой  рубашонке, едва ему до  пупа. Человечек сосал  палец  и
разглядывал картины по  стенам и при этом тихо то ли напевал, то ли мурлыкал
себе под нос. Это, без сомнения, и был малютка сын.
     Находиться в моей комнате ему, конечно,  не  полагалось, но он  был так
поглощен созерцанием,  что даже не  услышал, как  я  открыл дверь. Я вошел и
перепугал  его до  полусмерти. Он охнул  и  сел  прямо на пол. Глаза у  него
широко раскрылись, рот тоже. Я знал,  что за этим последует, и поспешил вон.
Вслед  мне понесся протяжный, громкий плач, который  достиг ушей  моих  слуг
гораздо быстрее, чем любое мое приказание. Через десять секунд Имам-Дин  уже
был  в столовой.  Оттуда послышались  горькие  рыдания, я вернулся и  застал
Имам-Дина  отчитывающим  юного  грешника,  который  вместо  носового  платка
пользовался своей куцей рубашонкой.
     -- Этот мальчик, -- укоризненно произнес Имам-Дин, -- настоящий бадмаш.
Большой бадмаш. Он, несомненно, попадет в тюрьму за свое дурное поведение.
     Раздались новые рыдания обвиняемого и церемонные извинения ИмамДина.
     -- Скажи малышу, -- ответил я,--что сахиб не сердится. И уведи его.
     Имам-Дин сообщил  преступнику о прощении, и  тот, собрав всю  рубашонку
хомутом  вокруг  шеи,  перестал рыдать,  только еще всхлипывал.  Отец  и сын
направились к двери.
     --  Его  зовут Мухаммед-Дин, -- объяснил мне Имам-Дин, словно имя  тоже
входило в состав преступления.--И он большой бадмаш.
     Мухаммед-Дин, избавленный от страшной опасности, обернулся ко мне, сидя
на руках у отца, и серьезно сказал:
     --  Это правда, сахиб,  что меня  зовут Мухаммед-Дин. Но я не бадмаш. Я
мужчина.
     Так началось мое знакомство  с Мухаммед-Дином.  В  столовой у  меня  он
больше не появлялся, но на нейтральной  территории сада мы часто встречались
и  церемонно приветствовали  друг друга,  хотя он только  и произносил,  что
"Салам, сахиб", и  "Салам, Мухаммед-Дин" -- только и отвечал  ему  я. Каждый
день,  возвращаясь  со службы, я видел пухлого человечка в белой  рубашонке,
подымающегося мне навстречу из тени увитой виноградом беседки; и каждый день
я  на этом месте придерживал лошадь, чтобы  не смазать, не  испортить  нашей
торжественной встречи.
     Малыш  всегда играл  один.  Он часами  копошился в  кустах  клещевины и
сновал  по саду,  занятый какими-то своими таинственными заботами. Однажды в
глубине сада я напал на его произведение.  У моих подошв, врытый до половины
в  песок, лежал шар  для игры в поло, а вокруг  были кольцом натыканы  шесть
завядших  бархатцев. Снаружи  этого  кольца  был квадрат,  выложенный  битым
кирпичом вперемешку с черепками фарфора. А квадрат, в свою  очередь, окружал
низенький  песчаный  вал.  Водонос  у  колодца решился  замолвить  слово  за
маленького строителя: это всего лишь детская  забава, и моему саду не  будет
от нее ущерба.
     Видит бог, у меня и в мыслях не было портить его работу -- ни тогда, ни
потом;  но  в  тот же  вечер, прогуливаясь по саду,  я сам не  заметил,  как
наступил на нее и  нечаянно  растоптал и бархатцы, и песчаный вал, и черепки
от разбитой мыльницы и все безнадежно испортил.  Утром мне попался на  глаза
Мухаммед-Дин, тихо  проливающий слезы  над причиненными  мною  разрушениями.
Кто-то безжалостно  сказал ему, что сахиб рассердился на беспорядок  в саду,
страшно  ругался  и самолично  разбросал все  его хозяйство. И  Мухаммед-Дин
целый час  трудился, чтобы уничтожить все  следы песчаного  вала и ограды из
черепков. Он поднял мне  навстречу голову,  произнося  свое обычное: "Салам,
сахиб",--  и   личико   у  него  было  заплаканное  и  виноватое.   Устроили
расследование, и  Имам-Дин  объявил  Мухаммед-Дину,  что по моей  величайшей
милости ему разрешается делать в саду  все, что он пожелает. Малыш воспрянул
духом  и  занялся  разбивкой   сооружения,   которое   должно  было  затмить
конструкцию из бархатцев и деревянного шара.
     Несколько месяцев это толстенькое диво тихо вращалось по своей орбите в
песке  и  кустах  клещевины, неустанно  возводя роскошные дворцы  из завялых
цветов,  выкинутых уборщиком  на свалку,  гладких  речных голышей,  каких-то
стеклышек и перьев,  добытых, наверное, у меня на птичьем дворе, -- всегда в
одиночестве и всегда то ли напевая, то ли мурлыча себе под нос.
     Однажды  рядом с  его очередной  постройкой очутилась как  бы ненароком
пестрая морская раковина; и я стал ждать, чтобы Мухаммед-Дин возвел на таком
основании  что-нибудь особенно великолепное. Ожидания мои не  были обмануты.
Добрый  час  Мухаммед-Дин  провел  в  размышлениях,  и  вот  мурлыкание  его
зазвучало как  победная песнь.  Он  стал чертить на песке. Да, то должен был
получиться сказочный дворец, ведь он имел в плане целых два ярда в  длину  и
ярд в ширину. Но величественному замыслу не суждено было осуществиться.
     На следующий день, возвращаясь со службы, я не  увидел МухаммедДина  на
дорожке  и не  услышал  его  приветствия: "Салам, сахиб!"  Я  успел  к  нему
привыкнуть,  и перемена  встревожила меня. А еще  через день  ИмамДин сказал
мне,  что малыша слегка лихорадит  и  неплохо бы  дать ему  хинин. Хинин  он
получил, а заодно с хинином и доктора-англичанина.
     -- Никакой сопротивляемости у этой публики, -- сказал доктор, выходя от
Имам-Дина.
     Спустя неделю я встретил Имам-Дина (хотя дорого бы дал, чтобы  избежать
этой  встречи) на дороге  к  мусульманскому  кладбищу. В  сопровождении  еще
одного человека он  шел и нес на руках белый  полотняный свергок -- все, что
осталось от маленького Мухаммед-Дина.
     перевод И. Бернштейн




ХРАНИТЬ КАК ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
     С раскаленной на солнце скалы, С раскаленной на солнце ск.ыы.
     Резвым козьим копытом задет,
     Рухнул камень
     В горный пруд -- средоточие мглы,
     И на дно, где теряется след,
     Канул камень.

     Это все было предрешено
     И удар, и паденье, и мрак;
     Знал ли камень,
     Что ему уготовано дно
     И что жизнь его кончится так?
     Знал бы камень!..

     Ты, о каменщик тверди земной!
     Ты, пред кем мы должны быть равны!
     Ты, кем светоч небесный зажжен!
     Рассуди же --
     В чем он грешен, что проклят тобой
     И, низвергнут на дно с вышины,
     В беспросветность навек погружен,
     Опускаясь все ниже и ниже?..

     Из неопубликованных записок
     Макинтоша Джелалуддина
     (Стихи в рассказе переведены И. Комаровой)


     Свет ли в окне твоем, дева младая,
     Ночь ли простерла