так
притягивало его взгляд, что он не мог оторваться от  ее  лица.  Ему  и  не
хотелось отводить глаза, но стало как-то неловко смотреть на  нее  слишком
долго. - По крайней мере, так всегда говорит моя жена, - резко сказал он.
   Сабина никогда и никому этого  не  говорила,  но  сейчас  только  таким
способом можно было дать знать о ее существовании, хотя  он  понимал,  что
его уловка шита белыми нитками.
   - Я не знала, что вы женаты, - сказала она.
   - Женат, - ответил Эрик, и от смутной злости тон его стал еще резче.  -
А, черт! Слушайте, давайте-ка продолжать. Начнем сначала.
   Почему-то Эрик все время разговаривал с ней  свысока  и  никак  не  мог
сойти с этого тона. Он сам удивлялся себе, но еще больше удивляла  его  ее
смиренная кротость. Когда ему показалось, что он поймал ее на ошибке,  она
доказала неосновательность его замечания с  таким  видом,  будто  причиной
тому была просто рассеянность, а вовсе не недостаток знаний. Но даже таких
уступок Эрик не хотел принимать от нее. Он попытался уклониться от спора.
   - Впрочем, может я и неправа, -  сказала  она  и  взглянула  на  доску,
проверяя, нет ли там ошибки.
   - Нет, вы правы, - настаивал он. - Я понял свою ошибку, как  только  вы
указали на нее. - Даже в этой  настойчивости  был  оттенок  превосходства.
Ясно, что она сама  не  понимала,  какой  у  нее  выдающийся  ум;  а  если
понимала, значит, для нее достаточно  присутствия  одного  мужчины,  чтобы
потерять уверенность в себе.
   Но на трибуне, одна перед сотней мужчин,  она  была  великолепна.  Эрик
сидел у самой двери, и, когда председатель объявил о ее выступлении и  она
проходила через длинный зал, сердце его забилось от волнения.  Зашелестела
бумага - делегаты перелистывали программки, чтобы  справиться  о  теме  ее
доклада, а она серьезно оглядывала аудиторию, ожидая, пока  затихнет  шум.
Затем она быстро поднесла руку к шее и застегнула верхнюю пуговицу блузки.
На расстоянии  мелкие  недостатки  ее  костюма  и  косметики  были  совсем
незаметны.  Мэри  Картер  казалась  очень  деловитой  молодой  женщиной  с
превосходным самообладанием. Как только наступила тишина,  она  подошла  к
доске, взяла мел и начала говорить.
   Ее низкий ясный голос звучал уверенно  и  твердо.  Эрик  с  облегчением
откинулся на спинку стула. Вскоре  облегчение  сменилось  гордостью:  Мэри
обнаружила драгоценную способность, свойственную лучшим  научным  умам,  -
простоту мышления. Все ее рассуждения были настолько ясны и  логичны,  что
сначала казалось, будто все то, о чем она говорит, само собой понятно и не
требует доказательств.
   Эрик слушал, гордясь вниманием аудитории, готовый обрушиться на любого,
кто нечаянно нарушил бы тишину, и никак не мог понять, почему эта женщина,
достойная глубокого уважения и восхищения, проявляла  в  разговоре  с  ним
такую   застенчивость,   неуверенность   и   готовность    признать    его
превосходство. Ее смирение нельзя было  даже  объяснить  уважением  к  его
научным заслугам, так как он до сих пор еще никак не проявил себя.  Добрую
половину присутствующих составляли ученые,  имена  которых  были  известны
всей Америке, а почти четверть - были с мировыми именами. Почему  же  Мэри
так вела себя именно с ним?
   Эрик не знал, следует ли ему чувствовать себя польщенным или, наоборот,
сердиться на нее за то, что она так себя недооценивает. И все  же  он  был
более чем польщен. Она внушила ему новую уверенность в себе, такую, как он
уже давно не ощущал. Больше того, она относилась к нему,  как  к  равному,
хотя ее работа и научные достижения были несравненно выше его собственных.
Эрик смотрел на нее, и она казалась ему не только красавицей  -  она  была
воплощением  его  собственных  мечтаний.  Мэри  закончила  доклад  так  же
внезапно, как начала; в зале раздались дружные, но недолгие аплодисменты.
