которое прошло у меня на редкость счастливо  и
безмятежно, я никогда не жил легко и приятно. Пожалуй, это  даже  чересчур
мягко сказано. Верьте мне, я совершенно искренне мечтаю о смерти. Жизнь  -
для тех, кто ее любит, но не для  меня.  Я  рад,  что  жить  мне  осталось
недолго.
   Да, я рад, и меня огорчает только то, что Вы не знаете,  как  я  к  Вам
отношусь. Я люблю Вас. Вот и все. На этом  можно  бы  кончить  письмо,  но
сегодня я подвожу все итоги, и мне хотелось бы еще  немного  поговорить  с
Вами. Так приятно наконец высказать Вам все. Я полюбил Вас еще в Арджайле,
где мы с Вами познакомились. Очень хорошо помню нашу первую  встречу.  Как
чудесно быть влюбленным! Некоторые жалуются, что любовь -  это  страданье;
либо они испорченные люди, либо у меня особый вкус к такого рода вещам.
   Я помню, как Эрик повез меня обедать к Вам прямо с  вокзала.  В  первые
минуты я почти не замечал Вас,  для  меня  Вы  были  просто  женой  Эрика,
которая находилась в той же комнате, что и мы.  Но  в  тот  же  вечер  чем
дальше, тем больше я убеждался, что  мне  доставляет  удовольствие  просто
смотреть на Вас. В моих глазах Вы обладали особой  красотой,  и  я  понял,
почему Гомер ни разу не описывает лицо Елены Прекрасной - в таких  случаях
описания бессильны. Для меня Ваше лицо было прекрасно потому,  что  оно  -
Ваше, потом мне показались такими же прекрасными Вами  пальцы,  Вами  уши,
прядки Ваших волос,  выбившиеся  из  прически.  А  Ваше  имя  -  это  сама
нежность. Мне кажется, я любил даже цифры, составлявшие номер Вашего дома.
   То лето было самым радостным периодом моей  жизни,  потому  что  я  мог
часто видеть Вас и разговаривать с Вами. Помню один вечер, когда мы с Вами
сидели на ступеньках веранды и ждали Эрика к обеду. Вы понимали тогда, что
во мне происходит, и мы разговаривали полунамеками, не касаясь этой  темы.
У меня навсегда осталось чудесное воспоминание об этом вечере. Был  еще  и
другой случай: мы с Вами шли по университетскому городку, и я вез Джоди  в
коляске, куда Вы положили покупки. Я даже не помню, о чем мы говорили.  Вы
хотели, чтобы я что-то сделал или куда-то пошел. Я не  могу  вспомнить,  о
чем шла речь, но  в  этой  минуте  было  тоже  свое  особое,  неповторимое
очарование. И если Вы о чем-то меня тогда просили, то, наверное, я  сказал
"да".
   Потом мы с Вами однажды разговаривали в  Вашей  нью-йоркской  квартире,
когда я ждал  возвращения  Эрика  из  лаборатории.  Это  был  единственный
случай, когда я был возле Вас и чувствовал себя почти  несчастным.  В  тот
вечер Вы были такой далекой, такой отчужденно-спокойной. Но  это  ощущение
прошло прежде, чем я от Вас тогда ушел.
   Много лет я копил эти маленькие радости,  намеренно  лишая  себя  самой
большой. Сейчас я наконец могу позволить себе быть эгоистом, поэтому я еще
раз, дав себе волю, хочу сказать, что я Вас люблю. Я любил Вас  всегда,  с
тех пор как я  Вас  встретил.  Будьте  же  счастливы,  желаю  Вам  всякого
счастья, какое только существует на земле. Если от этого письма Вам станет
грустно, поплачьте немножко, - и это уже будет для меня счастьем, а  потом
забудьте о нем и будьте по-прежнему счастливы.
