рик, и в  его  взгляде
было страдание, которого Эрик так и не понял.
   Через минуту хлопнула дверца такси, взвыл мотор,  и  Фабермахер  уехал.
Эрик подошел к двери и проводил глазами удаляющуюся  машину.  Он  смотрел,
как два маленьких красных огонька спустились с холма,  потом  скрылись  за
темной массой густых деревьев.
   - Куда он едет? - спросил он немного погодя.
   - В Чикаго, - ответил  Траскер.  Эрик  обернулся  и  почувствовал,  что
волнение Фабермахера теперь целиком  передалось  Траскеру.  Тот  шагал  по
комнате взад и вперед, словно желая стерпеть следы шагов Хьюго на ковре. -
Он звонил Эдне, чтобы она его встретила.
   Неужели этим все и кончится, думал Эрик.  Неужели  этот  случай  так  и
останется маленькой вспышкой, которой Риган хотел припугнуть их, чтобы они
знали свое место, а заодно и усложнить им работу?  Эрик  даже  позавидовал
Фабермахеру - тот уже развязался со всем этим, волен теперь  идти  на  все
четыре стороны, зная, что его огромный талант останется при нем,  куда  бы
его ни забросила судьба. Он вырвался из этой грязной клоаки.
   Эрика внезапно  охватила  злость  на  собственное  бессилие.  Он  резко
обернулся к Траскеру и спросил:
   - Ну, а мы  что  станем  делать?  Проглотим  это  и  будем  сидеть,  не
раскрывая рта?
   Траскер молчал, продолжая взволнованно шагать по комнате; наконец Эллен
спросила, не поднимая глаз:
   - А что вы можете предложить, Эрик?
   - Не знаю! Наверное, что-нибудь  не  слишком  разумное,  например  дать
Ригану по морде. - Он взглянул через залитую луной улицу на свой домик.
   В кухне светилось окно - очевидно, Сабина все еще возилась с посудой, -
а на втором этаже,  в  спальне,  виднелся  слабый  отсвет  лампы,  которую
зажигали в холле, чтобы не оставлять Джоди в полной темноте. Там, за этими
окнами, находились его жена и сын -  единственное,  что  было  у  него  на
свете. Ни дом, ни обстановка не принадлежали  ему  целиком.  Казалось,  на
каждом предмете было клеймо: "взято в долг". За  душой  у  Эрика  не  было
ничего, кроме двух дорогих ему человеческих существ, а это - самая хрупкая
и уязвимая собственность на земле. Какое же он  имеет  право  призывать  к
бунту и вступать в единоборство с Риганом?
   - Вы, конечно, ни минуты  не  сомневаетесь,  что  Хьюго  уволен  только
потому, что он еврей, не правда ли? - спросил он через плечо.
   - Это ясно, - с яростью сказал Траскер. -  Разве  иначе  мог  бы  Риган
убедить  попечителей  в  нелояльности  Хьюго,  не  имея  к  тому   никаких
доказательств? Разве мог бы он представить обычный роман  с  девушкой  как
нечто грязное и безнравственное? Стоит сказать "еврей",  как  они  поверят
чему угодно. Наши попечители отнюдь не дураки, но как только антисемитский
вирус попадает им в кровь, самые умные люди начинают верить всякому  слову
тех, кого в душе считают зловредными кретинами. Конечно, все обернулось бы
иначе, будь Фабермахер позубастее,  как  другие.  Но  наш  Хьюго  какой-то
пришибленный. Он вроде калеки.  В  чем-то  он  очень  силен,  а  в  других
отношениях слабее ребенка. Никогда не знаешь, от чего он вдруг может пасть
духом. Черт возьми, если б  только  у  него  хватило  смелости  защищаться
против Ригана!
   - Но ведь он всегда  может  вернуться  в  Колумбийский  университет,  -
заметила Эллен.
   - Разве в этом дело? - огрызнулся Траскер. Он был сейчас так раздражен,
что посмотрел на жену почти с ненавистью. - Он всегда может и  горло  себе
перерезать!
   Эллен взглянула на него, даже не пытаясь скрыть обиды.
   - Ладно, Джоб, я только хотела...
   - Я отлично знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь облегчить  мне  возможность
сидеть сложа руки и держать язык за зубами.
   - О, она совсем этого не думала, - вмешался Эрик.
   Траскер отмахнулся.
   - Вы ничего не понимаете. Она считает, что  раз  я  физик,  ученый,  то
должен быть отчаянным смельчаком. Когда я ей  как-то  сказал,  что  дрался
всего раз в жизни и то из-за теории квантов, она чуть  не  плюнула  мне  в
глаза.