   Председатель предложил желающим высказаться, и  после  обычной  заминки
поднялся какой-то человек, сидевший в дальнем углу зала, и  задал  вопрос,
касающийся второстепенных пунктов доклада. Она ответила просто, но лед был
сломан, и еще несколько  человек  присоединились  к  дискуссии,  длившейся
несколько минут.  Эрик  почувствовал,  что  председатель  скоро  прекратит
обсуждение, чтобы перейти к следующему докладу. Он хотел было уже  встать,
раздумывая, пойти ли ей навстречу или подождать, пока она  сама  даст  ему
понять, что ждет его.
   Но тут чей-то тягучий голос из задних  рядов  попросил  у  председателя
слова. Все головы обернулись - в  этом  голосе  чувствовались  ехидство  и
злость. По залу пробежал настороженный шепот.
   Председатель с некоторым неудовольствием объявил:
   - Слово имеет профессор Риган.
   Высокий, тощий старик, улыбаясь, поднялся с места.  Он  был  совершенно
лысый, и его голый череп, ярко освещенный  сзади,  делал  его  похожим  на
сенатора. Сквозь стекла очков без  оправы  смотрели  маленькие  бесцветные
глазки. Нос у него был широкий, вздернутый, похожий на свиной пятачок,  но
больше всего безобразила его лицо  кривая  усмешка  толстых  бледных  губ.
Профессор Риган с минуту стоял молча, словно наслаждаясь общим вниманием и
нисколько не торопясь изрыгнуть свою злость, - видимо, у  него  был  такой
запас этой злости, что его должно было хватить надолго.
   - Господин председатель, уважаемые коллеги и... доктор Картер! -  Риган
слегка наклонил голову в ее сторону, и  все  сразу  поняли,  кому  суждено
стать его жертвой. Он произнес ее имя с насмешливой улыбкой, и  Эрик  весь
сжался от злости.
   -  Мне  чрезвычайно  неприятно  прерывать  эту   бесспорно   интересную
дискуссию, но я, как старый  человек,  посвятивший  долгие  годы  служению
науке, считаю своим долгом сделать  несколько  замечаний,  в  частности  о
некоторых тенденциях, обнаружившихся за последние годы.
   Слушатели беспокойно зашевелились - они словно знали, что будет дальше,
и жалели лишь о том, что из вежливости не прервали оратора сразу.
   - Кто этот старый урод? - спросил Эрик у соседа.
   - Кларк Риган.
   - Рентгеновские лучи? Я думал, что он уже лет тридцать как умер.
   - Так оно, в сущности, и есть. Тем не  менее  -  он  декан  физического
факультета в Кемберлендском университете. А Картер мне  жалко.  С  мнением
Ригана никто не считается, но он может здорово обидеть человека.
   Риган был один из тех ученых, которые через несколько лег  после  того,
как Рентген открыл свои лучи, посредством ряда остроумных опытов доказали,
что это  таинственное  излучение  есть  не  что  иное,  как  разновидность
световых лучей.
   Объяснение это было так просто и так быстро стало  общепризнанным,  что
люди давно уже позабыли о существовавших по этому поводу разногласиях.  Но
студенты знали имя Ригана из учебников. Для Эрика Риган принадлежал к  той
далекой  эпохе,  когда  мужчины  носили  бакенбарды;   по   его   смутному
представлению, эта эпоха простиралась от гражданской войны  в  Америке  до
1914 года.
   - Что  касается  доктора  Картер,  то  я  сейчас  отнюдь  не  собираюсь
подвергать  критике  то  обстоятельство,  что  представительницы  ее  пола
берутся  за  мужскую  профессию,  -  сказал  Риган,  пытаясь   сыграть   в
старомодную галантность. - Отнюдь не собираюсь, добавлю я, только  по  той
причине, что я человек вежливый и терпеливо дождусь своей очереди в  конце
длинного-длинного  ряда  людей,  которые  заявляют  свой  протест.  -   Он
засмеялся собственной шутке, не замечая негодующего ропота в зале. - Но ее
присутствие среди нас символизирует нечто более значительное -  вырождение
научных  идей.  Ее   доклад,   например,   является   наглядным   примером
математического подхода к экспериментальной науке. Но ведь  это  же  сущая
тарабарщина! Наука - это опыт,  опыт  и  еще  раз  опыт.  Кто  такие,  эти
новоявленные физики-теоретики?  Не  доктор  Картер  per  se  [как  таковая
(лат.)], но вся  эта  компания,  с  позволения  сказать,  ученых,  которые
торговали своими идейками в разнос, а потом вдруг превратились в  солидных
лавочников. Чем же они теперь торгуют? Что представляет собой их товар? Да
не что иное, как те же старые, подогретые,  политые  соусом  и  нарезанные
мелкими кусочками результаты наших опытов, ниспосланные нам богом.  И  все
это облечено  в  тарабарщину  так  называемой  математики,  которую,  если
говорить честно, никто из нас не понимает.