   Я не знаю, как Вы на самом деле выглядите. Не могу сказать, хороший  Вы
человек или дурной. Меня никогда не интересовало, умны Вы или нет. Я люблю
всем сердцем Вас такую, какая Вы есть.
   Ваш Хьюго".



        5

   Кончив читать, Эрик долго не мог отвести глаз от письма. Он снова  стал
его перечитывать, но не мог пойти дальше первых строчек.  Он  был  слишком
взволнован. Через стену неясно слышался голос  Сабины,  разговаривавшей  с
матерью. Не было в жизни у него ничего ближе и роднее ее, он так любил  ее
мягкий ласковый смех, но сейчас она казалась ему почти чужой,  потому  что
он увидел ее глазами постороннего мужчины.
   Читая письмо, Эрик невольно поддался обезоруживающей  искренности  этих
слов и почувствовал к Хьюго  глубокую  жалость  и  симпатию.  Он  нечаянно
проник в тайну своего  друга,  и  его  любовь  внушала  ему  инстинктивное
уважение. Но все-таки Хьюго  был  слишком  красноречив.  Если  письмо  так
взволновало его, Эрика, то какое же глубокое впечатление оно  должно  было
произвести на Сабину - ведь за одно такое письмо можно полюбить человека.
   Сначала Эрику стало жаль Хьюго, потом он  сообразил,  что  его  жалости
никто и  не  просит,  и  им  овладело  чувство  беспомощности,  словно  он
столкнулся с чем-то таким, что было во много раз  сильнее  его.  Отдельные
фразы из письма все еще стояли у него перед глазами, и он  стал  понимать,
что это вовсе не такое уж робкое и безответное признание. Сабина все время
знала о любви Хьюго. Это  было  ясно  из  письма.  На  Эрика  вдруг  снова
нахлынуло чувство тоскливого одиночества, какое он испытывал в ночь смерти
фокса. В эту минуту он бешено ненавидел их обоих. И так как их  было  двое
против одного, он и в гневе чувствовал себя жалким. Глаза его были сухи, а
сердце ныло от боли.
   Ни на секунду не мог бы он поверить, что Сабина была  ему  неверна.  Но
какое это имело значение, если есть основание думать,  что  все  эти  годы
где-то в потаенном уголке ее сердца жила любовь к Хьюго; она любила  Хьюго
так же, как он любил ее, как сам Эрик когда-то любил и жаждал Мэри.
   В нем вдруг вспыхнуло возмущение. Надо же было узнать  об  этом  именно
сейчас, когда он и так  переживает  мучительную  неуверенность,  когда  он
слишком легко уязвим и как никогда нуждается в поддержке! В  любое  другое
время он бы мог все понять, посочувствовать; снести все это терпеливо.  Но
сейчас ему страшно, он раздражен, он - усталый, измученный  человек,  и  в
довершение всего ему предстоит трезво и спокойно  решать  свою  дальнейшую
судьбу! Ему нужна была огромная,  безраздельная  любовь,  преданный  друг,
иначе к кому же он пойдет со своими слезами?
   Через минуту он обозвал себя отпетым дураком. Инстинкт подсказывал ему,
что любовь Сабины никогда не ослабевала. Перебирая в  памяти  прошлое,  он
старался припомнить какой-нибудь признак ее охлаждения, но так  и  не  мог
найти ни одного случая, который дал бы ему повод сказать:  "Вот  до  этого
она меня любила, а потом сразу изменилась". Но какой-то злобный внутренний
голос спрашивал: почему она до сих пор не сказала и  даже  не  обмолвилась
намеком о чувстве Хьюго? Десять лет, шипел обвиняющий  голос.  Почему  она
хранит его письмо?
