мнишь? - сказала она.
   Сабина очень быстро освоилась с новой жизнью. Она  разузнала,  в  каких
магазинах делают покупки университетские дамы, и весело  передавала  Эрику
столько сведений и сплетен, сколько он не узнал бы в своей  лаборатории  и
за год. Скоро  им  стало  ясно,  что  Кемберлендский  университет  гораздо
консервативнее Мичиганского. Энн-Арбор казался теперь райским уголком, где
били ключом  юность  и  веселье.  Стоило  Сабине  упомянуть,  что  ее  муж
преподает на физическом факультете,  как  присутствующие  дамы  тотчас  же
сдержанно умолкали. Некоторые, впрочем, были откровеннее  -  они  называли
Ригана "мерзким старикашкой".
   Траскеры переехали в Арджайл в первой половине июля. Они жили наискосок
от  Горинов;  между  их  домиками  лежала  красная   кирпичная   мостовая,
затененная густыми  деревьями  и  испещренная  солнечными  пятнами.  Когда
приехал Фабермахер, Эрик уговаривал его поселиться у них, ссылаясь на  то,
что в доме есть лишняя комната. Сабина почувствовала, что все ее  мечты  о
создании Эрику комфорта грозят рухнуть, но промолчала. У нее  словно  гора
свалилась  с  плеч,  когда   Фабермахер   снял   маленькую   двухкомнатную
меблированную квартирку на другой стороне  холма  и  только  изредка  стал
приходить к ним в гости.
   Сабина встречалась с Фабермахером всего раз  или  два,  и  то  мельком,
когда он работал в Колумбийском университете, но  Эрик  так  много  о  нем
рассказывал, что ей казалось, будто она хорошо его  знает.  Теперь,  когда
Фабермахер снова должен был войти в их жизнь, Сабина  считала  само  собой
разумеющимся, что он ей симпатичен, но ее все же смущала его непроницаемая
сдержанность. Ей пришло в  голову,  что  Эрик  никогда  не  задумывался  о
человеческих качествах Фабермахера  и  видел  в  нем  только  замечательно
способного физика; ее начало интересовать, что же представляет собою  этот
человек. Она чувствовала, что Фабермахер догадывается о ее  любопытстве  и
что оно его забавляет. Между ними установился дружески-поддразнивающий тон
- один допытывался, другой уклонялся от ответов. Сабина  знала  от  Эрика,
что Фабермахер близок с  девушкой  по  имени  Эдна  Мастерс.  Понадобилось
несколько дней, чтобы всякими окольными путями выпытать, что  Эдна  сейчас
гостит у матери на побережье, а потом приедет  в  Чикаго.  Фабермахер  дал
понять, что не хочет касаться  своей  личной  жизни,  и  всякие  расспросы
тотчас же прекратились.
   Все лето трое молодых ученых готовились к будущим лекциям, так  как  им
предстояло  преподавать  новый  материал.  Работа  была  огромная,  и   ее
надлежало выполнить как можно лучше. Научную работу пришлось  отложить  по
крайней мере до зимы. Риган уехал  в  штат  Мэн,  они  остались  хозяевами
факультета, и у них создалось приятное впечатление, будто слова  Лича  уже
сбываются.
   Лето было жаркое и пышное, стояли ясные солнечные дни, в саду шелестела
сочная зеленая листва. Дальше к западу раскаленное, словно выцветшее  небо
дышало убийственным сухим зноем, но над  Арджайлом  то  и  дело  проходили
пухлые, бесформенные  облака,  гонимые  ветром;  иногда  они  возвращались
обратно с севера и проплывали высоко в  небе,  холодные  и  округлые,  как
надувшиеся паруса. Джоди стал бронзовым  от  загара,  Сабина  тоже  сильно
загорела. Вечера бывали долгие и такие  тихие,  что  из  соседних  домиков
через цветущие лужайки и обсаженную деревьями улицу ясно  доносились  чуть
приглушенные звуки домашней возни. Обычно Эрик возвращался  из  библиотеки
во второй половине дня и шел купаться вместе с Сабиной и Джоди. Однажды он
задержался дольше обычного, а Фабермахер, приглашенный к обеду, пришел  на
час раньше, и в первый раз со времени их знакомства они с Сабиной остались
наедине. Она уже кончила  все  приготовления  к  обеду,  накормила  Джоди,
уложила его спать и теперь,  переодевшись  в  простенькое  легкое  платье,
вышла на крыльцо и присела на ступеньках рядом с Хьюго в ожидании Эрика.