   Я позволю себе вспомнить свои студенческие годы в Амхерсте. Нас  учили,
и правильно учили, что если экспериментатор не может поставить любой  опыт
с  помощью  обрывков  веревки,  нескольких  палочек,  полоски   резины   и
собственной слюны, он не стоит даже  бумаги,  на  которой  пишет.  Возьмем
Фарадея. Он не пользовался амперметрами  и  не  руководствовался  никакими
математическими теориями. Фарадей делал  приборы  из  чего  попало.  Чтобы
обнаружить присутствие тока, он пропускал  свои  электроды  через  раствор
йодистого калия и измерял выходившие оттуда пары йода. Но вернемся к нашим
дамам. Отдавая должное покойной мадам Кюри,  мы  все  же  знаем,  что  она
только  осуществляла   замыслы   своего   мужа,   физика-экспериментатора,
проработавшего  в  этой  области  двадцать   лет.   Я   кончил,   господин
председатель. Это все, что хотел  сказать  молодому  поколению  старик,  с
болью в сердце глядящий на то, как  наукой,  которой  он  отдал  всю  свою
жизнь, торгуют в разнос дамы с елейными голосами.
   Эрик, не помня себя, вскочил с места.  Он  так  разозлился  и  был  так
оскорблен  за  Мэри,  что  начал   говорить,   не   дожидаясь   разрешения
председателя.
   - Господин председатель, - резко сказал он, - я не думал,  что  в  наше
время еще есть люди, которым нужно объяснять, почему  Фарадей  пользовался
йодистым калием вместо амперметров. Всякий знает,  что  посредством  этого
опыта Фарадей установил  те  принципы,  по  которым  устроены  современные
амперметры. А что касается теории, то в результате того же  опыта  Фарадей
смог   записать   математическое   выражение   знаком    электромагнитного
взаимодействия и сделал это с таким совершенством, что  основные  принципы
этой формулы до сих пор остаются неизменными. И пока  мы  тут  выслушиваем
пышную риторику и всевозможные метафоры, разрешите мне  сказать  вот  что:
никому я не уступлю в преклонении перед Фарадеем, слышите, никому! - но  я
имею в виду настоящего  Фарадея,  а  не  ту  обветшалую,  изуродованную  и
нелепую  фигуру,  которую  вытаскивают  на  свет  Божий  для  подкрепления
подгнивших теорий и прочей заплесневевшей ерунды.
   Послышался смех, кое-кто из  стариков  запротестовал,  но  председатель
стукнул молоточком, сдержанно  пошутил  насчет  того,  что  горячность  не
способствует ясности доводов, и объявил следующий доклад.  Эрик,  все  еще
кипя от возбуждения, машинально оглядывался по сторонам, ища глазами  Мэри
Картер; она стояла у двери, словно поджидая его. Эрик  направился  к  ней,
она встретила его улыбкой.
   - Всыпал я ему все-таки? - спросил он. - Или это вышло глупо?
   - Это было замечательно. Он нагнал на меня такого страху,  что  у  меня
вся кровь заледенела. Я действительно очень испугалась.
   Они вышли в коридор покурить. Оба чувствовали, что между ними  возникла
какая-то теплота, и оба как будто чего-то  ждали;  стараясь  прогнать  это
ощущение, Эрик решил перевести разговор на нейтральную  почву  и  спросил,
намерена  ли  она  послушать  еще  какой-нибудь  доклад   из   сегодняшней
программы.
   - Нет, я  должна  встретиться  со  своей  родственницей,  у  которой  я
остановилась. Мы условились завтракать вместе. Который час?
   Прощаясь, Мэри немного помедлила, словно ожидая от  него  еще  чего-то.
Эрик понял это, но сказал:
   - Я еще побуду здесь. Значит, увидимся завтра.
   Он вернулся в зал и внезапно  почувствовал  себя  очень  одиноким.  Все
показалось ему неинтересным - и докладчик, и тема, и аудитория.  Он  снова
вышел в коридор, намереваясь с кем-нибудь поболтать, и увидел Мэри Картер,
беседующую с одним из старших профессоров Гарвардского университета. Эрику
вдруг пришло в голову, что  она  выдумала  эту  встречу  с  родственницей,
только чтобы отделаться от него. Но  через  минуту  Мэри  распрощалась  со
своим собеседником и торопливо побежала вниз по лестнице.



