о молчание  -  все  онемели  от  удивления,  -  и  вдруг  Эллен
взглянула на мужа с таким выражением, какого ни Эрик,  ни  Сабина  никогда
еще у нее не видели. Она глядела на него так, словно ей  хотелось  прижать
его голову к своей груди  и  дать  ему  выплакаться.  Фабермахер  сидел  с
непроницаемым лицом.
   - Я ничего не понимаю, - медленно сказал Эрик. - Вы охотно  согласились
на предложение Лича занять место Ригана. Тогда вы были готовы  бороться  с
ним.
   - Бороться? -  презрительно  переспросил  Траскер,  взглянув  на  Эрика
сверху вниз. - Если б Лич не умер, не было бы никакой борьбы, а если  б  и
была, так с Риганом боролся бы Лич, а не я. Вот что я вам скажу:  если  мы
примкнем к этому движению, кто-то из нас будет обречен на мученичество.  А
я меньше всего на свете хочу быть мучеником во имя чего бы то ни было!
   Траскер яростно замотал головой и почти истерически выкрикнул:
   - Я знаю себя, поэтому и боюсь! Если меня притянут к  ответу,  я  знаю,
что уже не смогу отступиться! Я буду до конца держаться своего! Всю  жизнь
я боялся, что со мной может случиться такое!
   Эрик и Сабина переглянулись, и, так как оба они очень любили  Траскера,
им было больно признаться друг другу в своих ощущениях. Один только  Хьюго
Фабермахер, казалось, так привык к  подобным  вещам,  что  принимал  страх
Траскера как вполне обычное явление.



        3

   В годы  своего  расцвета  Кларк  Риган  проявлял  немало  мастерства  и
изобретательности, проектируя и  строя  разные  приборы;  его  собственный
телескоп был сконструирован именно  в  этот  период.  Риган  сам  вычислил
постоянные величины линз. Он собственноручно выточил, вырезал и отшлифовал
все  металлические  детали  и  прикрепил  инструмент  к  тяжелому  медному
треножнику  с  помощью   безупречно   отполированных,   легко   скользящих
универсальных  шарниров.  Телескоп  был  высотой  в  пять  футов  и  очень
устойчив.
   Он  стоял  в  нише  окна-фонаря  в  спальне  Ригана.  Старый  профессор
пользовался им только вечером, но вовсе  не  для  того,  чтобы  обозревать
небо. Телескоп служил ему для того, чтобы заглядывать в освещенные окна.
   Каждый вечер, после обеда, Риган снимал воротничок и  галстук,  надевал
удобные домашние туфли, а на голову, чтобы не простудить лысину, натягивал
старую, полинявшую и помятую фуражку,  которую  он  носил  лет  шестьдесят
назад, будучи еще студентом первого курса. Обеспечив  себе  таким  образом
комфорт и тепло, он  присаживался  к  окуляру  и  снимал  с  линзы  футляр
слоновой  кости;  из  темного  окна  спальни  он  наугад  направлял  трубу
телескопа на какие-нибудь видневшиеся вдали огни.
   Его белые жилистые  руки  не  спеша  поворачивали  винт,  приводящий  в
движение зубчатую передачу, и длинный латунный  глаз  медленно  поднимался
вверх; теперь стоило чуть наклонить голову, и инструмент становился как бы
дополнительной частью его мозга, ничуть,  впрочем,  не  совершенствуя  его
умственную деятельность, так как Риган видел только то, что хотел  видеть.
Все мерзкое и безобразное он видел с беспощадной  ясностью;  все,  что  не
было ни мерзким, ни безобразным, становилось таким.
   Ночной мир, который он наблюдал из своей темной  комнаты,  был  населен
немыми существами,  которые  жестикулировали  и  гримасничали  друг  перед
другом. И никому, казалось, и в голову не приходило, что  на  каждом  окне
есть штора. Смех, да и только. Но если в каком-нибудь дальнем окне, где он
наблюдал немую сцену, штора вдруг опускалась, он выходил из себя, принимая
это как личное оскорбление, и тихонько бранился: "Ну и черт с вами, свиньи
этакие".
   В те часы, когда он обшаривал земные дали своим нелепо длинным  глазом,
ненависть тесным панцирем сжимала его грудь. В горле  у  него  пересыхало.
Как они ему ненавистны, все эти людишки! Иногда это  ощущение  становилось
невыносимым, губы его дрожали, а четкое изображение на  сетчатой  оболочке
глаз двоилось и расплывалось -  превосходно  наведенный  окуляр  застилало
слезой, и Ригану хотелось громко выкрикнуть проклятие  этому  ненавистному
миру.