   - Джоб, ты говоришь глупости, - спокойно сказала Эллен, не отрываясь от
вязанья. - Девочки, посуда вымыта?
   - Ох, мама, - захныкала Нэнси, - ты нас весь вечер гоняешь из комнаты в
комнату, точно мы маленькие!
   -  Если  посуда  вымыта,  -  невозмутимо   продолжала   Эллен,   -   то
отправляйтесь наверх и ложитесь спать.
   - Пусть остаются, - потребовал Траскер. - Раз  я  говорю  глупости,  то
пусть они наконец убедятся, что я действительно дурак.
   - Если хочешь непременно мучить себя, - пожалуйста.
   - Это ты меня мучаешь, ты  считаешь,  что  я  всегда  должен  с  чем-то
бороться. Думаешь, я забыл, как ты не впустила меня в дом в ту ночь, когда
казнили Сакко и Ванцетти, потому что я не подписался под  петицией  об  их
освобождении?  Я  ведь  слышал,  как  ты  плакала,  когда  наступил   час,
назначенный для казни.
   - Это было так давно,  -  спокойно  возразила  она.  -  И  если  я  так
относилась к Сакко и Ванцетти, да и ко многому другому,  то  лишь  потому,
что я с детства привыкла верить в некоторые вещи. Но с той ночи  я  больше
ничего уже от тебя не требовала. Ты ведь сам знаешь.
   - Да, ты не требовала, ты только поощряла меня верить  всякому  вздору,
вроде того, будто я настолько непримирим, что мне нельзя ввязываться ни  в
какую борьбу; это как дети говорят: "держи меня крепче, а то я его  убью".
Ты оказала мне плохую услугу, Эллен. Даже если  я  сам  этого  хотел,  все
равно, это плохая услуга.
   Она посмотрела ему прямо в глаза.
   - Тогда поступай, как тебе угодно, Джоб.
   - Ну, так вот что. Я отвечаю  за  то,  что  сегодня  произошло  с  этим
мальчиком. Я уговорил его приехать сюда, а теперь даже  не  встал  на  его
защиту. Я сию же минуту иду к Ригану.
   Эрик увидел на лице Эллен улыбку, но странно: в этой улыбке не  было  и
тени гордости за мужа, одна только жалость.
   - Ты прав, Джоб, - сказала она обычным тоном. - Ты отвечаешь  за  этого
мальчика.
   - Значит, мы понимаем друг друга, - упрямо сказал он.
   - Постойте, - вмешался Эрик, - не будьте же,  в  самом  деле,  дураком.
Если вы хотите с  ним  бороться,  не  ходите  один.  Среди  преподавателей
найдется человек сорок, которые стремятся восстановить  справедливость  на
нашем факультете. Почему бы не поговорить с ними? Они готовы  умереть,  но
добиться своего. Если вы пойдете против Ригана один, вас, вероятно, просто
уволят, и что вы этим докажете?
   - Нет, - сказал Траскер, - это мой долг.
   - Тогда пойдемте вместе. Мы оба несем за Хьюго ответственность.
   - Не надо, - сказал Траскер, отстраняя Эрика.
   Эрик направился было вслед за ним, но его остановил голос Эллен.
   - Оставьте его, - сказала она, уронив вязанье на  колени.  -  Джоб  сам
наконец до этого дошел. Пусть он хоть раз испытает это на себе, и тогда он
поймет то, о чем я ему всегда говорила. - Она снова взялась за вязанье.  -
Но этот урок может, конечно, обойтись ему очень дорого!..
   - Боже мой, Эллен, как вы можете так говорить!  -  воскликнул  Эрик.  -
Сейчас не время  выступать  в  одиночку,  показывая  свое  мужество.  Черт
возьми, да разве теперь найдешь  такой  университет,  где  можно  было  бы
получить место с полным профессорским окладом? В чем дело, разве вы его не
любите?
   Она покачала головой, удивляясь, как можно не понимать таких вещей:
   - Ну, не глупый ли это вопрос, Эрик? - сказала  она,  кротко  глядя  на
него. - Зачем я тогда добиваюсь, чтоб он был настоящим мужчиной, и  внешне
и внутренне! А теперь идите домой. И если он захочет вас видеть, он сам  к
вам придет.


   Сабина ждала Эрика на ступеньках веранды. Лицо  ее,  освещенное  луной,
казалось бледным и встревоженным. Она сидела, наклонившись вперед, охватив
обнаженными руками колени; ее неподвижная поза почему-то  напомнила  Эрику
ее мать. Он еще издали заметил, что пальцы ее нервно  разглаживают  платье
на коленях, и в этом  движении  чувствовалась  еле  сдерживаемая  тревога.
