тересы своей жены, имеющей наследственные  паи  в  компании
"Фидер-Джон" - одном из крупнейших предприятий Кливленда, и поэтому  хочет
быть в курсе всех новых достижений машиностроительной промышленности.
   - Если не ошибаюсь, вы прислали старику заявку  на  патент?  -  спросил
Арни.
   - Я посылаю мистеру Дэмпси кучу писем, - уклончиво ответил Эрик.
   Арни проницательно взглянул на него.
   - Что бы вы ему ни посылали,  но  он  чертовски  заинтересовался  вашим
делом, а его заинтересовать нелегко.
   Когда подали кофе, мимо  них,  переваливаясь,  прошел  Тернбал.  Увидев
Эрика, он, казалось, приятно удивился. Остановившись возле их столика,  он
спросил, чью глотку сговариваются перерезать молодые люди.
   - Не вашу, - улыбнулся Арни. - Пока еще не вашу.
   Тернбал засмеялся и повернулся к Эрику.
   - Будьте с ним начеку - он вас в два счета обжулит.
   -  Не  беспокойтесь,  -  сказал  Эрик.  -  Все  его  сведения  обо  мне
ограничиваются номером моего телефона, да и тот  он  узнал  из  телефонной
книжки.
   Ему было приятно сидеть в этом  нарядном  зале,  он  чувствовал  легкое
опьянение от вкусной еды и сознания, что за ним  ухаживают  такие  крупные
представители здешних кругов. Ведь эти люди отлично  знают  свое  дело,  и
если даже они так ценят его работу, то уж не Сабине его отговаривать.  Она
уверена, что они его в конце концов надуют, - но вряд ли им  это  удастся.
Они ничуть не умнее его, и все-таки они ему  чем-то  нравятся.  На  всякий
случай он должен  быть  осмотрительным,  вот  и  все.  Эрик  развалился  в
глубоком кресле и, вспоминая злые анекдоты о чванстве членов  "Юнион-Лиг",
лениво  усмехнулся   -   эти   анекдоты   похожи   на   гримасы,   которые
мальчишки-рассыльные тайком строят за спиной своего хозяина.
   До вечера Эрик проработал в лаборатории, пообедал  в  Клубе  инженеров,
потом позвонил Сабине и условился встретиться с ней у ее родителей.
   Выйдя на Пятой  авеню,  он  сел  в  автобус  и  поехал  в  Колумбийский
университет, с удовольствием перебирая в  памяти  плодотворно  проведенный
день. Чем дальше отходишь от университетской жизни  и  работы,  тем  яснее
становится, что жалеть совершенно не о чем.  Сейчас  он  живет  в  другом,
живом и деятельном  мире,  где  все  куда-то  стремятся  и  чего-то  жадно
добиваются. Конечно, у Тернбала и ему подобных  нет  той  культуры  и  тех
знаний, какими обладают ученые, зато дельцы  гораздо  живее  и  энергичнее
любого университетского профессора.
   Эрик вышел  из  автобуса  и,  оставив  позади  себя  темную,  мерцающую
огоньками реку, пошел мимо зданий колледжа Барнарда. У ворот Колумбийского
университета, выходящих на 119-ю  улицу,  он  на  секунду  задержался.  Он
смотрел на дорожку, ведущую через лужайку к высокому прямоугольному зданию
со светящимися окнами, и вспоминал  времена,  когда  вся  его  жизнь  была
связана с этой дорожкой и с этим домом. Он вспомнил  те  беспокойные  дни,
когда боялся, что останется без работы, вспомнил свою жалкую борьбу с Тони
Хэвилендом  и  ту  напряженную  внутреннюю  тревогу,  которую  приходилось
подавлять, чтобы довести до  конца  этот  опыт,  казавшийся  теперь  таким
бесполезным и ненужным. Тогда он каждую минуту ощущал возле себя  незримое
присутствие Сабины, и чем дальше подвигалась его  работа,  тем  ближе  они
становились друг другу. А теперешняя его работа грозит совсем  разъединить
их. Те дни давным-давно прошли, но прежние заботы и тревоги  остались  при
нем. Человек никогда не перестанет задавать  себе  извечный  вопрос:  "Что
будет со мной?", потому что, сколько бы раз на него ни отвечали,  говорить
с уверенностью можно лишь о настоящем моменте.


   Войдя  в  здание,  Эрик  сразу  почувствовал,  что  бывшие  однокашники
относятся к нему как к человеку, которому сильно  повезло  в  жизни.  Мэри
была права. Он видел это по глазам присутствующих, в особенности  молодежи
- бедно одетых, худощавых и очень непосредственных юнцов, каким он  и  сам
был когда-то.
