о вырастет борода.
     Однажды  жарким  вечером,  сидя  вместе  с  отцом  и матерью на крыше и
наблюдая  нескончаемые  бои  воздушных змеев, которых запускали мальчишки из
города,  Тота  потребовал,  чтобы  и  у  него  был  змей и чтобы Пир Хан его
запустил,  -  сам  он  еще боялся иметь дело с предметами больше его самого.
Когда  Холден,  рассмеявшись,  назвал  его ловкачом, Тота поднялся на ноги и
медленно,    с    достоинством    ответил,   защищая   свою   новообретенную
индивидуальность:
     - Хам 'кач нахин хай. Хам адми хай*.
     ______________
     * Я не ловкач, я мужчина (хиндустани).

     Этот  протест  заставил  Холдена прикусить язык и серьезно задуматься о
будущем  Тоты.  Но  судьба  подумала  за  него. Жизнь этого ребенка, ставшая
таким  средоточием  счастья,  не могла длиться долго. И она была отнята, как
отнимается  многое в Индии - внезапно и без предупреждения. Маленький хозяин
дома,  как  называл его Пир Хан, вдруг загрустил: он, не знавший, что значит
боль,  стал  жертвой  боли.  Амира,  обезумев от страха, всю ночь не смыкала
глаз  у  его постели, а на утро следующего дня его жизнь унесла лихорадка, -
сезонная  осенняя  лихорадка. Поверить в его смерть было почти невозможно, и
поначалу  ни  Амира,  ни  Холден  не  могли осознать, что лежащее перед ними
неподвижное  тельце  -  это  все,  что  осталось  от Тоты. Потом Амира стала
биться  головой  об  стену и бросилась бы в колодец во дворе, если бы Холден
не удержал ее силой.
     Только  одно  утешение  было  даровано  Холдену.  Когда он поздно утром
приехал  к  себе  на  службу,  его  ожидала  там  необычайно обильная почта,
которая  потребовала  срочной  разборки и на которой сосредоточилось все его
внимание. Но он не способен был оценить эту милость богов.


3

     Удар  пули в первый момент ощущается как легкий толчок, и только секунд
через  десять  -  пятнадцать уязвленная плоть посылает душе сигнал бедствия.
Ощущение  боли  пришло к Холдену так же постепенно, как перед тем - сознание
счастья,   и   теперь   он  испытывал  такую  же  настоятельную  потребность
спрятаться  от  людей, скрыть все следы. Вначале было только чувство потери:
он  понимал,  что  нужно  как-то  успокоить Амиру, которая часами сидела без
движения,  уронив  голову  на колени, и только вздрагивала, когда попугай на
крыше  принимался  звать:  "Тота!  Тота! Тота!" Потом все его существование,
все  повседневное  бытие  ополчилось на него, как злейший враг. Ему казалось
чудовищной  несправедливостью,  что  по  вечерам  в  саду, где играл военный
оркестр,  шумят  и  бегают  чьи-то  дети,  а его собственный ребенок лежит в
могиле.  Прикосновение детской руки отзывалось в нем нечеловеческой болью, а
рассказы  восторженных  отцов  о  последних проделках их отпрысков как ножом
резали  его  сердце.  Своим  горем  он ни с кем не мог поделиться. Ему негде
было  искать  помощи,  сочувствия,  утешения.  И мучительные дни завершались
ежевечерним  адом,  когда  Амира  терзала его и себя бесконечными упреками и
сомнениями,   которые  только  и  остаются  на  долю  родителей,  лишившихся
ребенка:  а  вдруг они сами не уберегли его? А вдруг, прояви они чуть больше
осторожности - самую чуточку! - ребенок остался бы жив?
     - Может  быть,  -  говорила  Амира,  -  я  не заботилась о нем так, как
нужно.  Скажи  мне! Я помню один день, когда он долго играл на крыше, и было
такое  жаркое  солнце, а я оставила его одного и пошла - несчастная! - пошла
заплетать  волосы! Может быть, в тот день от солнца родилась лихорадка. Если
бы  я  увела  его  раньше,  он  не  умер  бы. Жизнь моя, скажи мне, что я не
виновата!  Ты  ведь знаешь - я любила его так же, как люблю тебя. Скажи, что
на мне нет вины, или я умру... умру!
     - Клянусь  богом,  ты  не  виновата...  ни  в чем не виновата. Так было
предначертано,  и  не  в  наших силах изменить судьбу. Что было, то было. Не
думай об этом, любимая.