Какие бы другие чувства Эрик к ней ни испытывал, какую бы роль ни играла в
его отношении к ней привычка, сейчас он острее всего ощущал, что Сабина  -
самый близкий его друг и самый нужный человек на свете.
   Эрик сел рядом и рассказал о том, что произошло.
   - Я видела, как Траскер вышел из дому, - сказала она.
   Они долго сидели рядом на ступеньках. Время  от  времени  один  из  них
вставал и уходил в теплый дом посмотреть, не продувает ли спящего  ребенка
ветерок, налетавший из долины; но  стоило  им  снова  оказаться  рядом  на
залитых луною ступеньках, они тотчас же опять брали друг друга за руки.
   Было совсем уже поздно, когда на другой стороне  улицы,  сквозь  темные
стволы деревьев они увидели Траскера. Он остановился  перед  своим  домом,
поглядел на слабый свет в окнах и бросил сигарету; огненная точка  описала
в воздухе дугу. Траскер взялся рукой за калитку, потом  оглянулся  и  стал
всматриваться в домик на противоположной стороне улицы.  Эрик  хотел  было
встать, но Сабина удержала его.
   Траскер отошел от неясно белевшей калитки  и  направился  через  улицу.
Каблуки его гулко стучали по кирпичной мостовой. Подойдя почти вплотную  к
ним, он заговорил.
   - Ну, вы оказались правы. Это надо было сделать как-то иначе. - На лице
его появилась грустная улыбка.
   - Да? Что случилось? - спросил Эрик очень спокойно, словно речь  шла  о
каких-то пустяках.
   - О, я высказал ему все, что думаю, и, видимо, сначала нагнал  на  него
страху, потому что он сразу же начал оправдываться. Потом  я  сказал  ему,
что  он  по  крайней  мере  должен  иметь  мужество  признаться  в   своих
предрассудках и назвать истинную причину увольнения  Фабермахера.  Честное
слово, я никак не ожидал, что старик будет так передо мной юлить. Но  либо
я потом повел себя неправильно, либо он сумел себя взять в руки, только он
очень быстро ухватился за главное: если я с ним не согласен,  он  меня  не
задерживает. Тут уж поздно было говорить: "Подождите, скоро весь факультет
подпишет заявление против вас", и, кроме того, мне стало так легко,  когда
я высказал свои сокровенные мысли, что я сразу же попал в ловушку и принял
ультиматум. Ох, как приятно было  облегчить  душу!  Даже  некоторое  время
спустя мне все еще было легко и весело. - Голос Траскера  сорвался,  и  он
взглянул на свой дом - единственный дом на всей улице, где  еще  светилось
окошко.
   - Завтра я пойду и попрошу меня уволить, - сказал Эрик.
   - Не нужно, - отозвался Траскер. - Конечно,  приятно  чувствовать  себя
героем, но я скоро сообразил, что ровно ничего этим не достиг. - Он  пожал
плечами. - Я стал думать о неоплаченных счетах, о своих девочках и прочем.
И, главное, какой в этом смысл? Фабермахеру я работу не вернул, а  свою  -
потерял.
   - Эллен ждет вас.
   - Знаю. Она не рассердится.  Теперь  исчезнет  многое,  что  давно  уже
стояло между нами.  -  Он  покачал  головой.  -  Господи,  чем  только  не
одурманивает себя человек, чтобы избежать самой простой ответственности!
   - Но ведь не думаете же вы, что я останусь... - начал Эрик.
   Траскер остановил его усталым жестом. С тех пор как он вышел от Ригана,
он передумал столько, что говорить об этом ему уже не хотелось.
   - Зачем облегчать Ригану дело? Потолкуйте с другими.  Примите  какие-то
меры. Если я сгоряча что-нибудь напортил, подождите, пока я найду место  и
вызову вас. - У него вырвался короткий дрожащий смешок; казалось, внутри у
него все клокотало от волнения. - Эллен даже не будет надо мной  смеяться.
Бог ее знает, откуда у нее столько терпенья. Ну, ладно,  -  он  зашагал  к
калитке, - поговорим еще утром.
