но  он все еще так немножко тихо
смеялся, и  он  был совсем  довольный.  Вы  ведь  знаете  формулу  для  силы
орангутанг -- это есть семь к  одному относительно человека. А Бертран -- он
убивал Бими тем, чем его вооружал Господь. Это есть чудо.
     Адский грохот в клетке возобновился.
     --  Ага!  Наш друг все еще  имеет в  своем Космосе  слишком  много Эго.
Замолчи, ты!
     Ганс зашипел протяжно и злобно. Мы услышали, как большой зверь задрожал
у себя в клетке.
     --  Но почему, скажите, ради  Бога, вы  не  помогли Бертрану и дали ему
погибнуть? -- спросил я.
     --  Друг мой, -- ответил Ганс, поудобнее  располагаясь ко сну,  -- даже
мне было  не слишком приятно, что я  должен жить после того, что я видел эта
комната с дыркой в крыше.  А Бертран -- он был ее муж. Спокойной вам  ночи и
приятного сна.

     перевод В. Голышева

 * СБОРНИК "КНИГИ ДЖУНГЛЕЙ" *

БЕЛЫЙ КОТИК

     Усни мой сыночек: так сладко качаться
     Ночною порою в ложбинке волны!
     А месяц все светит, а волны все мчатся,
     И снятся и снятся блаженные сны.

     Пучина морская тебя укачает,
     Под песню прибоя ты ночку проспишь;
     Ни рифы ни мели в такой колыбели
     Тебе не опасны -- усни мои малыш!
     Котикова колыбельная

