что Хьюго любит не Эдну, а ее.  Тогда
и та, другая женщина - которой, конечно, у Эрика  нет,  но,  впрочем,  кто
знает,  -  та  женщина,  быть  может,  тоже  чувствует  к  ней  такую   же
снисходительную жалость. Сабина сгорала от стыда при одной мысли об этом.
   Сабина страдала от своей беспомощности.  Она  так  любила  Эрика,  что,
вдруг потеряв способность проникать  к  нему  в  душу,  пришла  в  ужас  и
смятение. Раньше она свободно высказывала мужу все,  что  было  у  нее  на
сердце, и никогда не затаивала в себе недовольства; теперь же все больше и
больше замыкалась в себе, боясь неосторожным словом вызвать  в  нем  взрыв
негодования. Сабина теперь никогда наперед не знала, как он отнесется к ее
словам и станет ли вообще ее слушать.
   Она  не  сомневалась  только  в  одном:  чем  дальше,  тем  больше  они
отдаляются друг от друга, и эта уверенность причиняла ей невыносимую боль.
   Даже Джоди начал замечать перемену в отце, и это мучило  Сабину  больше
всего. Эрик почти не обращал внимания на мальчика. Джоди сначала обижался,
потом постепенно привык. И это было хуже  всего.  Когда  он  вспоминал  об
отце, в голосе его появлялась какая-то новая интонация, словно он  говорил
о нем в прошедшем времени.
   Джоди, конечно, мог вымотать душу у человека, занятого своими  мыслями.
Он мог вдруг обрушить на кого-нибудь целый поток настойчивых  вопросов  и,
орудуя ими, как пневматическим молотком, не успокаивался, пока целиком  не
завладевал вниманием собеседника. Но Эрик теперь почти не  разговаривал  с
ребенком. Сабине казалось, что в душе Эрика происходит какая-то  отчаянная
борьба. Она даже  не  в  состоянии  была  упрекать  его  за  ту  невольную
резкость, с какою он отстранял от себя мальчика.
   Однажды, в августе, между ними чуть не вспыхнула  открытая  ссора;  это
началось с того, что она сказала ему о своем намерении с  осени  поступить
на какую-нибудь работу: ведь Джоди большую часть дня будет проводить  либо
в школе, либо в детском саду. За этим таилась невысказанная мысль,  что  в
случае, если Эрик ее бросит, она не будет  беспомощна.  Эрик  почувствовал
себя уязвленным. Он  резко  ответил,  что  если  у  нее  много  свободного
времени, так уж лучше завести второго ребенка. Сабина круто  обернулась  к
нему.
   - Ты не сумел стать настоящим отцом одному, как же ты можешь говорить о
втором! - вырвалось у нее. - Нет, - продолжала  она.  -  Никакого  другого
ребенка не будет, он тебе  вовсе  не  нужен,  ты  хочешь  только  развлечь
_меня_. А дети существуют не для развлечения. Будь я немного умнее,  я  бы
еще в свое время поняла, что ты не хочешь детей. Ты сам мне  говорил,  что
не готов к этому, но я все-таки настояла и...
   - Сабина! - сказал он с такой  неподдельной  болью,  что  она  невольно
смягчила тон.
   - Ведь я не говорю, что ты не любишь Джоди. Я знаю, что ты его  любишь,
но если б у нас не было ребенка, ты был бы так же  счастлив,  может  быть,
даже счастливее. Ты знаешь, что я говорю правду.
   Он опустил  голову.  Сабина  удивилась,  как  у  нее  хватило  смелости
продолжить разговор, ведь Эрик каждую секунду мог вспылить, но  теперь  ей
было уже все равно. Если у нее хватает сил бороться с ним, значит, она еще
не совсем сражена. Конечно, судя по  всему,  Эрик  несчастен,  но  она  не
желает разыгрывать из себя кроткую безответную жену и покорно  дожидаться,
пока он соблаговолит выказать ей свою любовь или  решится  положить  конец
всяким иллюзиям, если этой любви уже не существует. Она поступала так, как
подсказывало ей сердце, она не могла действовать по  расчету.  Хорошо  это
или плохо, - иначе  она  не  может.  Но  он  тоже  страдал,  и  сердце  ее
надрывалось от этого. Хоть бы сынишка его радовал!