     - В  нем  было все мое сердце. Как могу я не думать о нем, когда каждую
ночь  моя  рука  обнимает  пустоту?  О  горе, горе! О Тота, вернись ко мне -
вернись, пусть мы все будем вместе, как прежде!
     - Тише,  тише!  Успокойся  -  ради  себя самой, ради меня, если ты меня
любишь.
     - Когда  ты  так говоришь, я вижу, что тебе все равно, - разве это твое
горе?  У  белых  мужчин  сердце  из  камня  и  душа из железа. Почему мне не
достался  муж  из  моего  племени!  Пусть бы он бил меня, лишь бы никогда не
есть хлеб чужака!
     - Я чужой для тебя? Для тебя, матери моего сына?
     - А  кто  же ты, сахиб?.. О, прости, прости меня! Смерть ввергла меня в
безумие.  Ты  жизнь  моего  сердца,  свет моих очей, дыхание моей жизни; как
могла  я,  несчастная,  отвернуться  от  тебя  хотя бы на мгновение! Если ты
покинешь  меня,  у  кого  мне  искать  защиты? Не гневайся. Это говорила моя
боль, а не я, твоя рабыня.
     - Я  знаю,  знаю.  Нас было трое, теперь нас двое. Тем важнее, чтобы мы
были одно.
     Как  обычно,  они  сидели  на  крыше.  Стояла  ранняя  весна; ночь была
теплая,  и  на  горизонте,  под  прерывистый  аккомпанемент  далекого грома,
плясали зарницы. Амира крепче прижалась к Холдену.
     - Слушай,  как  вздыхает  иссохшая  земля,  -  как будто корова, ждущая
дождя.  Мне страшно. Когда мы считали звезды, все было совсем иначе. Но ведь
ты  любишь  меня  так  же, как раньше? Ты не стал любить меня меньше теперь,
когда нас не связывают прежние узы? Ответь мне!
     - Я  люблю  тебя еще больше, потому что мы вместе испили чашу скорби, и
наше общее горе выковало новые узы; ты сама это знаешь.
     - Да,  я  знаю,  -  прошептала Амира. - Но я рада, что ты говоришь это,
жизнь  моя,  ты,  такой  сильный и добрый. Я больше не буду ребенком, я буду
взрослой  женщиной,  я  буду  тебе помогать. Послушай! Дай мне ситар, я спою
тебе веселую песню.
     Она  взяла  легкий ситар, инкрустированный серебром, и запела о великом
герое  -  радже  Расалу.  Рука, перебиравшая струны, дрогнула, мелодия вдруг
прервалась  и  где-то  на низких нотах перешла в бесхитростную колыбельную о
злой вороне:

                В джунглях на ветках сливы растут -
                Целый мешок за монетку.
                Целый мешок за монетку дают...

     Полились  слезы,  и  последовала  очередная  бессильная  вспышка  гнева
против  судьбы;  потом Амира уснула, и правая рука ее во сне была откинута в
сторону, словно оберегая кого-то, кого больше не было рядом.
     После  этой ночи для Холдена наступило некоторое облегчение. Неизбывная
боль  потери заставила его с головой уйти в работу, полностью занимавшую его
мысли  по  девять-десять  часов в сутки. Амира сидела дома одна и продолжала
горевать,  но  и  она, как свойственно женщинам, чуть-чуть повеселела, когда
увидела,  что  Холден  понемногу  приходит  в  себя.  Они  снова узнали вкус
счастья, но теперь вели себя осторожнее.
     - Тота  умер оттого, что мы его любили. Бог отомстил нам из ревности, -
сказала  Амира.  -  Я  повесила  перед  нашим  окном большой черный глиняный
кувшин,  чтобы  отвратить дурной глаз. Помни, мы не должны больше радоваться
вслух;  нужно  тихо идти своим путем под небесами, чтобы бог не заметил нас.
Разве неверно я говорю, нелюбимый?
     Она   поспешила   добавить   это  простодушное  "не"  в  доказательство
серьезности  своих  намерений,  -  но  поцелую,  который последовал за новым
крещением,  боги  могли  бы позавидовать. И все же, начиная с этого дня, они
оба  не уставали повторять: "Все это ничего, это ничего не значит", надеясь,
что небесные власти услышат их.