     Все, о чем я сейчас расскажу, случилось несколько лет назад в бухте под
названием  Нововосточная,  на северо-восточной оконечности  острова  Святого
Павла,  что лежит далеко-далеко  в Беринговом море.  Историю эту мне поведал
Лиммершин  -- зимний королек,  которого прибило ветром  к  снастям парохода,
шедшего в Японию. Я взял  королька  к себе в каюту, обогрел и  кормил до тех
пор, покуда он  не набрался сил, чтобы долететь до своего родного острова --
того  самого острова  Святого Павла. Лиммершин  -- престранная птичка, но на
его слова можно положиться.
     В  бухту Нововосточную не заходят  без надобности, а из всех обитателей
моря постоянную  надобность в ней  испытывают одни только котики.  В  летние
месяцы сотни тысяч котиков приплывают к  острову из холодного серого моря --
и немудрено: ведь берег, окаймляющий бухту, как нарочно придуман для котиков
и не сравнится ни с каким другим местом в мире.
     Старый Секач хорошо это знал, каждый год, где  бы его ни застала весна,
он  на  всех  парах  -- ни дать  ни взять торпедный катер  --  устремлялся к
Нововосточной  и  целый  месяц  проводил в сражениях,  отвоевывая у  соседей
удобное местечко для  своего семейства --  на прибрежных  скалах,  поближе к
воде.  Секач был огромный  серый самец  пятнадцати лет  от роду,  плечи  его
покрывала  густая  грива,  а  зубы  были  как  собачьи клыки  --  длинные  и
острые-преострые.  Когда  он  опирался  на   передние  ласты,  его  туловище
поднималось  над  землей на  добрых  четыре  фута, а весу  в нем  -- если бы
кто-нибудь  отважился его взвесить -- наверняка оказалось бы фунтов семьсот,
не меньше. С головы до хвоста  он был разукрашен рубцами -- отметинами былых
боев, но в любую минуту готов был ввязаться в новую драку. Он даже выработал
особую  боевую  тактику: сперва  наклонял  голову  набок, словно не  решаясь
взглянуть  в глаза противнику, а потом с быстротой молнии  вцеплялся мертвой
хваткой ему в загривок -- и тогда уж его соперник мог рассчитывать только на
себя, если хотел спасти свою шкуру.
     Однако   побежденного   Секач   никогда   не   преследовал,   ибо   это
строго-настрого   запрещалось   Береговыми   Законами.    Ему   нужно   было
всего-навсего  закрепить  за собой добытую в боях территорию, но поскольку с
приближением лета тем  же  занимались еще тысяч сорок,  а то и пятьдесят его
родичей, то рев, рык, вой и гул на берегу стояли просто ужасающие.
     С  небольшого холма, который зовется сопкой Гутчинсона, открывался  вид
на  береговую  полосу  длиною  в  три  с  половиной  мили,  сплошь  усеянную
дерущимися   котиками,   а  в   пене  прибоя   мелькали  там  и  сям  головы
новоприбывших, которые спешили выбраться на сушу и принять посильное участие
в побоище. Они бились в волнах, они бились в песке, они бились на обточенных
морем базальтовых скалах, потому  что  были так же твердолобы и неуступчивы,
как  люди. Самки не появлялись на острове раньше  конца мая или начала июня,
опасаясь, как бы их в пылу сражения не разорвали на куски, а  молодые двух-,
трех-  и четырехлетние  котики  -- те,  что  еще  не  обзавелись семьями, --
торопились  пробраться  сквозь ряды бойцов  подальше в  глубь острова  и там
резвились  на песчаных дюнах,  не  оставляя  после себя  ни  травинки. Такие
котики  звались  холостяками,  и  собиралось  их  ежегодно  в  одной  только
Нововосточной не меньше двух-трех сотен тысяч.
     В один  прекрасный  весенний  день,  когда  Секач  только  что  победно
завершил свой сорок пятый бой, к берегу подплыла его супруга Матка -- гибкая
и ласковая, с кроткими глазами. Секач ухватил ее за загривок и без церемоний
водворил на отвоеванное место, проворчав:
     -- Вечно опаздываешь! Где это ты пропадала?
     Все четыре месяца, что Секач проводил на берегу, он, по обычаю котиков,
не ел  ни крошки  и потому пребывал  в отвратительном настроении. Зная  это,
Матка не стала ему перечить. Она огляделась вокруг и промурлыкала:
     -- Как мило, что ты занял наше прошлогоднее место!
     -- Надо думать! --  мрачно  отозвался Секач. -- Ты  только  посмотри на
меня!
     Он  был сверху донизу  покрыт кровоточащими  ранами, один  глаз  у него
почти закрылся, а бока были изодраны в клочья.
     -- Ах, мужчины, мужчины! -- вздохнула Матка, обмахиваясь правым  задним
ластом. -- И почему бы  вам не  договориться между  собой похорошему? У тебя
такой вид, будто ты побывал в зубах у КитаКасатки.
     --  Я с середины  мая  только и делаю,  что дерусь. Нынешний  год берег
забит до неприличия. Местных котиков без счета, да вдобавок не  меньше сотни
луканнонских, и всем нужно  устроиться. Нет  чтобы сидеть на своем  законном
берегу -- все лезут сюда.
     --  По-моему,  нам  было  бы  гораздо  покойнее и  удобнее  на Бобровом
острове, -- заметила Матка. -- Чего ради ютиться в такой тесноте?
     --  Тоже скажешь  --  Бобровый  остров! Что  я, холостяк  какой-нибудь?
Отправься мы туда,  так  нас  засрамят. Нет  уж, голубушка, полагается марку
держать.
     И Секач с достоинством втянул голову в плечи и приготовился вздремнуть,
хотя ни на секунду не терял боевой готовности. Теперь, когда все супружеские
пары были в сборе,  рев котиков разносился на много миль от берега, покрывая
самый яростный шторм. По самым скромным  подсчетам,  тут скопилось не меньше
миллиона голов -- старые самцы и молодые мамаши, сосунки и  холостяки; и все
это разнокалиберное население  дралось кусалось, верещало, пищало и ползало;
то спускалось  в море  целыми  ротами  и батальонами, то  выкарабкивалось на
сушу, покрывало берег, насколько хватал глаз, и  повзводно совершало вылазки
в туман.  Нововосточная  постоянно  окутана  туманом; редко-редко  проглянет
солнце, и тогда капельки влаги засветятся, как россыпи жемчуга, и все вокруг
вспыхнет радужным блеском.
     Посреди  всей  этой  сутолоки и  родился  Котик, сын  Матки. Как прочие
новорожденные детеныши, он почти целиком состоял из головы и плеч, а глаза у
него были светло-голубые и прозрачные, как водичка.  Но мать сразу  обратила
внимание на его необычную шкурку.
     -- Знаешь, Секач,--  сказала она, рассмотрев малыша как следует,--  наш
сынок будет белый.
     -- Клянусь сухой морской травой и тухлыми моллюсками! -- фыркнул Секач,
-- Не бывало еще на свете белых котиков.
     -- Что поделаешь, -- вздохнула Матка, -- не бывало, а теперь будет.
     И  она запела-замурлыкала  тихую песенку, которые все мамы первые шесть
недель поют своим маленьким котикам:

     Плавать в море, мой маленький, не торопись:
     Головенка потянет на дно
     На песочке резвись,
     И волны берегись,
     Да злодея кита заодно

     Подрастешь -- и не будешь бояться врагов,
     Уплывешь от любого шутя:
     А покуда терпи
     И силенки копи,
     Океанских просторов для!