   Некоторое время оба молчали, не нарушая окружавшей их спокойной тишины.
Хьюго сидел, задумчиво сдвинув брови, и, по-видимому, даже не  замечал  ее
присутствия. Несколько раз Сабина хотела заговорить с ним, но  каждый  раз
то, что она собиралась сказать, казалось ей чересчур банальным.
   - Вам нравится здесь? - внезапно спросил он, повернув к ней  голову,  и
глаза его загорелись.
   Вздрогнув от неожиданности, она догадалась, что он тоже думал о ней.
   - Да, пожалуй, - поспешила  она  ответить.  -  По-моему,  здесь  другая
атмосфера, чем в Мичигане, зато жизнь здесь легче. А вам тут нравится?
   - Как вам сказать? Еще не могу решить, - признался он.
   Она засмеялась.
   - Не знаю, как вы, а я чувствую, что нас скоро перестанут  принимать  в
здешнем "приличном" обществе. Понимаете, ведь вам с Эриком, к счастью,  не
приходится ходить по магазинам, знакомиться с соседками  и  вести  с  ними
разговоры о детях и хозяйстве. Оказалось, что из всех  здешних  людей  мне
нравятся только те, кого здесь зовут,  -  она  понизила  голос,  изображая
комическое презрение, - "либералами". Я так и не знаю, в чем,  собственно,
проявляется "либерализм"  этих  отверженных;  может,  они  слишком  поздно
встают по утрам, или слишком часто ходят в кино, или еще что-нибудь в этом
роде. Но с ними гораздо веселее, чем с прочими,  и,  вероятнее  всего,  мы
будем дружить именно с ними. Так что, положа  руку  на  сердце,  могу  вам
признаться: боюсь,  что  я  тащу  Эрика  на  самое  дно.  Должно  быть,  я
совершенно бесхарактерная особа.
   Он слушал, внимательно глядя на нее, потом улыбнулся, но  улыбка  вышла
немного грустной.
   - Нет, - тихо сказал он. - Вы не бесхарактерная. Только такие, как  вы,
заслуживают счастья и могут быть счастливы в жизни. Остальные либо придают
всему слишком большое значение, либо вовсе  равнодушны.  Нет,  Сабина,  вы
такая, каким бы я хотел быть, если б мог стать другим. Но надо родиться  с
подобным характером - или найти его  в  жене.  Вы  были  рады,  что  я  не
согласился жить в вашем доме, не так ли?
   Она заколебалась, но и  эта  вечерняя  тишина  и  создавшееся  у  обоих
настроение располагали к откровенности; Сабина кивнула головой, зная,  что
он не обидится.
   - Ведь я же вас совсем не знала, - пояснила она. - Я не знала, уживемся
ли мы.
   - И вы были правы, - сказал он. - Мы с вами  люди  такого  склада,  что
никогда бы не смогли поладить, если  б  с  самого  начала  наши  отношения
сложились неправильно. А теперь мы можем стать друзьями.
   В другое время его слишком  официальный  тон  подействовал  бы  на  нее
неприятно, но сейчас,  в  теплых  сумерках,  ей  очень  хотелось  свободно
говорить о вещах, близких и ей и ему, особенно ему.
   - Но мы и так уже друзья, не правда лир - медленно спросила она.
   - Давайте условимся, Сабина, - сказал он очень тихо, - мы будем дружить
именно так, как этого захотите вы. Ни больше, ни меньше.
   Он слабо улыбнулся и протянул руку, словно предлагая скрепить  договор.
Она ответила  пожатием,  несколько  смущенная  его  пристальным  взглядом.
Почему-то она вдруг ощутила биение пульса где-то высоко у шеи.
   Через несколько дней Эрик случайно обмолвился, что до сих пор не сказал
Джобу Траскеру о роковой болезни  Фабермахера;  Сабина  услышала  об  этом
впервые и стояла как  громом  пораженная.  Когда  она  осталась  одна,  ей
захотелось плакать, но она не смогла.
   И все же, несмотря ни на что, этим летом  Эрик  и  Сабина  наслаждались
блаженным ощущением полного благополучия.  В  просторном  доме,  где  было
достаточно места для  каждого,  их  отношения  приобрели  какой-то  новый,
неуловимый оттенок. У Джоди была теперь  отдельная  комната,  и  хотя  его
игрушки по-прежнему валялись повсюду, квартира  уже  не  казалась  занятой
только его вещами. Эрик и Сабина не сознавали, что одно время  между  ними
было  некоторое  отчуждение,  но  сейчас,  казалось,  они  как  бы  заново
сблизились.