     Но    небесным    властям    было    не   до   того.   Они   ниспослали
тридцатимиллионному   населению  четыре  урожайных  года  подряд:  люди  ели
досыта,  и  рождаемость катастрофически росла. Из округов поступали сведения
о  том, что плотность чисто земледельческого населения колеблется в пределах
от   девятисот   до  двух  тысяч  человек  на  квадратную  милю  территории,
отягощенной  плодами  земными; а член парламента от Нижнего Тутинга, как раз
совершивший  турне  по  Индии  - при полном параде, в цилиндре и во фраке, -
кричал  на  всех углах о благотворных последствиях британского владычества и
в   качестве   единственного  еще  возможного  усовершенствования  предлагал
введение  -  с  поправками  на  местные  условия  -  самой  передовой в мире
избирательной  системы,  предполагающей  всеобщее  право  на голосование. Он
изрядно   намозолил  глаза  всяким  должностным  лицам,  принимавшим  его  с
вымученными   улыбками;   когда   же  он  в  изысканных  выражениях  начинал
восторгаться  пышно  цветущим местным деревом - дхаком, - улыбки становились
зловещими:  все  знали,  что  эти  кроваво-красные  цветы распустились не ко
времени и не к добру.
     Однажды  комиссар округа Кот-Кумхарсен, заехав на денек в местный клуб,
рассказал  историю,  которой  он  явно  не  придавал  значения;  но  Холден,
услышавший ее конец, похолодел.
     - Слава  богу,  наконец  мы  от него избавились. Видели бы вы его лицо!
Честное  слово,  с  него  станется поднять этот вопрос в парламенте - так он
был  поражен!  Ехал  на  пароходе  с одним пассажиром - сидел с ним рядом за
столом,  -  вдруг  он  заболевает  холерой и через восемнадцать часов отдает
концы.  Ну,  чего  вы  смеетесь?  А  вот  депутат  от  Нижнего Тутинга очень
рассердился.  По  правде  говоря,  он и перетрусил порядком, так что теперь,
просветившись,   он   в   Индии   скорее  всего  не  задержится  -  уберется
подобру-поздорову.
     - Неплохо  было  бы ему подхватить какую-нибудь заразу. По крайней мере
будет  урок таким, как он: сиди дома и не суй нос, куда не спрашивают. А что
это  вы  говорите  насчет  холеры? Как будто для эпидемий еще рано, - сказал
один   из   присутствующих,   недавно   разорившийся   на  открытых  соляных
разработках.
     - Сам  не  знаю,  в  чем дело, - с расстановкой ответил комиссар. У нас
сейчас  саранча.  Вдоль  северной границы отмечаются случаи холеры - то есть
это  мы для приличия так говорим, что случаи. В пяти округах пропал весенний
урожай,  а  дождей  пока  что  не предвидится. На дворе у нас март месяц. Я,
конечно,  не  собираюсь  сеять панику, но мне сдается, что кормилица-природа
этим  летом  намерена  взять  большой  красный  карандаш и навести ревизию в
своих бухгалтерских книгах, а уж тут будет где разгуляться.
     - А  я-то  как  раз собирался взять отпуск! - сказал кто-то из дальнего
угла.
     - На  отпуска  в  этом  году  особенно  рассчитывать не придется, а вот
повышения  по  службе  наверняка  будут.  Я, между прочим, хочу похлопотать,
чтобы  правительство  внесло  канал,  который  мы уже сто лет роем, в список
неотложных  работ  по борьбе с голодом. Нет худа без добра: может, удастся в
конце концов прорыть этот несчастный канал.
     - Что  же,  -  спросил  Холден,  -  значит,  на  повестке  дня  обычная
программа: голод, лихорадка и холера?
     - Ни  в  коем  случае!  Только  недород  на  местах и отдельные вспышки
сезонных  болезней.  Именно это вы прочитаете в официальных сообщениях, если
доживете  до  будущего  года.  Да  вам-то  что горевать? Семьи у вас нет, из
города  вывозить никого не надо, ни забот, ни хлопот. Вот остальным придется
переправлять жен подальше в горы.
     - Мне  думается,  что  вы  придаете  слишком  большое значение базарным
толкам,  -  возразил  молоденький  чиновник секретариата. - Вот я, например,
заметил...
     - Замечай,  замечай  на  здоровье, сынок, - отозвался комиссар, - еще и
не  то скоро заметишь. А покуда разреши мне заметить кое-что. - Тут он отвел
чиновника  в  сторону  и  принялся  ему  втолковывать  что-то  насчет своего
любимого детища - оросительного канала.
     Холден  отправился  на свою холостую квартиру, думая о том, что и он не
один  на  свете;  его  охватил  самый  благородный  из известных людям видов
страха  -  страх  за  судьбу  другого.  Прошло два месяца - и, как предрекал
комиссар,  природа  взялась  за  красный карандаш, чтобы навести ревизию. Не
успела  закончиться  весенняя  жатва,  как  по  стране пронесся первый вопль
голодающих;  правительство,  издавшее  декрет,  согласно  которому  ни  один
человек  не  имеет  права  умереть  с  голоду, отправило в несколько районов
пшеницу.  Потом  со  всех  сторон  на  Индию  двинулась холера. Она поразила
полумиллионную  толпу  паломников,  пришедших  поклониться  местной святыне.