     Малыш, разумеется, еще  не  понимал слов.  Поначалу  он только ползал и
перекатывался с боку на бок, держась поближе к матери, но  скоро научился не
путаться  под ластами у взрослых, в  особенности когда его папаша затевал  с
кем-то ссору и на  скользких прибрежных камнях разгорался бой. Матка надолго
уплывала в море добывать пищу  и кормила Котика только раз в двое  суток, но
уж тогда он наедался вволю и рос как на дрожжах.
     Чуть только  Котик  немного окреп,  он перебрался на  сушу подальше  от
берега и примкнул к многотысячной компании своих ровесников.
     Они  тотчас  же подружились: вместе  играли, как  щенята,  наигравшись,
засыпали на чистом песке, а после снова принимались за игру. Старые самцы не
удостаивали  их  вниманием, молодые  держались  особняком,  и  малыши  могли
резвиться сколько влезет.
     Возвратившись с  охоты, Матка  сразу пробиралась к детской  площадке  и
подавала  голос -- так овца кличет своего ягненка. Дождавшись, покуда  Котик
заверещит в ответ, она прямиком  направлялась к нему, без церемоний врезаясь
в  голпу  сосунков и расшвыривая их направо  и  налево. На детской  площадке
могло  одновременно   оказаться  несколько  сот  мамаш,  которые  столь   же
решительно орудовали  передними ластами в поисках своего потомства,  так что
молодежи приходилось держать ухо востро.  Но Матка заранее объяснила Котику:
"Если ты не будешь бултыхаться в грязной воде, и не подцепишь чесотку, и  не
занесешь  песок в  свежую  ссадину, и не  вздумаешь плавать,  когда на  море
большие волны, -- ты останешься цел и невредим".
     Как  и  маленькие дети,  новорожденные котики не умеют  плавать, но они
стараются  поскорей научиться. Когда наш  Котик  впервые отважился ступить в
воду, набежавшая волна подхватила его и  понесла, и головенка сразу потянула
его на дно --  в точности как пела ему мама, -- а задние ласты затрепыхались
в воздухе; и если бы вторая  волна  не выбросила его  на сушу, тут бы  ему и
конец.
     После  этой  истории  он  поумнел и стал  плескаться  и  барахтаться  в
прибрежных лужах, там, где волны только мягко перекатывались  через  него, и
при этом все время глядел в оба -- не идет ли  часом страшная большая волна.
За две  недели он  выучился  работать  ластами, потому  что трудился  вовсю:
нырял,  выныривал,  захлебывался,  отфыркивался, то  выбирался  на  берег  и
задремывал  на  песочке,  то  снова спускался  к  воде  -- пока  наконец  не
почувствовал себя в своей стихии.
     И  тут вы  можете себе представить,  какое  веселое время началось  для
Котика и всех  его сверстников. Чего только они не  выдумывали: и ныряли под
набегавшие  мелкие волны; и катались на  пенистых  гребнях  бурунов, которые
выносили их на берег с шумом и плеском; и стояли в воде торчком, опираясь на
хвост и почесывая в затылке, как  старые заправские пловцы; и играли в салки
на  скользких, поросших водорослями  камнях.  Бывало  и так, что Котик вдруг
замечал  скользивший вдоль самого берега острый, похожий на акулий, плавник;
и  тогда, узнав  Кита-Касатку -- того  самого, что не прочь  поохотиться  на
несмышленых  малышей,--  наш  Котик  стрелой  летел  на   сушу,   а  плавник
неторопливо удалялся, словно попал cю- . да по чистой случайности.
     В последних числах октября котики стали покидать остров Святого Павла и
уплывать в открытое  море. Многие семейства объединялись между  собой; битвы
за лежки прекратились, и холостякам теперь было раздолье.
     -- На будущий год, -- сказала Котику мать, -- и ты вырастешь и  станешь
холостяком; а пока надо учиться ловить рыбу.
     И Котик тоже отправился в плаванье через Тихий  океан, и Матка показала
ему, как спать на спине, поджав ласты и выставив наружу один только нос. Нет
на  свете лучше колыбели,  чем  океанские  волны, и Котику  спалось  на  них
сладко. В один прекрасный день он  ощутил странное беспокойство -- кожу  его
словно подергивало и  покалывало,  но мать объяснила ему, что у него  просто