   Эрик сам не знал, как оно попало ему в  руки.  Он  припомнил,  что  оно
лежало на комоде. Оглядевшись, он заметил четырехугольную кожаную коробку,
в которой  Сабина  держала  свои  украшения.  Теперь  он  вспомнил:  Джоди
нечаянно опрокинул ее и наспех подобрал все, что из нее высыпалось,  кроме
письма. Эрик прикрыл дверь поплотнее,  крадучись  подошел  к  комоду  и  с
легкой дрожью в пальцах открыл коробку.  Внутри,  на  бархатной  подкладке
отпечатался прямоугольник -  там  раньше  лежало  письмо.  Эрик  осторожно
положил его на место.
   Весь его гнев обратился против Хьюго. Если он был  способен  любить  ее
тайно все эти годы, какого черта его  вдруг  прорвало?  Ну  хорошо,  Хьюго
думал, что скоро умрет. Но ведь он же не умер, и с тех пор прошло уже  два
года. Эрик и Сабина, давно не виделись с ним, но рано или поздно им  опять
придется встретиться. И, вероятно, это будет очень  скоро  -  Фокс  просил
разобрать его архив. При одной мысли о встрече с Хьюго  у  Эрика  противно
засосало  под  ложечкой.  Он  закрыл  глаза,  стараясь  отогнать  от  себя
ненавистный образ. Впрочем, кого он обманывает, устало спросил себя  Эрик.
Он не может ненавидеть Хьюго, он слишком привык его уважать. И к Сабине  у
него нет тоже  никакой  ненависти.  То,  что  произошло  между  ними,  так
понятно, но, боже мой, как это больно!
   - Эрик!
   Он виновато вздрогнул. Голос Сабины вдруг показался ему таким родным  и
любимым, что на глазах у него выступили слезы.
   - Иду, - сказал он. К своему удивлению, он  обнаружил,  что  голос  его
звучит уверенно и бодро, несмотря на спазму, сжимавшую  горло.  Он  горько
засмеялся про себя. Если ему удается делать вид, что он и  не  подозревает
об этом письме, то как же легко было притворяться Сабине! До чего же глупы
и самонадеянны бывают люди!  Как  можно  думать,  будто  знаешь  все,  что
происходит в душе даже самого любящего, самого близкого человека! Он снова
почувствовал прилив жгучей ненависти, но на этот раз сознательно  заглушил
ее в себе. Внезапно он увидел все это в другом свете и  сказал  себе,  что
напрасно придает письму такое значение. Смерть Фокса, очевидно, выбила его
из колеи. Только и всего.  Надо  сказать  Сабине  про  письмо,  и  он  сам
убедится, какие все это пустяки. Но сколько бы Эрик ни  внушал  себе,  что
надо быть спокойным, он, выходя из спальни, так  сильно  распахнул  дверь,
что она ударилась о стену с громким стуком, резанувшим его по нервам.
   Миссис Вольтерра приветливо взглянула на него, когда он вошел в  кухню.
Глаза ее утратили былую живость и оставались  грустными,  даже  когда  она
улыбалась. Лицо ее приобрело какой-то коричневый  оттенок,  на  нем  резче
обозначились мелкие морщинки. Она сильно тосковала по мужу,  в  каждом  ее
жесте чувствовалась неуверенность человека, ошеломленного тяжелой потерей.
   - Сабина рассказала мне про вашего профессора, - ласково обратилась она
к Эрику. - Прекрасный был человек, судя по всему.
   Эрик сел за  покрытый  клеенкой  стол  и  придвинул  к  себе  стакан  с
апельсиновым соком, избегая встречаться взглядом с Сабиной.
   - Вы рассказали ему о нашем папе? - спросила миссис Вольтерра.
   - Да, он спрашивал о нем.
   Уклончивый ответ не обманул миссис Вольтерра.
   - И напрасно, - заметила она. - Люди с больным сердцем всегда  начинают
волноваться, когда узнают, что кто-то умер от сердечной болезни.  Эрик,  я
бы хотела пойти на похороны. Если, конечно, это удобно.
   - О, мама, лучше не надо, -  забеспокоилась  Сабина,  и  Эрик  невольно
взглянул на нее.