Многие  умерли  прямо  у  ног своего божества; другие обратились в бегство и
рассеялись  по  стране,  распространяя  смертельную  болезнь.  Холера  брала
приступом  укрепленные  города и уносила до двухсот жизней в сутки. В панике
люди  осаждали  поезда,  цеплялись  за подножки, ехали на крышах вагонов, но
холера  сопровождала  их  и  в  пути:  на каждой станции из вагонов выносили
мертвых  и  умирающих.  Люди  погибали  прямо  на дорогах, и лошади англичан
пугались  и  вставали  на дыбы, завидев трупы, черневшие в траве. Дождей все
не  было, и земля превратилась в железо, лишив человека возможности зарыться
в  нее  и  там  найти  последнее  прибежище  от  смерти. Офицеры и чиновники
отправили  семьи  в  горные  форты  и  оставались  на своих постах, время от
времени    продвигаясь    вперед,   чтобы,   согласно   приказу,   заполнить
образовавшуюся  в  боевых  рядах  брешь.  Холден, терзаемый страхом потерять
самое  драгоценное,  что  было у него на земле, выбивался из сил, уговаривая
Амиру уехать вместе с матерью в Гималаи.
     - Зачем  мне  уезжать? - спросила она однажды вечером, когда они сидели
на крыше.
     - К нам идет болезнь; все белые женщины давно уехали.
     - Все до одной?
     - Конечно,   все,  -  ну,  может  быть,  осталась  какая-нибудь  старая
сумасбродка, которая нарочно рискует жизнью, чтобы досадить мужу.
     - Не  говори  так:  та,  что  не  уехала,  - сестра мне, и ты не должен
называть  ее  плохими  именами.  Пусть и я буду сумасбродка: я тоже останусь
здесь. Я рада, что в городе нет больше белых женщин, не знающих стыда.
     - С  женщиной я говорю или с несмышленым младенцем? Если ты согласишься
уехать,  я  отправлю тебя с почетом, как королевскую дочь. Подумай, дитя! Ты
поедешь  в красной лакированной повозке, запряженной буйволами, с пологом, с
красными  занавесками, с медными павлинами на дышле. Тебя будут сопровождать
двое ординарцев, и ты...
     - Довольно!  Ты сам несмышленый младенец, если думаешь о таких вещах. К
чему  мне  все  эти  побрякушки?  Ему  это  было бы интересно - он гладил бы
буйволов  и  играл  попонами.  Может  быть,  ради  него  - ты приучил меня к
английским  обычаям!  -  я  бы  уехала. Но теперь не хочу. Пусть бегут белые
женщины.
     - Это мужья приказали им уехать, любимая.
     - Прекрасно!  Но  с  каких  пор  ты стал моим мужем, чтобы отдавать мне
приказы?  Ты  не  муж мне; я просто родила тебе сына. Ты мне не муж - ты вся
моя  жизнь.  Как  же  я  могу  уехать,  когда  я  сразу  узнаю, если с тобой
приключится  беда?  Пусть  беда  будет  не  больше ногтя на моем мизинце - а
правда,  он  совсем  маленький?  - я все равно ее почувствую, будь я в самом
раю.  Вдруг этим летом ты заболеешь, вдруг тебе будет грозить смерть, джани,
и  ухаживать  за тобой позовет белую женщину, и она украдет у меня последние
крохи твоей любви!
     - Но  любовь  не  рождается  за  одну минуту, и ее место не у смертного
одра.
     - Что  ты  знаешь  о  любви,  каменное сердце! Хорошо, ей достанется не
любовь,  но слова твоей благодарности, - а этого, клянусь аллахом и пророком
его  и клянусь Биби Мириам, матерью твоего пророка, этого я не перенесу! Мой
повелитель,  любовь  моя,  я  не  хочу  больше глупых разговоров; не отсылай
меня.  Где  ты, там и я. Вот и все. - Она обняла его за шею и ладонью зажала
ему рот.