   Фокс появился в самую последнюю минуту, призвал собрание  к  порядку  и
предоставил слово докладчику. Эрик со щемящей грустью разглядывал знакомую
обстановку  -  все  тот  же  демонстрационный  аппарат,  те   же   кривые,
непременные таблицы цифр I, II и III, длинные уравнения на доске и тот  же
запах мела и  застоявшегося  табачного  дыма.  В  течение  полутора  часов
докладчик делал сообщение, выслушивал оппонентов,  спорил,  соглашался,  и
наконец собрание закончилось. Фокс нашел взглядом Эрика и жестом  попросил
подождать его в коридоре.
   Они прошли в квартиру Фокса - выпить по рюмочке, как сказал Фокс. Декан
заметно постарел: ему шел седьмой десяток, и его  короткие  прямые  волосы
сильно  побелели,  а  когда  он  говорил,  вокруг   его   губ   собирались
бесчисленные мелкие морщинки. И  все-таки  благодаря  невысокому  росту  и
плотному сложению Фокс казался еще крепким  и  сильным,  хотя  по-прежнему
походка у него была неуверенная, словно он шел вслепую, ощупью. Отвечая на
вопрос Эрика, он сообщил, что Мэри Картер вскоре после  своего  приезда  в
Нью-Йорк получила назначение в Барнард на все лето... Ну, конечно, подумал
Эрик, приехав в Нью-Йорк, она не пожелала ни написать, ни  позвонить  ему.
Он слишком хорошо понимал, что она чувствовала...
   Фокс жил в той же квартире, в которой Эрик был у него на званом  вечере
через неделю после того, как он наконец попал в Колумбийский  университет,
в эту обетованную страну гигантов; та же обстановка, тот же вид  из  окон,
но теперь Эрик смотрел на все это  глазами  умудренного  жизнью  человека.
Фокс провел его прямо в старомодную столовую, бросил его пальто и шляпу на
резной сервант и достал бутылку виски и два бокала.
   - Будем хозяйничать сами, -  сказал  он  через  плечо.  -  Моя  жена  в
больнице.
   Эрик сел, но Фокс продолжал стоять. В низкой люстре  из  темной  бронзы
горела только одна лампочка. Тусклый свет  ее  поглощался  темной  мебелью
мореного дуба, темно-красным ковром и рельефными обоями под старую бронзу.
Одинокая лампочка  не  освещала  комнату,  а  лишь  наполняла  ее  бледным
желтоватым туманом. Фокс прохаживался вдоль стола, заложив руки за спину и
слегка похлопывая ладонью о ладонь. Кроме этого  сухого  звука,  ничто  не
нарушало глубокой тишины.
   - Итак, - сказал Фокс, - вы выглядите самым богатым человеком на свете.
В этом и заключаются ваши достижения?
   - Нет, - сказал Эрик,  не  обращая  внимания  на  колкость.  Он  сидел,
скрестив руки и положив локти на стол, и следил глазами за Фоксом, который
по-прежнему внушал ему уважение, но уже без былого благоговейного чувства.
Вместо этого теперь появилось сострадание. - Я не стал далее самым богатым
физиком в мире.
   - Я слышал, вы перешли в торговлю.
   - Точнее сказать - в промышленность, - спокойно отозвался Эрик.
   - Вы отлично понимаете, что я хочу сказать, -  ответил  Фокс,  даже  не
взглянув на Эрика и продолжая шагать вокруг стола. - Чем вы занимаетесь?
   Эрик подробно рассказал о  своей  работе.  Фокс,  не  прекращая  своего
хождения, от которого у  Эрика  начала  уже  кружиться  голова,  время  от
времени молча кивал. Потом внезапно он опустился на стул против Эрика.
   - Перейдем к делу, - сказал он. - Расскажите мне, пожалуйста, что  этот
сумасшедший Фабермахер натворил в Кемберленде? Что он,  поднял  там  бунт,
выкинул красный флаг? В чем дело? Какого  черта?  Что  там  натворил  этот
мальчишка?
   - О чем это вы? - спросил Эрик, пораженный таким внезапным переходом. -
Он ничего там не натворил.
   - Может быть, по-вашему, это и ничего, - нетерпеливо продолжал Фокс,  -
но, безусловно, там что-то было. Может быть,  он  вступил  в  какой-нибудь
комитет? Подписал какую-нибудь политическую петицию? -  фоке  взглянул  на
Эрика и хлопнул рукой по столу. - Вспомните, что он  мог  сделать  такого,
из-за   чего   Федеральное   бюро   расследований   считает   его   теперь
неблагонадежным?