   - Это вполне удобно, - сказал он. - Почему бы ей не пойти?
   - По тысяче причин, - печально сказала Сабина.
   - Нет, ты не понимаешь, - сказала миссис Вольтерра.  -  Когда  хоронишь
любимого человека, все совершается так быстро. Даже не успеешь понять, что
случилось. И потом все носишь в себе. Иной раз хочется  побыть  с  людьми,
которые переживают то же, что и ты, пусть даже они будут совсем чужие. Все
равно, кого они оплакивают, важно то, что у них на душе. Вот ведь  сколько
я тебе ни рассказывала, ты  не  понимала  по-настоящему,  что  такое  быть
матерью, пока у тебя не появился ребенок. И того, что  у  меня  сейчас  на
сердце, ты, надеюсь, еще долго-долго не поймешь. Ты можешь только примерно
представить себе это. Ты еще многого не понимаешь, детка. Да и все  так  -
пока не столкнутся со смертью...
   Эрик положил ей руку на плечо.
   - Мама, я же сказал, что вы пойдете.
   Они принялись  за  еду;  некоторое  время  все  молчали.  Эрик  не  мог
заговорить с Сабиной о письме  в  присутствии  матери.  И  постепенно  его
решимость ослабевала. Он вдруг вспомнил: Сабина когда-то говорила ему, что
Хьюго ложится в клинику для повторного курса лечения. Но  больше  она  ему
ничего  не  сказала.  Эрик  отчаянно  старался   припомнить,   при   каких
обстоятельствах был этот разговор, - и не мог. Тогда он был слишком  занят
и озабочен. Может быть, в том-то и беда, что он всегда был занят.  У  него
была своя внутренняя жизнь, а у нее - своя, вот они и оказались за  тысячу
миль друг от друга.
   Однако она как ни в чем не бывало сидела на своем обычном месте рядом с
ним, почти касаясь его плечом, и пила кофе. Эрик  порывисто  отодвинул  от
себя недопитую чашку и молча уставился на стол.
   - Слишком горячо? - спросила Сабина, поставив свою чашку на  блюдце.  -
Эрик, не надо так волноваться из-за этой комиссии.
   - Да? - безучастно отозвался Эрик. - Почему не надо?
   -  Видишь  ли,  я  много  над  этим  думала.  Мне  кажется,   если   ты
действительно хочешь, чтобы политика  как-то  изменилась,  то,  работая  в
комиссии, ты сможешь принести гораздо больше пользы, чем критикуя политику
со стороны.
   - Да?
   Она легонько рассмеялась.
   - Ты словно за тысячу миль отсюда. Ведь я с тобой разговариваю.
   - Я слушаю.
   - Ты многое можешь сделать там, Эрик. Например, помочь Хьюго.
   - Хьюго! - Он сверкнул на нее глазами. - Ты что,  смеешься  надо  мной,
Сабина?
   Сабина приоткрыла рот от удивления -  так  холоден  был  его  тон.  Она
растерянно поглядела на него, затем в ее глазах появилось участие.
   - Что ты, Эрик! Как я могу над тобой смеяться?
   Разве он мог что-нибудь сказать ей или хотя бы  спросить?  Если  у  нее
есть какое-то чувство к Хьюго, она никогда ему не признается в  этом,  так
же как и он не признался бы  в  своих  отношениях  с  Мэри.  И  что  толку
выслушивать ее опровержения, когда он заранее им не верил? Но тут же  Эрик
быстро овладел собой и обругал себя  идиотом.  Ведь  это  же  Сабина,  его
Сабина, которую он знает больше пятнадцати лет!
   - Я сам еще не решил, чего я хочу, - сказал  он.  -  На  всякий  случай
позвоню Хольцеру и попрошу, чтоб он меня принял. Поговорю  с  ним;  может,
тогда все станет яснее.