   Новая фаза в их браке наступила  совершенно  внезапно,  они  восприняли
свое сближение, как неожиданный дар судьбы, но избегали говорить об  этом,
словно боясь признаться, что их супружеская  любовь  не  всегда  была  так
крепка и горяча. Эрик теперь очень редко  вспоминал  о  Мэри  Картер,  она
казалась ему далеким прошлым.
   Полдня Эрик проводил в  библиотеке,  но  он  любил  работать  дома,  на
открытой веранде, придавив от ветра книги и бумаги пузырьками с чернилами,
связкой ключей и пестрыми камушками, которые Джоди то и дело  торжественно
преподносил ему, прибегая с лужайки. В полтора года Джоди уже хорошо  умел
ходить, но предпочитал бегать  и  во  время  игры  передвигался  короткими
быстрыми перебежками.
   Джоди был крепенький мальчик с  темными  вьющимися  волосами  и  карими
глазами. Он рос настолько самостоятельным и так умел занять себя,  что  по
временам забывал обо всем на свете, кроме  своей  игры.  Иной  раз  он  не
отходил от Сабины и, держась за ее юбку или привалившись к  колену  Эрика,
подолгу сосал большой палец, не замечая, как скрипит и качается столик, за
которым что-то быстро пишет отец.
   Порою Джоди принимался безудержно болтать, причем голос его доходил  до
такой  неожиданно  высокой  колоратуры,  что  он  сам,   казалось,   этому
удивлялся, но никак не мог выбраться из фальцета. Эрик  время  от  времени
отрывался от работы, чтобы взглянуть на  сына.  Он  не  мог  привыкнуть  к
мысли, что он - отец. В глубине его памяти хранился образ  отца  -  тихого
высокого человека  с  вечно  озабоченным,  изрезанным  морщинами  лицом  и
густыми усами; он почти все время проводил за работой на  ферме  и,  кроме
как за столом, почти не разговаривал с сыном. Эрик  наблюдал  за  Джоди  с
нежностью и любовью,  но  думал,  что  это  просто  потому,  что  Джоди  -
прелестный ребенок. Потом ему как-то пришло в голову, что его отец, должно
быть, вот так же наблюдал за ним и, может быть,  тоже  размышлял  о  своем
чувстве к ребенку. При этой  мысли  Эрику  вдруг  стало  больно;  неужели,
подумал он, когда-нибудь и он сам  будет  казаться  Джоди  таким  далеким,
каким ему сейчас кажется его отец?
   Эрик не мог припомнить, чтобы этот большой смуглый  человек  когда-либо
отрывался от работы посмотреть на него;  потом  его  вдруг  осенило:  отец
оставляет по себе у ребенка тем большую память, чем чаще  ребенок  смотрит
на отца, а не наоборот.
   Эта мысль обдала его холодом.
   - Джоди! - позвал он.
   Мальчик поднял голову. Эрик помахал ему, и личико ребенка расплылось  в
улыбке.
   - Это я так, - сказал Эрик. - Но ты время  от  времени  посматривай  на
меня. Слышишь?
   Джоди засмеялся, поняв по голосу отца, что тот шутит. Эрик снова взялся
за работу; хорошо бы всегда так легко проникать в сердце Джоди, с  грустью
подумал он.
   Так прошло лето. Хьюго Фабермахер стал чаще заходить к ним, но  никогда
уже у них с Сабиной не возникало такого настроения, как в тот тихий вечер,
и они даже не пытались воскресить его, хотя оба отлично понимали, что  оно
ими не забыто.



        4

   Как-то осенью, вскоре после начала занятий, Траскер отправился к  Личу,
желая окончательно увериться, что вопрос о  Ригане  будет  улажен  до  его
возвращения. Он вернулся в большой тревоге. Ему сказали,  что  мистер  Лич
уже несколько дней никого не принимает.
   В середине ноября Лич умер.
   За два  дня  до  праздника  Благодаренья,  в  ноябре  1937  года,  весь
преподавательский состав Кемберлендского университета шел за его гробом по
слякоти, под холодным дождем. Среди преподавателей физического факультета,
пришедших отдать покойному последний долг,  было  трое  молодых  ученых  -
Траскер, Горин и Фабермахер. Они стояли в толпе, и им нечего было  сказать
друг другу. Они понимали, что надеяться больше не на что.