   - ФБР? Какое дело ФБР до Фабермахера?
   Фокс неприязненно посмотрел на него.
   - Я и забыл - ведь вы теперь только делец. Но неужели вам не  известно,
что всей работой над урановой проблемой ведает  правительство?  Откуда  вы
свалились? С кем вы общаетесь? С торговцами скобяным товаром?  Я  старался
устроить этого мальчишку на работу, когда он вышел из клиники,  писал  ему
множество раз, пока наконец он не соблаговолил дать согласие - именно так:
дать согласие - поступить на работу. Но когда я включил его имя в список и
послал на утверждение, мне ответили: неблагонадежен. Вот я и хочу  узнать:
в чем дело?
   - Разве он вам ничего не рассказывал, когда приехал из Кемберленда?
   - Нет, он мне ничего не говорил.
   - А ведь Джоб Траскер работает  в  Чикаго  над  ураном.  Он  мне  писал
несколько месяцев тому назад.
   - При чем тут Траскер?
   - Траскера выгнали потому, что выгнали Фабермахера.
   - А почему выгнали Фабермахера? - нетерпеливо спросил Фокс, сопровождая
каждое слово кивком головы.
   - Потому что Фабермахер - еврей, - точно так же ответил Эрик.  -  Разве
вам не ясно?
   - Но ведь над атомной проблемой работает  очень  много  евреев.  И  ФБР
против них не возражает.
   - Послушайте, - сказал Эрик, - дело в том, что Кларк Риган  не  выносит
евреев.  И  вот  он  сделал  Хьюго  красным.   Он   заручился   поддержкой
попечительского  совета,  и  в  результате  денежные  мешки  стоимостью  в
двадцать  или  тридцать  миллионов  долларов   удостоверили,   что   Хьюго
Фабермахер - красный, вот и все. Я завтракал сегодня в клубе  "Юнион-Лиг".
Мне там очень понравилось. Но уверяю вас, что я куда  более  красный,  чем
Хьюго когда-нибудь был, есть или будет.
   Фокс выслушал эту пылкую тираду и спокойно спросил:
   - Почему вы ушли из Кемберленда?
   - Потому  что  Риган  предложил  мне  повышение.  Я  был  не  настолько
значительной фигурой, чтобы он выгнал меня в первую очередь, и я ушел сам,
не желая терять уважения к себе.
   Фокс глубоко вздохнул. Лицо его  было  задумчиво  и  грустно,  глазницы
выделялись на нем темными провалами.
   - Не хотите ли прекратить свою коммерческую деятельность и  перейти  на
работу ко мне? - спросил он наконец.
   - Нет, - не сразу ответил Эрик. - Я занят своей работой, и, кроме того,
я не думаю, чтобы из этого проекта относительно урана что-нибудь вышло.
   Фокс пожал плечами.
   - То есть вы не хотели бы, чтобы из этого что-нибудь вышло.
   - Может быть, и так, - согласился Эрик. - Сейчас, конечно, не время для
изобретения ядерных взрывчатых веществ.
   - Глупый вы человек, - сказал Фокс. - Вы рассуждаете  так,  словно  это
какая-то этическая проблема. У нас нет выбора. Данные, на  основе  которых
мы начали работать, перехвачены у немцев. Весь вопрос в  том,  кто  больше
знает: мы или они. Вам, может, не нравится, что в  нашей  стране  все  это
дело находится в руках стольких людей, но гораздо страшнее, что оно  может
оказаться  в  руках  Гитлера.  Поверьте,  если  бы  мы  установили  завтра
теоретическую неосуществимость этого проекта,  я  первый  свернул  бы  всю
работу. Но к этике это не имеет никакого отношения. Ну, так как же? У меня
есть для вас вакансия.
   Эрик снова отрицательно покачал головой.
   - Вы говорите так, словно мы собираемся вступать в войну.
   - Да, потому что так и будет. А вы, что же, думаете иначе?
   - Нет, - задумчиво сказал Эрик. - Я думаю, что  мы  будем  воевать,  но
считаю, что моя работа тоже имеет большое значение.  Может  быть,  это  не
совсем то, что делаете вы, но она займет должное место. И,  насколько  мне
известно, в этой области никто, кроме меня, еще не работает.
   - И главное, это дает вам возможность завтракать в клубе "Юнион-Лиг".
   - Что ж, и это в конце концов неплохо. Но,  знаете,  я  еще  никогда  в
жизни не  был  так  всецело  захвачен  работой,  как  сейчас.  Я  не  могу
остановиться на полпути. Либо все до конца, либо  ничего.  Я  стал  совсем
другим человеком. Это не слишком нравится моей жене, и я порой  прихожу  в
отчаяние, но все-таки ничего не могу с собой поделать. И пока я не  доведу
дело до конца, от меня не будет никакого проку ни вам, ни моей  семье,  ни
даже мне самому.