   Сегодня оптический хобот, обшаривая город, лишь ненадолго задержался на
окне душевой женского студенческого общежития и прошел  мимо  ряда  домов,
которым Риган  наносил  такие  визиты  уже  несколько  лет  подряд.  Труба
медленно поползла вверх, Риган навел  ее  на  Северный  холм,  где  темнел
неосвещенный дом Лича; с тех пор как "старый дурак" отправился на съедение
червям,  Риган  каждый  раз  таким  способом  свидетельствовал  ему   свое
почтение.
   Риган медленно двигал телескоп  слева  направо,  с  запада  на  восток,
оставляя окно Айки  напоследок.  Никогда  наперед  не  угадаешь,  что  там
делается, у этого Айки. Иной раз  удается  увидеть  очень  занятные  вещи.
Любопытный экземпляр, этот Айки:  иногда  он  держит  в  руках  книгу  или
газету, а иногда и рыжую девушку. О, Айки - хитрая  бестия.  И  имя  Риган
придумал ему подходящее, обтекаемое - оно легко перекатывалось во  рту.  В
такое  имя  было  гораздо  удобнее  вложить  солидную  долю  хладнокровной
ненависти,  чем  в  эту  варварскую,  застревающую  в  зубах   фамилию   -
Фабермахер. Ну и фамилия! Нет, Айки решительно лучше.
   Сегодня у Айки были гости.
   В окне размером с почтовую открытку Риган увидел  двух  молодых  людей.
Ах, это Горин, - с некоторым разочарованием отметил он.  Какого  же  черта
они там делают? Молодые люди разговаривали, то есть,  как  заметил  Риган,
говорил Горин, а Фабермахер только кивал головой.  Вот  Фабермахер  подпер
голову кулаком, Горин вытащил из кармана  какое-то  письмо  и  читает  его
вслух; Фабермахер слушает, потом опускает кулак на стол и что-то  говорит.
Он встает и начинает шагать по комнате, энергично и отчаянно жестикулируя.
Наверно, он хочет купить у Горина старый костюм, а цена ему не по карману.
Спор продолжается; Горин сует ему письмо, тот отмахивается. Вдруг  в  углу
открытки открывается дверь и входит - кто же? Рыжая!
   Они ее не ждали, это ясно. И Фабермахер недоволен  ее  приходом  -  это
тоже ясно. Риган похлопал по тулье фуражки,  чтобы  промокнуть  вспотевшую
лысину. Он  прерывисто  дышал,  все  тело  его  занемело  от  неподвижного
сидения, пришлось переменить позу. Обычно в это время он делал  перерыв  и
немножко отдыхал, но сейчас нельзя было терять ни секунды. Не  до  отдыха,
когда тут происходит такое. Фабермахер исчез из поля зрения,  но  Горин  и
девушка что-то говорили, обращаясь к нему. Потом Горин ушел. А что  ж  ему
не уйти, подумал Риган. Его ведь ждет дома жена,  эта  пигалица-итальянка.
Фабермахер снова появился в окне. Девушка попыталась взять его за руку, но
он не позволил. Девушка что-то серьезно говорила: "Ах, не будь со мной так
жесток", - злорадно усмехнулся Риган. Потом она отвернулась и выглянула  в
окно. На фоне освещенной комнаты ее силуэт представлял  собой  то,  что  в
молодости Ригана называлось роскошной фигурой.  Девушка  уныло  обернулась
назад. Но поворачиваясь, она медленно спустила штору. Ну, это  уже  просто
пощечина - от возмущения у Ригана даже отвисла нижняя челюсть. Он  не  мог
поверить своим глазам.
   - Дрянь паршивая! - выругался он про себя.
   Высокий старик, приникший к телескопу, сдвинул фуражку на  затылок  тем
самым жестом, каким шестьдесят лет назад щеголь Риган выражал  досаду  при
виде поражения спортсменов Амхерстского  университета.  Глаза  его  молодо
заблестели от возбуждения. Он с минуту подождал, словно надеясь,  что  они
почувствуют его ярость и поспешат исправить свою ошибку, подняв штору.  Но
штора не поднималась.
   Он отошел от телескопа и рассеянно выпил захваченное  с  собой  молоко.
Давно уже он не был в таком расстройстве. Он снова подошел к  телескопу  и
заглянул в окуляр. Штора была опущена. Ах, твари!