   Из преподавателей не  было  только  одного  человека  -  декана  Кларка
Ригана. Как он объяснял потом, он не  принадлежит  к  числу  лицемеров.  И
произнося эти слова, он казался еще более неуязвимым, чем когда-либо.
   Следующий семестр начался без всяких официальных церемоний, и было само
собой ясно, что Риган остается.
   Некоторое время Эрик  думал,  что  Риган  вполне  доволен  существующим
положением и оставит все, как есть.  Тревожная  неуверенность  и  опасения
почти перестали его мучить. Но в начале марта Риган перешел в  наступление
и первой своей жертвой избрал Фабермахера.



        5

   Хьюго Фабермахер согласился работать в Кемберлендском  университете  из
особых соображений, в которых сомнительное преимущество здешних условий не
играло  ровно  никакой  роли.  Его  привело  сюда  стремление  бежать   из
Нью-Йорка, причем он уже почти не  различал,  кто  именно  заставляет  его
спасаться бегством  -  Эдна.  Мастерс  или  декан  физического  факультета
профессор Эрл Фокс.
   Эдна вызывала  в  нем  противоречивые  чувства;  его  отношение  к  ней
напоминало две стороны одной и той же монеты. Он с трудом выносил ее возле
себя, но когда его одолевала усталость, он искренне радовался ее обществу.
Он сопротивлялся ее любви, но бесконечно восхищался тем, что Эдна все-таки
продолжала любить его, не обращая никакого внимания на его настроения, его
страхи и даже на то, что он отвергал ее любовь. Но так или иначе, а  образ
Эдны неотступно маячил перед ним, никогда не тревожа его во время работы и
не давая ему покоя, как только он позволял себе передышку.
   Если Эдна, говоря высоким слогом, витала в его сознании, то Фокс, с его
усталым  взглядом  и  проницательным  скептическим  умом,  занимал  в  нем
неизменно прочное место. Фокс был его другом,  опекуном,  наставником,  но
Фабермахер  чувствовал   в   нем   какую-то,   очевидно   бессознательную,
враждебность. Чем чаще ему приходилось беседовать с Фоксом, тем сильнее  и
сильнее становилось гнетущее ощущение удушья.
   Потеряв  любовь  к  науке.  Фокс  обнаружил,  что  разочарование  может
прогрессировать, как любая болезнь.  Он  осознал,  что  постепенно  теряет
уважение ко всем своим коллегам. Подобно тому как мужчина начинает  видеть
в надоевшей ему женщине все недостатки, которых он  не  замечал  в  период
любви, и жадно старается открыть в  ней  побольше  дурных  качеств,  чтобы
дальнейшие отношения стали совершенно невозможными, так и фоке смотрел  на
людей, увлеченных своей работой, с  неприязнью  постороннего,  которому  и
сама наука и увлечение ею чужды и непонятны. Фокс заглядывал в лаборатории
и библиотеки, присутствовал на собраниях и семинарах; перед  его  грустным
взором проходили люди всех возрастов, но ему казалось, что всем им присуща
одна особенность - детское выражение лица.
   Люди, окружавшие Фокса, обладали тонким и живым умом, но воспитавшее их
общество внушило им,  что  они  избрали  своей  специальностью  совершенно
чуждую общественным интересам область науки. Сознавая, что это  неверно  и
несправедливо, они все же предпочли поверить лжи, и это, по мнению  Фокса,
дало им возможность сохранить детскую безмятежность.  Они  заставили  себя
верить в то, что дело, интересующее их больше всего на  свете,  совершенно
оторвано от жизни. Они покорно пошли по этому пути, потому  что  так  было
спокойнее и ничто не  мешало  работе.  Фокс  сравнивал  их  с  кастратами,
которые великодушно помогают производить над  собой  навеки  калечащую  их
операцию. Так разочарование в науке привело  его  к  тому,  что  он  начал
презирать ее служителей; а презренье к людям повлекло за собой  еще  более
глубокое презренье к тому, чем они занимались. Разочарование  и  презренье
не составляли в душе Фокса замкнутого круга, они  развивались  как  бы  по
спирали, постепенно приближаясь к ее центру, туда, где таилась глубочайшая
ненависть; еще немного - и произойдет взрыв, и ненависть эта изольется  на
все живое и мертвое, на все, что движется, что существует, и на все то,  о
чем когда-либо мечтали люди.