   Разумеется, возиться с Джоди очень утомительно, но  зато  Он  мог  быть
источником  радости  и  счастья.  Сабина  никогда  не  смеялась  над   его
фантазиями, не выказывала удивления или даже ласковой снисходительности, и
ребенок в конце концов  всегда  доверчиво  впускал  ее  в  свой  маленький
внутренний мирок. Единственное, что ее очень  огорчало,  -  это  отношение
мальчика к отцу; в его  представлении  отец  был  очень  далеким  и  очень
серьезным человеком, который знает много чудесных вещей, но не любит с ним
разговаривать. Джоди, видимо, считал, что так оно и должно быть и что мама
и все окружающие думают так же, как он. Сабина пробовала  все  способы,  и
прямые и косвенные, чтобы заставить его иначе  относиться  к  отцу.  Джоди
вежливо выслушивал ее, но никакие слова его не убеждали, и это еще  больше
восстанавливало Сабину против Эрика.
   И сейчас, когда Эрик заговорил о втором ребенке,  Сабина  задрожала  от
гнева - трудно было найти  худший  повод  и  худшее  время  для  подобного
разговора. У нее даже не хватило сил высказать ему всю горькую правду,  он
слишком больно ее обидел. И прежде чем он успел что-нибудь  сказать,  она,
хлопнув дверью, выбежала из дому.



        5

   Накануне их переезда с дачи Тернбал позвонил Эрику в лабораторию.  Хотя
была уже середина сентября, но в городе еще стоял  летний  зной.  Эрик  не
имел понятия, зачем он мог понадобиться шефу, и  с  досадой  оторвался  от
работы.
   В помещении, занимаемом администрацией, было прохладно -  воздух  здесь
охлаждался искусственно, - и  сам  Тернбал  в  светлом  чесучовом  костюме
казался тоже холодным и строгим. На  сей  раз  Эрик  не  встретил  у  него
обычного любезного приема. Тернбал читал какую-то рукопись в синей  папке,
перелистывая страницу за страницей, и словно  не  замечал,  что  Эрик  уже
несколько минут стоит перед его столом. Затем,  даже  не  подняв  на  него
глаз, Тернбал заговорил:
   - Кстати, Эрик, - тон его  был  деланно  любезен,  -  тут  возник  один
вопрос, на который можете ответить только вы. Чем можно заменить эту...  -
он отложил рукопись и заглянул в настольный блокнот, -  электронную  лампу
Р-двести шестьдесят семь?
   Эрик озадаченно смотрел сверху вниз на его блестящую лысину.
   - Лампу Вестингауза?
   - Да.  -  Тернбал,  шелестя  бумагой,  тщательно  подравнивал  страницы
рукописи. Один  листок  разорвался  у  него  в  руках.  Тернбал  досадливо
поморщился, поглядел на листок,  потом  вырвал  его  целиком  и  бросил  в
корзину для бумаг, стоявшую возле кресла.
   - А, будь ты неладен! Ну, так как же? - спросил он, в упор взглянув  на
Эрика. - Чем можно заменить эту лампу?
   - Это зависит от того, для чего она вам нужна, - сказал Эрик все еще  в
замешательстве.
   - То есть как  это  мне?  Она  вам,  видно,  нужна,  а  не  мне.  Фирма
"Вестингауз" уже не выпускает ламп  для  этого  электронного  сверлильного
станка.
   - Вы говорите о моем станке? О том, над которым я у вас работал?
   Тернбал бросил на него удивленный взгляд.
   - Ну, а то о чем же? Вот я и думаю, раз уж это ваше дело, то вы  заодно
должны составить полный список всех возможных  заменителей  -  и  ламп,  и
элементов цепи, и прочего - словом, всех дефицитных частей.
   - Не понимаю, какой в этом смысл, - сказал Эрик. Ему стало не по себе -
в обращении Тернбала было что-то оскорбительное, он даже не предложил  ему
сесть. - Такой список очень скоро устареет, ведь  продукция  этих  заводов
меняется коренным образом чуть ли  не  каждую  неделю.  По-моему,  следует
подождать, пока вы не пустите станок в производство.
   Тернбал удивленно хмыкнул; Эрик догадался, что он в чем-то  ошибся,  но
никак не мог понять, в чем именно.
   - Да ведь станок уже пущен в  производство,  -  сказал  Тернбал.  -  Он
довольно давно выпускается, а сейчас у моих ребят возникли  затруднения  с
этой лампой, как ее... - Тернбал снова  заглянул  в  блокнот:  -  Р-двести
шестьдесят семь. Ведь они уже не первый месяц делают этот станок, как вам,
конечно,  известно,  -  добавил  он,  глядя  на  Эрика  прозрачно-невинным
взглядом. - Вы же знали это, не правда ли?
   - Ничего я не знал, - возразил Эрик. - Первый раз слышу.