        4

   Весь день Эрик ощущал в себе какую-то пустоту и, наконец, понял, что  с
нетерпением ждет завтрашнего утра. Пробираясь сквозь толпу в коридорах, он
дважды чуть не столкнулся с Кларком Риганом и каждый  раз  убеждался,  что
косоглазый старик невероятно близорук и даже не узнает того,  кто  ответил
на его речь. Вскоре Эрик убедился, что у него здесь совсем не так уж много
знакомых, как  ему  показалось  вначале,  и  в  конце  концов  начал  даже
раскаиваться, что приехал. Он было ухватился за  мысль  сесть  в  вечерний
поезд и уехать домой, к Сабине, потом разозлился  на  себя.  Он  вовсе  не
одинок, и вовсе ему не грустно, просто он не может  дождаться  завтрашнего
утра.
   Ночевал он у Тони, но  тот  вернулся  домой  очень  поздно.  Утром  они
завтракали вместе. За окном моросил дождь и стоял серый  туман,  но  Эрик,
сидя в уютной квартире, не находил себе места. Ему  казалось,  что  сейчас
весь мир, кроме этих комнат, охвачен  чудесным  радостным  волнением.  Ему
хотелось выбежать на улицу  и  устремиться  туда,  где  его  ждало  что-то
необычайно интересное. Он пытался себе  внушить,  что  нельзя  быть  таким
идиотом. Ведь он любит Сабину. Можно ли сравнивать с этой любовью то,  что
он чувствует к Мэри Картер? Какие глупости! Между ним и Мэри ровно  ничего
нет. Ничего. Но он не мог отделаться от навязчивой  мысли,  что  в  городе
есть такая особа - Мэри Картер. Если б вот в этот момент  провести  прямую
линию через тысячи стен от него к ней, то  оказалось  бы,  что  на  другом
конце линии Мэри Картер думает с таким же волнением о нем. Эрик знал  это.
Он это чувствовал.
   - Расскажите о Фабермахере, - сказал он Хэвиленду за завтраком.  -  Что
он делает?
   - Да все то же.
   - А что сталось с той девушкой?
   - С какой? С Эдной Мастерс?
   - Да.
   - Очень странная штука. Вот уж никак не ожидал, что она  может  в  него
влюбиться, особенно при его состоянии.  Казалось  бы,  ей  должен  внушать
отвращение каждый, кто не пышет здоровьем и у кого кровь  не  бурлит,  как
газированная вода.
   - А что же с ним такое?
   - Она мне как-то рассказала. У него заболевание  костного  мозга  -  от
этого в крови вырабатывается слишком много белых шариков и  они  поглощают
красные.  Через  определенные  сроки  его  лечат  рентгеном,  и  это  дает
временное улучшение. Но долго ли он протянет -  никто  не  может  сказать.
Оказывается, ему это было  известно  давно,  еще  до  приезда  сюда.  Эдна
рассказала мне о его болезни только потому,  что,  узнав  о  ней,  страшно
разволновалась  и  совсем  потеряла  голову.   По-моему,   это   одна   из
разновидностей рака.
   - Какой ужас! Просто не могу себе представить, что он умирает!
   - А кто может? Только Эдна и он сам  понимают  это.  Она  постарела  на
десять лет. Не думаю, чтоб он любил  ее  по-настоящему,  но  ему  приятно,
когда она возле него. Однако он не соглашается жениться на ней.
   - Я должен его повидать. Где он живет?
   - Она увезла его недели на две в какой-то санаторий в Нью-Джерси.  Это,
конечно, не поможет. Но он не падает духом.
   - Он всегда был такой.
   - Может быть, он просто не показывает виду.  Здесь  об  этом  никто  не
знает, кроме меня, а теперь и вас. Так что вы никому не говорите. Он  ищет
место в каком-нибудь университете. По-моему, он хочет сбежать от Эдны.
   - Боже мой! - сказал Эрик, вставая из-за стола. - Я  никогда  не  смогу
привыкнуть к этой мысли!
   - А придется. Я уже привык. Сначала, когда я об этом  узнал,  мне  было
страшно встречаться с ним. А через некоторое время привыкаешь, живешь  как
ни в чем не бывало и снова начинаешь считать,  что  твои  мелкие  интересы
важнее всего на свете. - Хэвиленд передернул плечами, словно  стряхивая  с
себя какие-то мысли. - Черт, забросил все на свете. Кажется, я никогда уже
не смогу взяться за  работу;  боюсь,  что  никакое  дело  меня  теперь  не
увлечет. Ну, да ладно. Может быть, вам показалось, что я слишком черств по
отношению к Фабермахеру, - что ж, должно быть,  это  естественно.  Видимо,
так уж устроены люди.