     Никакое  счастье  не  может  сравниться  с  тем,  которое мы вырываем у
судьбы,  зная,  что  над  нами  уже  занесен  ее  карающий  меч.  Они сидели
обнявшись,  смеялись  и  открыто называли друг друга самыми нежными именами,
не  страшась  больше  гнева  богов.  Город  под ними корчился в предсмертных
судорогах.  На  улицах  жгли  серу;  в  индуистских храмах пронзительно выли
гигантские  раковины,  потому  что  боги  в эти дни стали туговаты на ухо. В
самой  большой  мусульманской  мечети  днем  и  ночью  шла служба, и со всех
минаретов  почти беспрерывно раздавался призыв к молитве. Из домов доносился
плач  по  умершим;  однажды  они услышали отчаянный вопль матери, потерявшей
ребенка.  Когда  занялся  бледный  рассвет, они увидели, как через городские
ворота  выносят  мертвых;  за  каждыми носилками шла кучка родственников или
близких.  И,  глядя  на  все  это,  они  еще крепче обнялись и содрогнулись,
охваченные страхом.
     Ревизия  была  проведена  основательно и беспощадно. Страна изнемогала;
требовалась  передышка  для  того, чтобы ее снова затопил поток жизни, такой
дешевой  в  Индии.  Дети, родившиеся от незрелых отцов и малолетних матерей,
почти  не  сопротивлялись  болезни.  Вконец перепуганные, люди способны были
только  сидеть  и  ждать, пока природа соблаговолит вложить меч в ножны, - а
это  в  лучшем  случае могло произойти не раньше ноября. Среди англичан тоже
были  потери,  но  образовавшиеся  пустоты  тотчас  же  заполнялись.  Помощь
голодающим,   строительство   холерных  бараков,  раздача  лекарств,  жалкие
попытки  осуществить  хоть  какие-то  санитарные  мероприятия  - все это шло
своим  чередом.  Холден  получил  приказ  держаться  наготове, чтобы в любой
момент  заменить  того,  кто следующим выйдет из строя. Он не видел Амиру по
двенадцать  часов  в  сутки,  а  между  тем  за  три часа она могла умереть.
Почему-то  он  был  уверен в ее неминуемой смерти - уверен до такой степени,
что  когда  он  однажды  поднял  голову  от  своего  рабочего стола и увидел
застывшего в дверях Пир Хана, он громко рассмеялся.
     - Итак? - сказал он.
     - Когда  в  ночи  раздается крик и дух замирает в горле, какой талисман
сможет  уберечь  от  беды? Скорее, Рожденный Небом! В твой дом пришла черная
холера!
     Холден  погнал  лошадь  галопом.  Небо было затянуто тучами - близились
долгожданные  дожди;  стояла  невыносимая  духота.  Во  дворе  ему навстречу
выбежала мать Амиры, причитая:
     - Она не хочет жить. Она совсем как мертвая. Что мне делать, сахиб?
     Амира  лежала  в  той  самой  комнате,  где  родился Тота. Когда Холден
вошел,  она  не  шевельнулась:  человеческая  душа,  готовясь  отойти,  ищет
одиночества  и  ускользает  в  туманную  область, пограничную между жизнью и
смертью,  куда  нет  доступа живым. Холера действует бесшумно и не вдается в
объяснения.  Амира  на  глазах  уходила  из  жизни,  словно ангел смерти уже
наложил  на  нее  свою  руку.  Она  часто  дышала  - то ли от боли, то ли от
страха;  но  и глаза ее и губы были безучастны к поцелуям Холдена. Ни слова,
ни  действия  уже  не  имели смысла. Оставалось только мучительное ожидание.
Первые  капли  дождя  простучали  по крыше, и из города, иссушенного зноем и
жаждой, донеслись крики радости.
     Отходившая  душа  вернулась  на  мгновение;  губы  Амиры  зашевелились,
Холден наклонился ниже, пытаясь уловить ее шепот.
     - Не  сохраняй от меня ничего, - сказала Амира. - Даже пряди волос. Она
потом  заставит  тебя  сжечь  их.  Я  почувствую  этот огонь в могиле. Ниже!
Нагнись  пониже!  Помни  только,  что  я  любила тебя и родила тебе сына. Ты
скоро  женишься на белой женщине - пусть; но первая радость отцовства уже не
повторится  -  ты  испытал  ее.  Вспоминай обо мне, когда родится твой сын -
тот,  которого  ты  перед  всеми  людьми назовешь своим именем. Да падут его
беды  на  мою голову... Я клянусь... клянусь, - ее губы с трудом выдавливали
последние слова, - нет бога, кроме... тебя, любимый!
     И  она  умерла.  Холден продолжал сидеть не двигаясь; в голове его была
пустота. Наконец мать Амиры отдернула полог:
     - Она умерла, сахиб?
     - Она умерла.