   - Как же, ведь я вам говорил. Я очень хорошо помню.
   - А я так же хорошо помню, что вы мне ничего не говорили, - подчеркнуто
вежливым тоном ответил Эрик. - Разве я мог забыть  о  таком  важном  деле?
Ведь в конце концов это - мое детище,  и,  разумеется,  я  счел  бы  своим
долгом принять участие в осуществлении моего проекта. Я непременно стал бы
на этом настаивать, а между тем я не помню, чтобы  я  обращался  к  вам  с
подобной просьбой. Но, может быть, вы помните?
   Издеваясь над напускной невинностью Тернбала,  Эрик  в  душе  удивлялся
своему самообладанию. Два года назад он смотрел  на  свой  станок  как  на
забавную игрушку, теперь же его самолюбие было глубоко уязвлено. Ему  было
совершенно безразлично, что делает фирма с его  готовым  станком  и  какие
барыши она получает от его продажи. Только сейчас он понял, что ему  нужно
одно: признание его творческих способностей. Какое, в сущности, ребячество
эти требования участвовать в производстве! Но все-таки он чувствовал  себя
слишком оскорбленным, чтобы идти на попятный.
   - Просто не могу себе представить, чтобы такая вещь могла  выскочить  у
меня из головы, - сказал Тернбал. - Разве  только  у  меня  были  какие-то
особые соображения.
   - Наверняка, - сказал Эрик. - Может быть,  особые  соображения  были  у
ваших молодцов с завода "Гаскон". Вы знаете, как я относился к этому делу.
Не вижу никаких причин, почему они не могли  тогда  же  посоветоваться  со
мной. Совершенно этого не понимаю. Чего им бояться?  Ведь  вся  эта  штука
ломаного гроша не стоит.
   Тернбал густо покраснел; пыхтя и чертыхаясь, он нагнулся  над  корзиной
для бумаг, достал разорванную страничку и стал прилаживать ее на место.
   - Видите ли, ребята с завода тут ни при чем. Это я  не  хотел  отрывать
вас от работы над новым резцом. В конце концов, сверлильный станок не  так
уж...
   - Каковы бы ни были причины, - резко перебил его Эрик, - я составлю вам
список. Когда он вам нужен? - Он направился к двери.
   Тернбал прекратил возню с  бумагами.  Лицо  его  изменилось,  он  вдруг
схватил рукопись и, яростно разорвав ее пополам, сказал грубым, угрожающим
тоном, какого Эрик никогда еще от него не слыхал:
   - Ну-ка сядьте, Горин. Я вижу, вы еще многого не можете взять в толк.
   Эрик оцепенел от этого резкого, властного окрика. На него  вдруг  напал
страх - он испугался за свою работу, за место, за все  планы  на  будущее,
которыми он жил. Он никогда не думал, что может испытывать такой страх,  и
в  этом  отвратительном  ощущении  было  что-то  невероятно  унизительное.
Тернбал положил на стол сжатые кулаки и пригнулся вперед,  вытянув  жирную
шею. Мелкие черты его лица заострились и казались совершенно  посторонними
на этой красной мясистой физиономии.
   - Вы работаете на меня, - грубо сказал он. - Я  вам  плачу,  и  за  мои
деньги извольте проявлять ко мне должное уважение! Видно, вы думаете,  что
попали в благотворительное заведение  для  бездельников  и  хозяин  ваш  -
слюнтяй, которому некуда девать деньги, и он  готов  лизать  пятки  всяким
университетским недоучкам, воображающим себя олимпийскими богами! Нет  уж,
извините, вы тут не на Олимпе, и вам здесь платят  за  труд.  И  когда  вы
разговариваете с хозяином, вы должны снимать шляпу, черт вас возьми! Будто
я не знаю, что ничего не говорил вам про сверлильный станок! Да, я нарочно
вам ничего не сказал, потому что так я решил. А решил я так потому, что не
желаю, чтобы вы лезли не  в  свое  дело.  Вам  платят  за  исследования  и
изобретения - так извольте же исследовать и изобретать и не соваться, куда
не следует! Когда вы поступили  сюда  на  работу,  я  решил  вас  немножко
потешить и дал вам волю. Я вас порядком распустил. А теперь я передумал. Я
передумал просто потому, что мне так хочется.  Только  я  тут  имею  право
решать и перерешать, как мне угодно, и как я решу, так и будет, и  все  до
последнего человека будут делать то, что я скажу. Ясно вам?
   - Вполне, - сказал Эрик. Он никогда еще не испытывал  такого  страха  и
вместе с тем такой злости. Вся  его  легкая  одежда  взмокла  от  пота.  -
Совершенно ясно!