   Эрик и Сабина проводили его глазами: не двигаясь  с  места,  они  молча
прислушивались к его шагам по  деревянным  ступенькам  веранды.  В  глухой
ночной тишине хлопнула стеклянная дверь. Затем свет в  гостиной  потух,  и
вскоре засветилось окно на втором этаже. Неожиданно  потух  и  этот  свет,
словно после длинного и трудного  дня  у  Траскеров  уже  не  хватило  сил
разговаривать друг с другом и они поторопились лечь спать.
   Эрик и Сабина остались одни среди ночного безмолвия, единственные  люди
на всем холме, которые не искали  забвения  в  сне.  Они  почти  физически
чувствовали  муки  человека,  бодрствующего  в  доме  напротив,  человека,
который, оберегая себя от лишних страданий, не хотел вступать в  жизненную
борьбу, пока не понял, что не может больше оставаться  в  стороне;  однако
теперь его второе рождение принесло страдания не только ему самому,  но  и
тем, кого он любил. Полночь  давно  уже  миновала,  когда  Эрик  и  Сабина
наконец легли в постель, и руки их тотчас же встретились, как и прежде, на
ступеньках веранды.  Оба  долго  лежали  без  сна,  но  ему  было  гораздо
страшнее, чем ей.


   Целый  месяц  после  увольнения  Траскера  Эрик  оттягивал   неизбежный
разговор  с  Риганом  и  наконец  не  выдержал.  Это  был  месяц  сплошных
разочарований и все возрастающей  ярости  против  остальных  факультетских
преподавателей, которые были явно напуганы увольнением  двух  ученых.  Все
инстинктивно понимали, что теперь все  сводится  к  одному:  прав  ли  был
Траскер, протестуя против первого увольнения. По меньшей мере  треть  тех,
кто раньше охотно  соглашался  подписаться  под  петицией  попечительскому
совету, теперь просила не рассчитывать на их подпись. На  этих  малодушных
ополчились те, кого словно пробудило ничем не оправданное увольнение  двух
ученых, хотя раньше они не выказывали к этому делу никакого  интереса.  Но
таких была лишь горсточка, ренегатов же  -  подавляющее  большинство.  Тон
отговорок действовал  на  Эрика  угнетающе,  и  его  больше  всего  бесило
заявление: "Ведь я должен думать о своей семье". А как же семья  Траскера?
- возмущался он про себя. А Джоди и Сабина?
   Каждый раз, глядя на уже заколоченный дом напротив, Эрик сжимал  кулаки
от  гнева.  Траскер  временно  устроился  в  Мичиганском  университете  на
должность лаборанта с жалованьем вдвое меньшим, чем  здесь.  Эрик  отлично
знал, что Мичиганский университет ничего другого не мог ему  предложить  -
прежнее место Траскера было давно занято.
   К концу месяца Эрик понял, что сражение его проиграно. Он  уже  не  мог
продолжать работу над предложенным Мэри экспериментом. Если ему  случалось
входить в заброшенную лабораторию,  он  отводил  глаза,  чтобы  не  видеть
запыленных частей прибора, стоявших, как могильные памятники.  Он  потерял
всякий вкус к работе. Ему было стыдно за свою внутреннюю пассивность, и  в
то   же   время   его   глубоко   возмущал   этот   мир,   для    которого
научно-исследовательская работа  не  имела  никакой  ценности.  Для  Эрика
работа означала жизнь, но воля  его  была  парализована,  внешние  условия
связывали его по рукам и ногам, и  все  это  превратило  его  в  желчного,
озлобленного человека, изливающего свое раздражение на окружающих. И после
каждой вспышки он терзался раскаянием, сознавая, что никакими  извинениями
не загладишь обиды.
   Наконец Эрик не  мог  уже  больше  найти  предлога,  чтобы  откладывать
встречу с Риганом. Между  ними  состоялся  короткий  разговор,  совсем  не
такой, какого ожидал Эрик, но имевший те же  последствия.  Риган  поставил
ему условие, которое сделало для него дальнейшее пребывание в университете
абсолютно невозможным.
   Разговор с самого начала принял такой неожиданный  и  странный  оборот,
что Эрик, выйдя из здания физического факультета  безработным,  совершенно
не понимал, как это случилось, и ощущал какой-то дурман в голове.  Он  был
взвинчен до предела, точно Риган непрерывно держал его  под  электрическим
током; но, несмотря на  отвращение,  обиду  и  угрызения  совести,  в  нем
назрело твердое решение. Пока он шел по улицам, окаймлявшим Южный холм, то
солнечным, то  тенистым,  в  голове  его  складывался  определенный  план.
Маленькие аккуратные домики уже не имели больше отношения к его жизни;  он
вдруг стал посторонним, чужим в этом городе, он стал безработным.