   Эрик покачал головой.
   - Нет, - сказал он. - Уверяю вас, что я  не  смогу  привыкнуть  к  этой
мысли.
   Эрик эгоистически надеялся, что  эта  печальная  новость  отвлечет  его
мысли от Мэри, но, увидев ее, сразу понял, что  Тони  был  прав:  к  чужой
трагедии очень легко привыкнуть. Мэри была в том же костюме, что и  вчера,
но в другой блузке, голубой с оборками, и в маленькой  черной  шляпке.  Он
заметил, что ногти ее тщательно отполированы.
   - Это новая шляпа, - определил он с первого взгляда.
   - Да, - подтвердила Мэри, медленно улыбнувшись, и, по-видимому,  слегка
смутилась. - Откуда вы знаете?
   - Я догадался по тому, как вы держите голову.
   - Она вам нравится?
   Спрашивая, Мэри всегда заглядывала ему в  глаза.  Что  бы  он  себе  ни
внушал, но выражение ее лица не оставляло никаких сомнений. Он  понял  все
еще вчера, когда они прощались, а нынче утром, ожидая Тони в столовой, он,
несмотря  на  расстояние,  отделявшее  его  от  Мэри,   остро   чувствовал
исходившую от нее ласковую теплоту.
   - Очень нравится. Вы ее купили вчера днем.
   Она слегка покраснела.
   - Но я давно уже обещала себе купить новую шляпу. Не думайте,  что  это
для вас.
   Он даже не смог заставить себя улыбнуться.
   - Кто же говорит, что для меня?
   Эрик провел с ней  все  утро.  Они  мало  разговаривали,  но  во  время
заседаний и в перерывах каждый томительно ощущал  присутствие  другого.  В
одиннадцать часов состоялся доклад Эрика - десятиминутный отчет,  принятый
аудиторией довольно спокойно. В полдень они и  еще  восемь  человек  целой
компанией отправились завтракать, и как-то само собой вышло, что Эрик  сел
рядом с Мэри. Во второй половине дня они решили, что с них  довольно.  Его
тон становился все холоднее и холоднее, а она в свою очередь  держалась  с
ним сухо и официально.
   - Вы будете вечером на обеде? - спросил он.
   - Я собираюсь уехать с девятичасовым поездом. А вы что  будете  делать?
Вы тоже едете сегодня?
   У Эрика перехватило дыхание, ее слова, в которых он почувствовал  намек
на приглашение ехать вместе, острым толчком отозвались где-то внутри.
   - Да, - резко ответил он. - Я хочу ехать домой.  Но  если...  А,  черт,
послушайте, - голос его  теперь  звучал  почти  равнодушно,  -  мой  поезд
отходит в шесть. Он останавливается в Энн-Арбор, потом в Чикаго. Мы  можем
поехать вместе, если хотите, и пообедать в поезде.
   - Хорошо, - очень тихо, почти покорно произнесла она.
   Через час после отхода поезда они прошли в вагон-ресторан. Эрик  узнал,
что Мэри не работает в университете, хотя  на  всех  ее  научных  статьях,
напечатанных в "Физикал ревью", под ее именем  стояла  пометка  "Чикагский
университет". На самом же деле она преподавала  природоведение  в  среднем
учебном заведении для девиц.
   - Я проходила  аспирантуру  в  Чикаго,  -  объяснила  Мэри.  -  Там,  в
университете, такое  правило:  они  сами  публикуют  работы  своих  бывших
питомцев. Они нас печатают, - иронически прибавила она, - но не  принимают
на работу.
   - Кого нас?
   - Женщин. Сколько у нас в стране женщин-физиков? От силы - пятьдесят, -
сказала она, и он почувствовал в ее тоне давно накипевшую  досаду.  -  Они
этим пользуются, как доказательством того, что  женщина  неспособна  стать
хорошим  физиком,  но  разве  можно  стать  крупным   специалистом,   если
университет не принимает нас  на  работу?  Для  нас  есть  хорошие  места,
скажем, в колледжах Барнарда, Смита, Уэлсли и в других  женских  колледжах
на востоке.  Но  в  крупные  университеты,  где  исследовательская  работа
ведется в больших  масштабах,  на