   По внешнему виду Фокса нельзя было догадаться о том,  что  внутри  него
идет глубокое, смертельное разложение: он  был  всегда  ровен,  любезен  и
сдержан.  И  только  Фабермахер  инстинктивно  чувствовал,   что   в   нем
происходит. Фокс был одним из самых умных и талантливых людей,  каких  ему
приходилось встречать. Если и  с  ним  могло  произойти  такое,  рассуждал
Фабермахер, то с другими - тем более. И  если  ему  самому  суждено  стать
таким, как Фокс, к чему же тогда жить?  Зачем  выдерживать  ежедневно  эту
пытку? И опять-таки, если такое могло случиться с  Фоксом,  разве  это  не
наводит на мысль, что наука сама по себе  -  лишь  эманация  человеческого
разума, существующая только до тех пор,  пока  люди  питают  склонность  к
научному мышлению? А если мышление всего-навсего состояние мозга,  значит,
оно зависит также от жизнедеятельности всего организма  -  желез,  костей,
крови и нервов. Его собственное тело поражено болезнью - и, таким образом,
длинная цепь лихорадочных умозаключений заканчивалась вопросом:  может  ли
наука, могут ли все эти сложные  теории  и  блестящие  мысли  быть  плодом
болезни? Может ли это быть ее симптомом, как процент белых шариков  в  его
крови?  Хьюго  с   негодованием   отверг   эту   мысль,   казавшуюся   ему
кощунственной, - ведь  Фокс  по-прежнему  жил,  ходил,  думал,  и  его  не
поражало громом.
   Однажды Фокс выдал себя, и с тех пор между  ним  и  Фабермахером  часто
происходила одна и та же  сцена.  Как-то  он  проходил  мимо  комнаты  для
семинаров, где Фабермахер делал  какие-то  вычисления  на  доске.  Фокс  с
комическим удивлением остановился в дверях.
   - Разве вам не хватает бумаги? - спросил он по-немецки. - И не лучше ли
работать сидя? - Он вошел в комнату, скрестив на груди длинные руки. - Что
вы делаете? - полюбопытствовал он.
   В то время Фабермахер носился с мыслью,  что  если  ему  удастся  найти
бесконечный ряд цифр, одинаково реагирующих на число четыре, то он  сможет
создать математическую кривую, которая будет отражать ход масс-дефектов  в
периодической системе элементов.
   - Сейчас меня интересует не физическое содержание, - сказал он.  -  Мне
бы хотелось получить что-нибудь вроде шредингеровской функции psi.  Я  вам
покажу, что у меня выходит.
   Он  взял  мел  и  стал  демонстрировать  свои  вычисления.  Загоревшись
творческим азартом, он с увлечением шаг за шагом развивал свою мысль с той
легкостью, какую придает человеку  уверенность  в  абсолютной  власти  над
своим талантом. Но приближаясь к критическому пункту  вычислений  и  желая
показать тот тупик, в который  всегда  упиралась  эта  теория,  Фабермахер
вдруг обнаружил,  что  вывода  не  получается.  Он  отступил  от  доски  и
нахмурился.
   - Должно быть, я пропустил какой-то член уравнения, - сказал  он  Фоксу
через плечо. - Вы не видите, где я ошибся?
   - Что? - Фокс отозвался  так  небрежно,  что  Фабермахер  обернулся  от
неожиданности. Фокс глядел на доску, но его  усталый  взгляд  заволакивала
рассеянность.
   - Вы меня не слушали? - спросил  Фабермахер.  -  Вам  все  это  кажется
ерундой?
   - О, нет. Это очень Интересная попытка.
   - Но?..
   Фокс пожал сутулыми плечами и равнодушно пошел к двери.
   - Ничего, - сказал он и  добавил  по-английски  без  всякого  намерения
обидеть, но с предельно жесткой откровенностью: - Мне просто неинтересно.
   В первый момент Фабермахер подумал, что  Фокс  шутит,  но  смысл  этого
замечания,  произнесенного  вялым,  безжизненным  голосом,   был   слишком
очевиден. Слова совершенно точно выражали его отношение ко всему на свете.
Фабермахер совсем растерялся и вспыхнул от унижения. Через несколько  дней
Фокс опять зашел к нему, снова  вызвал  на  разговор  о  работе,  заставил
увлечься и так же внезапно ушел, оставив Фабермахера вконец  опустошенным.
Это повторялось снова и снова, точно  интеллект  Фабермахера  являлся  для
Фокса каким-то необходимым возбудительным средством. Но человеческий ум  -
не изготовленная из химических веществ пилюля или таблетка, которую  можно
разгрызть и прог