   В  порыве  самоунижения  он  стал   размышлять   о   своих   внутренних
возможностях, о том, что он в сущности за человек и как он пришел к своему
теперешнему положению. Возникавшие в его памяти  радостные  и  безмятежные
картины прошлого сейчас ему  только  мешали.  Как-то  утром,  наблюдая  за
играющим Джоди, Эрик вдруг  понял,  что  воспоминания  утратили  для  него
всякий реальный смысл: точно какая-то часть дома, где он  жил,  постепенно
обваливалась и превращалась в прах, а  он  этого  не  замечал,  пока  мох,
сорная трава и дикие цветы,  выросшие  на  развалинах,  не  привлекли  его
внимания. Эрик стал сомневаться в своей памяти, поняв, что  большая  часть
прошлых переживаний зависела от запахов, ароматов, приятных или неприятных
ощущений.
   Когда-то запахи для него значили не меньше, чем зрительные  восприятия,
и теперь, наблюдая за Джоди, он вспоминал, как  волновали  его  в  детстве
приятные или неприятные запахи. Он вспомнил, как по-разному  пахла  одежда
его отца: теплая сырость шерстяной куртки, промокшей под весенним  дождем,
густой запах табака, когда он взбирался на колени  к  отцу,  любопытствуя,
очень ли колются его усы; тогда же он  обнаружил,  что  табачный  запах  и
ощущение колючих волос могут действовать на него по-разному, но ни то,  ни
другое никогда не казалось ему неприятным.
   Он помнил еще теплые запахи кухни, аромат ветерка, трепавшего  передник
матери, вывешенный на веревке для просушки, и мучительное ощущение,  когда
мать проводила по его лицу рукой, пахнущей луком.
   Он видел, как Джоди низко наклонял голову над картинками, отпечатанными
на линолеуме, и медленно водил носиком; Эрик сразу догадался, в чем  дело:
мальчика интересовало, так же ли пахнет красное, как синее или белое,  или
по-другому. Неторопливо шагая по улицам и перебирая в уме свои планы,  как
монеты в кармане, Эрик  недоумевал,  почему  сейчас  ему  лезет  в  голову
прошлое, которое он почти  совсем  забыл,  да  и  то,  что  он  помнил,  -
всего-навсего впечатления, воспринятые ребенком. Что могло вызвать  в  нем
тот постыдный порыв в кабинете Ригана?  Он  длился  только  какую-то  долю
секунды. Но воспоминание об этой мгновенной вспышке  запечатлелось  в  нем
навсегда, как зигзаг молнии на  фотопленке.  Позорно  ли  это  или  только
естественно? Где же найти объяснение? Быть может, разгадку следует  искать
где-то на дне памяти? Но в таком случае это объяснение уже не годится, оно
устарело и совершенно бесполезно. Ничего не остается делать, решил он, как
идти вперед и вперед. Что бы с ним сейчас ни происходило,  прошлое  умерло
навсегда.
   "Вот и все, - думал он. - Кто я такой и на что способен - я не  знаю  и
могу только догадываться".
   Но в то же время он уже не только  догадался,  но  и  решил,  как  быть
дальше. Теперь его занимал другой вопрос: не пойти ли прямо на почту и  не
отправить ли телеграмму сейчас же? Нет, он слишком долго  был  наедине  со
своими мыслями, ему сейчас очень не хватало Сабины. И Эрик повернул домой.
   Первое, что бросилось ему в глаза, когда он вошел в  дом,  была  книжка
Джоди, валявшаяся на полу. Эрик рассеянно поднял ее и передал Сабине.  Она
взяла книжку, устремив на него печальный вопросительный взгляд.
   - Я безработный. - Он осторожно тронул ее за  плечо.  -  Ты  не  бойся,
Сабина. Как-нибудь проживем.
   Он поцеловал ее в лоб и пошел к телефону.
   - Примите, пожалуйста, телеграмму, -  сказал  он,  вызвав  телеграф.  -
Мистеру Томасу Максуэлу, город Спокэн, штат  Вашингтон.  Текст  следующий:
"Окончательно решил переключиться на работу  в  промышленности.  Можно  ли
рассчитывать  на  нью-йоркскую  вакансию?  Могу  выехать  немедленно".   -
Телеграфистка повторила текст телеграммы, и он сказал ей свое имя.
   Повесив трубку, Эрик обернулся и встретился взглядом с Сабиной. Вот  он
сделал наконец решительный шаг, но озлобление и растерянность,  толкнувшие
его на это, все-таки не проходили.
   - Значит, ты говорил с Риганом, - ск