   Это слишком действует на нервы, сказал он себе. Да, слишком. С тех  пор
как эти трое появились в Кемберленде, он все время нервничает. Словно  его
преследуют. Ему сразу тогда стало страшно, будто  они  -  трое  сыщиков  и
явились сюда,  чтобы  выследить  убийцу,  которому  трудно  доказать,  что
убийство было совершено ори оправдывающих его обстоятельствах. Но никто не
может сказать, что он к ним несправедлив, злобно думал Риган.  С  тех  пор
как умер старый Лич, трое преследователей были  всецело  в  его  руках,  и
разве он этим воспользовался? Нет, он сделал над собой огромное  усилие  и
только из любви к науке каждый день подавлял в  себе  неудержимое  желание
вытолкать их в шею и  велеть  немедленно  собирать  свои  пожитки.  Он  не
поддался этому желанию, так как, что бы там ни говорили, а Кларк  Риган  -
человек справедливый.
   Но этот еврей - это уж: слишком! Есть же границы всякому терпенью! Ведь
он-то не приглашал этого Фабермахера. Разве какому-нибудь университету  на
Юге осмелились бы навязывать черномазого негра? Так почему же  он,  Риган,
должен терпеть еврея? Если бы этот Фабермахер вел себя прилично, тогда  бы
еще куда ни шло. Но такая распущенность - нет, это недопустимо. И  если  б
он его честь-честью не предупредил! Но такому  только  палец  протяни,  он
захватит всю руку. Нет, никто его не осудит, думал Риган, если  он  примет
решительные меры, - ни один человек со здравым смыслом.  Траскер  и  Горин
пусть пока останутся, если не будут  задирать  нос,  а  Фабермахер  должен
уйти. Без всяких разговоров.
   Покрывая чехлом свой любимый инструмент и тщательно  задергивая  шторы,
прежде чем зажечь  свет,  Риган  обдумывал,  как  мотивировать  увольнение
Фабермахера   -   моральным   ли   разложением   или   антигосударственной
деятельностью - и какая из этих причин будет казаться более убедительной.
   Сабина очень удивилась, увидев, что Эрик вернулся домой так  скоро;  он
казался расстроенным и мрачным. Она смотрела, как он шагает по комнате  из
угла в угол, но не сказала ни слова.
   - Никакие слова на него не действуют,  -  вдруг  заговорил  Эрик.  -  Я
показал ему письмо Фокса, но он даже не стал читать. Мне пришлось прочесть
его вслух.
   - И что же?
   - И тут пришла она. Несмотря на то что  он  ей  написал,  она  все-таки
приехала, наотрез отказавшись расстаться с ним.
   Эрик не сумел бы объяснить Сабине это гнетущее чувство,  которое  снова
возникло в нем и приводило в такое тревожное состояние. Письмо Фокса  было
кратким:

   "Дорогой Горин!
   Пишу всего несколько строчек, хочу узнать, все ли благополучно у Хьюго?
Я несколько раз писал ему, спрашивая,  как  идет  его  работа,  но  он  не
отвечает. Я, как и все, возлагаю на него большие надежды. Не болен ли  он?
Над  чем  он  сейчас  работает?  Когда  выберете  время,   черкните   мне,
пожалуйста, несколько слов, я очень беспокоюсь о нем. Привет Вам  и  Вашей
семье.
   Эрл Фокс".

   И ни слова о самом Эрике. Фокс даже  не  потрудился  спросить:  "А  что
делаете вы, Горин?"
   По дороге домой Эрик снова с горечью думал о том, что людские  страсти,
стремления и желания кипят вокруг, не задевая и не касаясь его. Он одиноко
бредет по жизни, и сколько еще впереди часов, месяцев,  лет  -  и  никаких
надежд, никакого просвета. "Но чего же я хочу?" - спросил он  себя.  Этого
он и сам не знал.



        4

   Через четыре дня Эрику стало известно, что Фабермахер  уволен;  он  был
потрясен,  но  вместе  с  тем  втайне  обрадовался,  словно   предчувствуя
приближение  какой-то  развязки,  которая  даст,  наконец,  выход  бурному
отчаянию и обидам, накопившимся в нем за последние месяцы.
   Траскер, сообщивший ему об этом по телефону, просил немедленно  прийти.
Слушая его возбужденный,  гневный  голос,  Эрик  ощутил  желание  бороться
против Ригана со всей той бешеной яростью, которую он до сих  пор  изливал
только на самого себя.
   Когда позвонил Траскер, Эрик помогал Сабине мыть посуду после  обеда  и
еще держал в руках мокрое полотенце. Он наспех рассказал ей о  случившемся
и ушел. Сабина не могла пойти с ним - ей не на кого было оставить Джоди.