начинает  вырабатываться  "чутье  воды"  и что  такое покалыванье предвещает
плохую погоду: значит, надо поскорее плыть прочь.
     -- Когда ты еще немножко подрастешь,  -- сказала  она, -- ты сам будешь
знать,  в  какую сторону плыть, а  пока что плыви за  дельфином  --  Морской
Свиньей: уж они всегда знают, откуда ветер дует.
     Мимо как  раз проплывал большой  косяк  дельфинов, и Котик что было сил
пустился их догонять.
     -- Как это вы узнаете, куда плыть? -- спросил он, еле переводя дух.
     Вожак дельфиньей стаи повел  на  него белым глазом, нырнул, вынырнул  и
ответил:
     --  Я чую  непогоду  хвостом,  молодой  человек!  Если по  хвосту бегут
мурашки, это значит, что буря надвигается сзади. Плыви и учись! А если хвост
у тебя защекочет к югу от Их Ватера (он подразумевал Экватор), то  знай, что
шторм впереди, и скорей поворачивай. Плыви  и учись! А вода здесь мне что-то
не нравится!
     Это был  один из многих-многих уроков, которые получил Котик,  а учился
он  очень  прилежно.  Мать  научила  его  охотиться  на  треску  и  палтуса,
подстерегая их на мелких местах, и добывать морского налима из его укромного
убежища среди  водорослей;  научила  нырять  на  большую  глубину и  подолгу
оставаться под водой, обследуя затонувшие корабли; показала,  как весело там
можно играть, подражая  рыбкам, -- юркнуть в  иллминатор с  одного  борта  и
пулей  вылететь с другой стороны; научила в грозу, когда молнии  раскалывают
небо,  плясать  на  гребнях   волн  и  махать  в  знак  приветствия  ластами
проносящимся   над  водой  тупохвостым   Альбатросам  и   Фрегатам;  научила
выскакивать  из  воды  на  манер  дельфинов,  поджав  ласты и  оттолкнувшись
хвостом, и  подлетать вверх  на тричетыре фута; научила  не  трогать летучих
рыб, потому что они чересчур  костлявы;  научила на полном ходу, на  глубине
десяти морских саженей, вырывать из тресковой спинки самый лакомый кусок; и,
наконец,  научила  не задерживаться и  не глазеть  на проходящие  суда, паче
всего на шлюпки с гребцами.  По прошествии полугода Котик знал о  море  все,
что можно было знать, а чего не знал, того и знать не стоило,  и  за все это
время он ни разу не ступил ластом на твердую землю.
     Но в один прекрасный день, когда Котик дремал в теплой воде  неподалеку
от острова Хуан-Фернандес, его вдруг охватила  какая-то неясная истома -- на
людей нередко  так  действует  весна, -- и ему вспомнился  славный укатанный
берег  Нововосточной, от которой  его отделяло семь тысяч  миль; вспомнились
ему  совместные игры  и забавы, пряный запах  морской травы, рев  и сражения
котиков. И в ту же минуту он развернулся и поплыл на север -- и плыл, и плыл
без  устали, и по пути десятками встречал своих товарищей, и все они плыли в
ту же сторону, и все приветствовали ею. говоря:
     -- Здорово, Котик! Мы все  теперь холостяки,  и  мы будем плясать Танец
Огня в бурунах Луканнона и кататься по молодой траве. Но откуда у тебя такая
шкурка?
     Мех у нашего  Котика был  теперь  чисто  белый,  и втайне  он им  очень
гордился, но  замечаний  по поводу  своей внешности терпеть  не мог и потому
только повторял:
     -- Плывем скорее! Мои косточки истосковались по твердой земле.
     И вот наконец все они приплыли к родным берегам и услышали знакомый рев
-- это их папаши, старые котики, как обычно, дрались в тумане.
     В ту же ночь  наш Котик вместе  с другими годовалыми  юнцами отправился
плясать  Танец Огня.  В  летние ночи море между  Луканноном  и Нововосточной
светится фосфорическим  блеском. Плывущий котик  оставляет за собою огненный
след,  от любого прыжка  в  воздух взлетает целый  сноп голубоватых  искр, а
волны устраивают у берега настоящий праздничный фейерверк. Наплясавшись, все
двинулись в глубь острова, на  законную  холостяцкую территорию,  и катались
там всласть по молоденьким росткам дикой  пшеницы, и рассказывали друг другу