   Фокс долго молчал, потом придвинул Эрику бутылку.
   - Ну что ж, - сказал он с глубоким вздохом, - в конце концов, не все ли
равно. Так или иначе, я позабочусь о Фабермахере. Выпьем за то,  чтоб  ваш
путь к цели был как можно легче и короче.
   - Спасибо, - сказал Эрик. - Но мне, пожалуй, надо идти. Уже поздно, а я
еще обещал заехать за женой к ее родителям. Ну, выпьем на прощание.
   Он выпил стоя, серьезно, без улыбки кивнул Фоксу в знак  благодарности,
потом попрощался и вышел. Было всего  только  половина  одиннадцатого,  но
Эрик, шагая по Риверсайд-Драйв к  автобусной  остановке,  чувствовал  себя
совершенно обессиленным. Он тщетно пытался воскресить в  себе  настроение,
владевшее им после встречи с Арни, и снова ощутить радостную уверенность в
правильности избранного пути. Фокс выбил его из колеи, наведя на  мысли  о
прошлом, об утраченных возможностях и предстоящем риске.
   Семья Вольтерра играла в карты, и когда Эрик пришел, игра уже подходила
к концу, но  он  настоял,  чтобы  его  все-таки  приняли.  Он  оживился  и
развеселил  всю  компанию.  Но,  встречаясь  взглядом  с   Сабиной,   Эрик
чувствовал, что его глаза становятся непроницаемыми и невыразительными. Он
боялся разговоров на серьезные темы.



        2

   В начале июня Сабина и Джоди уехали в Норспорт, где Эрик снял  дачу  на
берегу залива Саунд, условившись приезжать к ним на субботу и воскресенье.
Ему редко приходилось бывать со своей семьей,  но  когда  Сабина  и  Джоди
уехали, он почувствовал себя страшно одиноким и возненавидел  свою  пустую
квартиру. Это был тот самый июнь, когда положение в Европе достигло высшей
точки  напряжения.  Звуки  в  коридоре  становились  все   настойчивее   и
лихорадочнее,  и  беспокойство  просачивалось   в   лабораторию,   нарушая
одиночество Эрика.
   Как-то  вечером,  после  того   как   первые   жаркие   дни   сменились
относительной прохладой,  Эрик,  раздумывая,  где  бы  пообедать,  шел  по
Мэдисон-авеню и, миновав вокзал  Грэнд-Сентрал,  направился  к  парку.  На
улице уже сгущались сумеречные тени, но  вверху,  между  неровными  краями
крыш, еще по-дневному сияло небо. Летняя  предвечерняя  тишина  царила  на
широкой улице, темневшие дома напоминали неровно нарезанные и разбросанные
как попало куски затейливого торта.
   На 53-й улице кто-то тронул его за руку; обернувшись, он увидел высокую
молодую женщину, глядевшую на него с улыбкой. У нее были белокурые волосы,
тонкие черты ее загорелого  лица  поражали  своим  почти  неправдоподобным
совершенством. Такой образ мог бы возникнуть в  воображении  какого-нибудь
подростка при слове "принцесса". Эрик  остановился,  пораженный  тоскливым
выражением ее глаз.
   - Вы меня не узнаете? - спросила она.
   -  Ну,  что  вы...  -  Он  заколебался,  потом  вдруг  вспомнил:  -  Вы
приятельница Тони Хэвиленда, Дороти... Дороти Хойл. Вы первая  актриса,  с
которой мне довелось познакомиться. Ну, конечно, помню. Как поживает Тони?
   Она сделала неопределенный жест.
   - О, мы не встречались уже несколько месяцев. Последний  раз,  когда  я
его видела, он страшно таинственно намекнул на какую-то  важную  секретную
работу. Должно быть, прихвастнул, да?
   Эрик рассмеялся - она говорила  тоном  примерной  девочки,  презирающей
глупые забавы мальчишек.
   - Нет, не прихвастнул. Куда вы направляетесь?
   Она направлялась на Лексингтон-авеню, чтобы купить себе  что-нибудь  на
обед. Эрик предложил пообедать вместе, и она очень обрадовалась.
   - Я с ума схожу от одиночества, -  сказала  она.  -  Нью-Йорк  -  такая
паршивая дыра! Я, кажется,  скоро  не  выдержу.  Боже,  как  я  рада,  что
встретила вас.