   - Ну, и слава богу. Вот мы и поняли друг друга. - Тернбал откинулся  на
спинку кресла, раздраженно вытирая лицо и затылок носовым платком, но  тон
его  заметно  смягчился.  -  Теперь  поговорим  о  более  приятных  вещах.
Согласен, вы вправе знать, как обстоит дело с этим паршивым станком. Когда
война перекинулась во Францию, мы сняли его с полки, а с тех пор как немцы
бомбят Лондон, мы пустили его в ход.  Оказывается,  не  обязательно  ждать
десять лет, он уже и сейчас может пригодиться. И вот, мне думается, теперь
самое время немножко повысить вам  жалованье.  Что  вы  скажете,  если  мы
накинем вам сотен шесть?
   - Шестьсот долларов? - спросил Эрик. Сердце его глухо стучало, но мысль
работала четко и ясно. Он рассчитывал получить за  станок  не  менее  двух
тысяч долларов да еще долларов пятьсот с дохода. Это по  самому  скромному
подсчету. - Шестьсот долларов в год? - сухо повторил он.
   - Конечно, в год, - ответил Тернбал,  и  краска  снова  стала  медленно
разливаться по его лицу.
   Эрик пожал плечами.
   - Не лучше ли подождать, пока будет готов мой резец, и  обсудить  тогда
все сразу? - Превозмогая бешеное сердцебиение,  Эрик  в  упор  смотрел  на
Тернбала, зная,  что  делает  сейчас  последнюю  ставку.  -  Тогда  бы  мы
поговорили и об основных мероприятиях.
   Тернбал снова посуровел и крепко сжал бледные губы.
   - Сначала надо иметь в руках патент.
   - О, нет, - любезно ответил Эрик. - Давайте сделаем это  до  того,  как
подадим заявку на патент.
   Тернбал поднялся, угрожающе нагнулся над столом и вдруг, неожиданно для
себя, расхохотался.
   - Ах, вы нахальный щенок!.. Ей-богу, будь я проклят!.. -  тон  его  был
почти ласков. - Только это надо проделать очень ловко.
   Эрик кивнул.
   - Мы с вами одинаково смотрим на дело, - сказал  он.  -  И  мы  с  вами
понимаем, в чем суть... хозяин!



        6

   Эрик вышел от Тернбала с окаменевшим лицом. На губах его застыла слабая
улыбка, но сердце все еще колотилось от пережитого  страха.  Пусть  теперь
кто-нибудь только попробует оспаривать  правильность  его  позиции!  Разве
можно иначе разговаривать с таким сукиным сыном, как Тернбал? Он  поступил
с Тернбалом нечестно? Вздор! А разве Тернбал поступает с ним честно?  "Мои
деньги", - сказал Тернбал. "Ну что ж, - думал Эрик, - твои  деньги  -  мой
станок; мы заключим сделку".
   Эрик знал, что ведет очень рискованную игру, и ему захотелось убедиться
в ценности работы, проделанной им с тех пор, как Фабермахер зимой проверял
его расчеты. Ему понадобилось восемь часов, чтобы  собрать  и  привести  в
порядок все свои заметки и вычисления - он решил показать  их  Мэри.  Эрик
вручил ей рукопись, и она обещала прочесть ее на следующее утро. Но прошло
два дня, а Мэри еще не принималась за нее.
   - Все некогда, - сказала она, одеваясь, чтобы идти с ним обедать.
   - Ты же знаешь, как для меня это важно. - Он стоял  в  дверях  спальни,
наблюдая за ней.
   - У меня накопилось так много работы. Ведь я через неделю  уезжаю.  Что
тебе стоило попросить меня об этом раньше.
   - Тогда у нас не было на это времени. Мы были заняты другим.
   - Не говори об этом с такой горечью.
   - Никакой горечи у меня нет. Мы просто опоздали на несколько лет, вот и
все.
   - Ну вот, разве это не горечь?
   - Не знаю, что это такое, - сказал он и вышел в другую комнату.
   Взяв приготовленную для нее рукопись, он крикнул ей в спальню:
   - Значит, ты очевидно, так и не успеешь просмотреть мою работу?
   - Оставь ее, может, я и займусь ею, если выберу время.
   Конечно, она ею не займется, это чувствовалось по ее тону.
   - Мы можем вернуться сюда после обеда, - сказал он.
   Она молчала, а он упрямо ждал ее ответа. Перед тем они условились пойти
в какой-нибудь ресторан, где есть установка для искусственного  охлаждения
воздуха, а потом в кино - в  любое  кино,  лишь  бы  там  было  прохладно.