о своих морских приключениях. О Тихом океане они говорили так, как мальчишки
говорят о  соседнем леске, который  они  облазили  вдоль и поперек,  собирая
орехи; и  если бы ктонибудь подслушал  и запомнил их  разговор,  он  мог  бы
составить такую подробную морскую карту, какая и не снилась океанографам.
     Как-то  раз  с  сопки  Гутчинсона  скатилась  вниз компания  холостяков
постарше -- трех- и четырехлеток.
     -- Прочь с дороги, молокососы!  -- заревели  они. -- Море необъятно  --
что вы в нем смыслите?  Сперва подрастите да  доплывите до мыса Горн! Эй ты,
недомерок, где это ты раздобыл такую шикарную белую шубу?
     -- Нигде не раздобыл, -- сердито буркнул Котик, -- сама выросла.
     Но  только  он  приготовился  налететь на  своего  обидчика, как  из-за
высокой  дюны  показалось  двое  краснолицых,  черноволосых людей,  и Котик,
никогда еще не  видевший  человека,  поперхнулся  и втянул  голову в  плечи.
Холостяки подались назад на несколько шагов  и уселись, тупо глядя на  обоих
пришельцев. Между  тем один из них  был не кто иной, как сам Кирьяк Бутерин,
главный  добытчик котиков  на острове Святого  Павла,  а  второй -- его  сын
Пантелеймон. Они  жили  в селении  неподалеку  от  котиковых лежбищ  и,  как
обычно,  пришли  отобрать  животных,  которых  погонят на убой  (потому  что
котиков гонят,  как домашний скот), для того  чтобы потом  изготовить  из их
шкур котиковые манто.
     -- Глянь-ка! -- сказал Пантелеймон. -- Белый котик!
     Кирьяк  Бутерин от страха  сам почти что побелел --  правда,  это  было
нелегко заметить под слоем сала и копоти, покрывавшим его плоское лицо: ведь
он был алеут, а алеуты не отличаются  чистоплотностью. На всякий  случай  он
забормотал молитву.
     --  Не трожь  его, Пантелеймон! Сколько живу,  я еще не  видывал белого
котика. Может, это дух  старика  Захарова, что потонул прошлый год в большую
бурю?
     -- Избави бог, я и близко не подойду, отозвался Пантелеймон. -- Не было
бы худа!  А ну как то и  впрямь старик Захаров? Я еще задолжал ему за чаечьи
яйца!
     -- Не гляди на него,--посовеговал Кирьяк. -- Отрежь-ка от стада вон тот
косячок четырехлеток. Хорошо бы сегодня  пропустить сотни  две, да  рановаго
еще, ребята руку не набили, для начала будет с них и сотни. Давай!
     Пантелеймон затрещал перед носом у холостяков  самодельной трещоткой из
моржовых костей, и животные замерли,  пыхтя и отдуваясь.  Тогда  он двинулся
прямо на них, и котики стали отступать, а Кирьяк обошел их с тыла и направил
в глубь  острова  --  и  все покорно  заковыляли  наверх,  даже  не  пытаясь
повернуть обратно. Их гнали вперед  на  глазах  у сотен и сотен тысяч их  же
товарищей, а те продолжали резвиться как ни в чем не бывало. Белый котик был
единственный, кго кинулся к старшим с вопросами, но никто ему не мог толково
ответить  --  все твердили,  что  люди всегда  приходят и угоняют холостяков
неизвестно куда, и длится это полтора-два месяца в году.
     -- Коли так,  то пойду-ка и я за ними, -- объявил наш Котик и  пустился
во всю прыть догонять косяк. Он так спешил, что глаза у него чуть не вылезли
из орбит от напряжения.
     -- Белый нас догоняет! --  закричал  Пантелеймон. -- Виданное  ли дело,
чтобы зверь по своей охоте шел на убой?
     --  Ш-ш!  Не  оглядывайся, --  сказал Кирьяк.  --  Как  пить дать,  это
Захаров! Не забыть бы сказать попу.
     До убойного места было не больше  полумили,  однако  на  этот путь ушел
добрый  час: Кирьяк  знал,  что  если зверей  гнать  слишком быстро, то  они
"загорят",  как  выражаются  промышленники,  мех   станет   вылезать,  и  на
свежеснятых  шкурах   образуются  проплешины.  Поэтому  процессия  двигалась
медленно;  она  миновала  перешеек  Морских Львов и  Дом Вебстера  и наконец
добралась  до засольного сарая,  откуда уже не  виден был  усеянный котиками
берег. Наш Котик  по-прежнему шлепал в хвосте, пыхтя и  недоумевая. Он решил
бы, что  здесь уже  конец  света,  когда  бы  не слышал