   Он вызвал по телефону Вашингтон, и почти  сейчас  же  его  соединили  с
приемной сенатора. Хольцер куда-то вышел, но его секретарша,  по-видимому,
была в курсе всех дел. Она стала еще любезнее, когда Эрик назвал свое имя,
и сообщила, что сенатор будет рад повидаться  с  ним,  как  только  мистер
Горин приедет в Вашингтон. Эрик сказал, что собирается  приехать  на  этой
неделе. Голос секретарши стал глуше  -  она  отвела  телефонную  трубку  в
сторону, чтобы заглянуть в календарь. Завтра и послезавтра мистер  Хольцер
занят; тогда в четверг, в одиннадцать часов; и не будет  ли  мистер  Горин
так любезен дать ей свой нью-йоркский номер телефона, на всякий случай.
   Эрик повесил трубку. Ему стало как-то легче. Секретарша была так мила и
любезна; он  представил  себе  ее  у  окна,  за  которым  виднеется  купол
Капитолия и памятник Линкольну с флагом, реющим  в  ярко-голубом,  как  на
открытках, небе. Нет, ему решительно стало легче.
   Сабина, войдя в переднюю, застала его сидящим у телефона.
   - Ты будешь звонить? - спросила она.
   - Уже позвонил. Меня просят приехать в четверг утром.
   - Как быстро! - засмеялась Сабина.
   - Я разговаривал с секретаршей. По-видимому, ей все обо мне известно. -
Он невольно улыбнулся, все это было для него загадкой. - Ей-богу, я ничего
не понимаю.
   - Когда ты едешь?
   - Думаю, прямо после похорон.  У  меня  остается  два  дня  впереди.  Я
осмотрюсь, расспрошу знакомых - может, кто-нибудь сумеет объяснить мне,  в
чем тут дело. - Он взял сигарету, которую она держала в пальцах. От одного
прикосновения к жене все дурные мысли сразу  показались  ему  вздорными  и
невероятными. - Хочешь поехать со мной?
   - А как быть с Джоди?
   - Мне хочется, чтобы ты поехала, - сказал Эрик.  -  Мы  с  тобой  давно
никуда не ездили вместе. Джоди отлично может остаться на несколько дней  с
мамой. Если ты не сможешь ехать сегодня, приезжай завтра, я тебя встречу.
   Она поцеловала его в лоб.
   - С удовольствием поеду!
   Он ощутил мягкую теплоту ее губ  и  грустно  улыбнулся.  Лучше  бы  ему
никогда не видеть этого проклятого письма. Зачем только она его сохранила!
Эрик старался не думать о том, как он встретится с Хьюго, и все-таки в нем
снова зашевелилось враждебное чувство. Если б Хьюго умер, все это не имело
бы такого значения. Он  дернул  головой,  чтобы  отогнать  запах  холодной
земли, внезапно проникший в его ноздри. К его удивлению,  Сабина  ответила
на это резкое движение поцелуем, но и это его царапнуло по нервам,  потому
что он не знал, любовь ли руководила ею или терпеливая  снисходительность.
Для него ни в чем уже не было спасения.  Где-то  в  глубине  души  у  него
метался тоскливый страх.



        6

   После отпевания Эрик прямо из церкви поехал на Пенсильванский вокзал  и
поспел к вашингтонскому поезду, отходившему  в  час  тридцать.  Отыскав  в
вагоне свободное место, он сел, и тотчас же его охватила вялость и апатия,
словно бурные переживания последних дней довели  его  наконец  до  полного
изнеможения. Но он сознавал, что  внешнее  спокойствие  -  лишь  тоненькая
застывшая корка на расплавленной массе. Ему о стольком надо было подумать,
что он решил не думать ни о чем. Ему хотелось, чтобы в его жизни было  все
просто и ясно. Это острое, настойчивое желание все  время  не  давало  ему
покоя. Только через час он вспомнил, что с утра ничего не ел, но у него не
хватало сил подняться с места. Поезд уже отошел от Филадельфии и мчался  к
Балтимору,  когда  Эрик  наконец  очутился  в  вагоне-ресторане  за  одним
столиком с какой-то изящной блондинкой. Эрику  давно  уже  не  приходилось
видеть таких элегантных дам. Она принадлежала к типу женщин без  возраста.