Несколько недель тому назад они высмеяли бы подобное  времяпрепровождение,
сегодня же, сговариваясь по телефону, они решили, что дома слишком  жарко.
Она молчала, потому что все это начинало ее раздражать.  Но  он  решил  ее
переупрямить.
   - Ну ладно, - наконец сказала она довольно  резко.  -  Раз  тебе  этого
хочется - пожалуйста.
   - Вот как! - сказал Эрик, снова подходя к двери. - А  помнишь,  что  ты
говорила об этой работе несколько месяцев назад? Тогда ты считала, что это
- дело огромной важности.
   - Ну хорошо, я же сказала, что займусь ею.
   - Только потому, что я к тебе пристаю. - Теперь, когда она была одета и
стояла перед ним, строгая  и  привлекательная,  теперь,  когда  она  снова
уходила из его жизни, когда он знал, что  не  любит  ее,  его  опять,  как
прежде, неудержимо потянуло к ней.  И  она,  видимо,  поняла,  что  в  нем
происходит,  потому  что  выражение  ее  лица  смягчилось,  а   в   глазах
засветились жалость и раскаяние.
   - Черт с ней, с этой работой, - отрывисто  сказал  он.  -  После  обеда
пойдем в кино.
   - Эрик, - ласково сказала она, - не будем ссориться.
   - Мне самому это очень неприятно,  Мэри.  Это...  это  так  недостойно.
Мэри, послушай, мне было очень хорошо. Я любил тебя,  может  быть,  еще  и
сейчас люблю. Но мне не нравится то, что между нами происходит.  Мне  даже
трудно разобраться, в чем дело.
   - Что ж, все идет своим чередом, - сказала она.  -  Ну,  я  готова.  Мы
можем вернуться после кино.
   - Нет. Тебе мой проект давно надоел. И раз так, то лучше  не  теряй  на
него времени.
   - Эрик, пожалуйста, не  обижайся.  Это  же  так  понятно.  Я  увлеклась
собственной работой, и ты сам знаешь, как это бывает: все другие  проблемы
кажутся тогда гораздо менее важными.
   - Да, конечно, - сказал он. - Конечно.
   - Только не начинай опять сначала, Эрик.
   - Не буду, даю слово. Простимся - и делу конец.
   - Успеем проститься, у нас еще целая неделя.
   Эрик молча улыбнулся. После обеда они не вернулись к ней  и,  как  было
условлено, пошли в кино. Ни тот, ни другой не настаивали  на  возвращении.
Когда они вышли из кино, Мэри решила, что вернется домой одна. Они  наспех
поцеловались, условившись позвонить друг другу на следующий день. И как ни
было им грустно, как ни терзали их сожаления о прошлом, оба  разошлись  по
домам, испытывая большое облегчение.
   Этот поцелуй был последним до самого ее отъезда. Эрик  провожал  ее  на
вокзал, и у входа на перрон они снова поцеловались. У нее в глазах  стояли
слезы, у Эрика спазма сжала горло, но они молча подкали друг другу руки, и
она быстро пошла к вагону. Эрик долго смотрел  ей  вслед,  потом  медленно
отвернулся, ощущая глубокую печаль.



        7

   В ноябре, когда Эрик убедился наконец, что  его  сверхскоростной  резец
отвечает всем требованиям, он не только понял, что все худшее уже  позади,
но ему казалось, будто гигантские качели, на  которых  он  долго  стоял  в
полной неподвижности, вдруг  пришли  в  движение,  увлекли  его  вверх,  и
теперь, стремительно рассекая воздух, он взлетает все выше и выше. Вся его
прошлая жизнь со всеми разочарованиями, неудачами и  страданиями  осталась
где-то далеко внизу.
   Эрик начал с одной только идеи, подкрепил эту идею  неоспоримо  прочной
математической теорией, проверил ее на опытах, облек эту теорию в плоть  и
мускулы, потом создал свое детище, успешно применив проверенную теорию для
решения практической проблемы - и все это с  помощью  своего  собственного
мозга,  своих  собственных  рук;  он  самостоятельно  совершил  весь  этот
творческий цикл.  И  сознание,  что  теперь  он  сможет  довести  дело  до
успешного конца, наполняло его такой радостью, какой он  никогда  в  жизни
еще не испытывал.
   Поворотный  момент  в  его  работе  наступил,  когда  станок   выдержал
пятиминутное испытание при полной нагрузке и резец ни разу не заело.
   До тех пор  самое  продолжительное  испытание