   Дороти решила переодеться и попросила его зайти к ней. Крепко  прижимая
к себе его руку, она на ходу принялась рассказывать, как потеряла место  в
летнем театре на Бэзард-Бэй. Дороти жила под самой крышей  четырехэтажного
дома, в маленькой однокомнатной квартирке, довольно убого обставленной.  В
комнате пахло одеколоном и пудрой. Эрик присел  на  кушетку,  наблюдая  за
Дороти, суетливо перебегавшей  из  чуланчика,  где  висели  ее  платья,  в
ванную. Прошлый раз при первой встрече она показалась ему очень сдержанной
и уравновешенной, теперь она стала суетливой и какой-то взвинченной. В  ее
неугомонной болтовне чувствовалось что-то жалкое, словно  она  молила  его
обратить на нее внимание. То и дело она принималась говорить  о  том,  как
рада, что встретила его. Нью-Йорк летом - эта такой ужас, такой ужас!  Все
время, пока Дороти суетилась и пробегала мимо, обдавая его ароматом своего
тела,  у  Эрика  было  впечатление,  что  она  чувствует  себя  мучительно
виноватой за то, что заставляет его ждать. Это впечатление создавал взгляд
ее ярко-синих глаз  с  белками,  которые  словно  светились  в  полутемной
комнате. Наконец она появилась в шуршащем белом платье с  пышной  юбкой  и
гладким обтягивающим лифом. На ней не было никаких  украшений;  золотистые
волосы стягивала белая повязка.
   Дороти остановилась перед ним, как бы желая доказать, что ее вид  может
служить оправданием столь долгой возни. Эрик вдруг подумал, что если бы он
сейчас схватил ее в объятия, она покорно подчинилась бы ему, не  испытывая
при этом никакой страсти. Его злила  ее  беззащитность,  и  вместе  с  тем
жалобные нотки, все время проскальзывавшие в ее неумолчной болтовне, стали
ему надоедать. Он улыбнулся, но ему было неприятно. Что с  ней  случилось?
Или, может быть, она всегда была такой?
   Они пообедали в небольшом ресторанчике на Лексингтон-авеню. Выпив вина,
Дороти как будто немножко  успокоилась.  Она  рассказала  Эрику,  как  она
бросила школу и убежала из дому, чтобы выйти замуж.
   - Бедный Уолли был нервен, как мышь, и  пил  без  просыпу,  но  мне  он
казался страшно романтичным. Мы поженились и сразу же поехали в Голливуд -
он собирался сниматься в кино.
   Но через полгода он  ее  бросил  и  уехал  с  полусумасшедшей  женщиной
пятидесяти лет, получившей страховую премию за мужа.  Дороти  в  то  время
было шестнадцать лет.
   Торопливо, серьезным и деловитым тоном она продолжала свою  историю,  а
Эрик слушал и думал, что эта женщина,  по-видимому,  обладает  невероятной
способностью усложнять себе жизнь; но вот о театре,  сказала  Дороти,  она
просто не может говорить. "И слава богу", - подумал Эрик.
   Дороти говорила и говорила,  а  Эрик,  сидя  напротив,  смотрел  на  ее
оживленное выразительное лицо, на резкие движения ее рук, и она напоминала
ему тонкую белую свечку, слабо мерцающую в темноте, под  холодным  ветром.
Ее нежную прозрачную кожу покрывал легкий загар, а волосы так выгорели  на
солнце, что завитки над круглым лбом казались совсем белыми. Принявшись за
еду, она наконец умолкла, и тогда он поддался  обаянию  ее  очаровательной
внешности и почти забыл о ее надоедливой говорливости. Немного погодя  она
подняла на него такой страдальческий и виноватый взгляд, что на секунду он
даже удивился, как он мог принять ее за дурочку.
   - Простите меня, - тихо сказала она. - Я сама не понимаю, что  со  мной
происходит в последнее время. Я болтаю и трещу без умолку и никак не  могу
остановиться. Я уже не могу взять себя в руки. - Голос ее задрожал. -  Мне
вдруг почему-то стало страшно, ужасно страшно.
   - Да нет же, я с удовольствием вас слушал. Все это очень интересно.
   Она опустила веки, словно изнемогая от усталости.
   - Это неправда, - сказала она просто. - Я знаю.
   После обеда они вышли на залитую электричеством ночную  улицу,  и  Эрик
стал думать, как бы отделаться от Дороти. Ему было жаль ее и  совестно  за
свое раздражение, но он твердо знал, что, если он  останется  с  ней,  все
начнется снова. Однако прежде чем Эрик сумел найти  какой-нибудь  предлог,
чтобы уйти, Дороти захотела прогуляться. Про