Но Эрик определил, что ей лет сорок. Через минуту он узнал  ее:  это  была
Лили Питерс. Он так удивился, что мгновенно вышел  из  своего  оцепенения,
искренне обрадовавшись этой встрече и тому, что  может  провести  время  в
обществе такой хорошенькой женщины.
   Вокруг голубых глаз Лили залегли  тоненькие  морщинки,  но  это  только
придавало ее лицу более осмысленное и серьезное выражение. Когда Эрику был
двадцать один год,  а  ей  двадцать  пять,  она  казалась  ему  недоступно
прекрасной и совсем зрелой женщиной - существом  какой-то  другой,  высшей
породы. Сейчас он уже почти  не  чувствовал  разницы  в  их  возрасте.  Он
поздоровался и назвал себя. Лили  озадаченно  посмотрела  на  него,  потом
улыбнулась.
   - О, конечно, я вас помню. Тони часто говорит о вас,  доктор  Горин,  -
сказала она наконец.
   И тут же принялась непринужденно болтать; в ее звонком  голосе  звучали
такие ласковые нотки, что Эрик невольно развеселился - ему  нравилось  это
приветливое щебетанье. Лили говорила с ним так, словно  не  сомневалась  в
его чуткости и готова была  доверчиво  раскрыть  ему  все  свои  маленькие
тайны.  Но  когда  официант  принес  заново  наполненную  сахарницу,   она
поблагодарила его точно таким же тоном, словно и  в  нем  видела  славного
человека, на которого она  вполне  может  положиться.  Очевидно,  так  она
разговаривала со всеми. Вскоре Эрик почувствовал в этом неугомонном лепете
легкий внутренний смешок, как  будто  Лили  про  себя  наслаждалась  такой
удачной пародией на светский шик.
   После завтрака Эрик проводил Лили в ее купе. Он радовался  неожиданному
развлечению, и ему даже показалось, что она ему страшно нравится.
   - Не могу выразить, как я рад, что встретил вас, - сказал он.  -  Давно
уже мне не было так весело. Этого  больше  чем  достаточно,  чтобы  в  вас
влюбиться.
   - Тогда веселитесь, сколько душе угодно. Если не считать одного  дня  в
Нью-Йорке, я в последнее время только и делаю, что смотрю в окно вагона. Я
как в тюрьме. Не благодарите меня, я сама вам страшно благодарна.
   - Значит, мы с вами - счастливая пара. - Он бросил взгляд на ее  багаж.
- Вы возвращаетесь с побережья?
   - О нет, - Лили, словно вдруг вспомнив  о  чем-то,  взглянула  на  свои
руки, потом открыла сумочку  и,  вынув  брильянтовое  обручальное  кольцо,
надела его на палец.
   - Знаете, в  Рено  есть  такой  обычай:  как  только  получают  развод,
обручальное кольцо бросают в очаровательную речушку возле здания суда;  но
все мошенничают и покупают специально для этой цели грошовые  подделки.  -
Она рассматривала свою руку со старинным кольцом. - Мне чего-то  недостает
без него.  Вы  никогда  не  разводились,  доктор  Горин?  Чувствуешь  себя
какой-то неприкаянной, даже когда и знаешь, что это ненадолго.
   - Я рад, если это только ненадолго. Может, вы выйдете  замуж  за  меня,
раз нам вдвоем так весело?
   Широко раскрыв глаза, она окинула его насмешливым взглядом.
   - Как мило с вашей стороны сделать мне такое предложение!  Но