   Атмосфера,  царившая  в  доме  Траскеров,  явно  говорила  о  том,  что
произошла какая-то крупная неприятность. Обе девочки сидели на  ступеньках
веранды и, против обыкновения, были  очень  молчаливы.  Они  поздоровались
шепотом, точно в доме лежал тяжело больной. На  краю  веранды  стояли  два
потертых чемодана. В гостиной Траскер, облокотившись о подоконник, смотрел
перед собой невидящим взглядом. Эллен молча вязала, ожесточенно  перебирая
спицами, а Фабермахер стоял, прислонившись к  роялю,  и  его  тонкое  лицо
искажала страдальческая гримаса, будто где-то вдалеке вот-вот должно  было
произойти что-то страшное,  а  он  не  мог  даже  криком  предупредить  об
опасности, потому что голос его был слишком слаб.
   Все с надеждой взглянули на Эрика, и  тотчас  же  мимолетное  оживление
потухло. Фабермахер вдруг резко выпрямился, зашагал по  комнате  и  быстро
заговорил:
   - Да, вот что я еще забыл. У  меня  в  столе,  в  нижнем  ящике,  лежит
маленькая черная записная книжка. Там есть некоторые вычисления, которые я
так и не докончил. Перешлите ее мне с остальными вещами,  когда  я  сообщу
вам адрес. И где-то лежит книжка Френкеля. Она тоже мне понадобится.
   Эрик переводил взгляд с одного на другого. Все было кончено, а он опять
остался в стороне.
   - Но разве вы не успеете до поезда собрать свои книги? - спросил он.
   Фабермахер вспыхнул и  круто  обернулся  к  Эрику,  словно  только  что
заметив его.
   - Неужели вы думаете, что я когда-нибудь переступлю порог этого здания?
- спросил он. - Если такси  повезет  меня  мимо,  я  закрою  глаза,  чтобы
как-нибудь не увидеть этого человека. Боже мой,  почему  я  его  не  убил!
Схватить бы эту гадину за мерзкую высохшую шею...
   Эрик и Траскер переглянулись.
   - Ладно, Хьюго, - сказал Траскер. - Теперь уже все кончено.
   - Нет, не кончено. Это никогда не кончится. Я всегда  буду  находить  в
себе силы сопротивляться только после того, как борьбе  наступит  конец  и
меня прикончат. И не только со  мной  так  происходит,  а  со  всеми,  кто
покорно подчиняется насилию. Я знаю это. Я это видел в  Германии.  Однажды
ночью в лесу... впрочем, вам я уже  рассказывал  об  этом,  -  сказал  он,
обращаясь к Траскеру. Он перевел взгляд  на  Эрика  и  заговорил  обычным,
почти непринужденным тоном: - Знаете, когда он меня вызвал,  меня  сначала
разобрал смех. Он сидел напыщенный, лицемерный, похожий на старого  волка,
который только что сожрал младенца и проповедует своим  волчатам,  что  не
нужно обижать ближнего.  Такой  самодовольный,  такой  тупой!  И  все-таки
жалкий. Я спрашивал себя: ну что, собственно, он может со мной сделать?  И
мне было  смешно.  Меня  увольняют  за  антигосударственную  деятельность,
заявил он. Поразительная нелепость, просто бред какой-то! Ладно, сказал  я
себе, пусть будет так. Людям подобного сорта даже дыхание  таких,  как  я,
кажется опасным. Итак,  значит,  я  оказался  политически  вредным.  Потом
выяснилось, что меня увольняют еще и за безнравственность. Это уже было не
так смешно,  как  моя  антигосударственная  деятельность,  но  когда  тебя
называет безнравственным такой человек, как Риган, это тоже  смахивает  на
фарс. И хоть не без горечи, а все же смеешься. Но, боже мой, тут-то  он  и
начал. Это уже были не шутки. И  тогда  меня  стал  одолевать  страх.  Как
слизь, как паутина, как той ночью в лесу в Шварцвальде...
   - Ладно, - резко перебил его Траскер и отошел от окна. - Главное сейчас
- решить, что делать.
   - Остается одно: сесть в такси, когда оно приедет, дождаться  поезда  и
уехать.
   - Куда? - спросил Эрик. - Нельзя же так. Он  не  имеет  права  выгонять
вас. У него нет никаких оснований.  Антигосударственная  деятельность?  Но
это слишком уж глупо. Безнравственность? Да в чем же вас обвиняют? Что вы,
приставали к мальчикам, что ли?
   -  Зачем  к  мальчикам,  -  сказал  Фабермахер.   -   Здесь   считается
безнравственным встречаться с девушками. Даже с одной девушкой. С Эдной. Я
безнравственный  потому,  что  встречался  с  Эдной.  Знаете,  это  просто
поразительно. Он говорил о нас с Эдной так, будто действительно видел  нас
вдвоем. Представляете себе это ощущение? Даже хуже того, гораздо хуже - он
точно раздел нас с ней догола и  вытащил  на  улицу  среди  бела  дня.  О,
господи, мне казалось, что я истекаю кровью.  Я  терзался  не  столько  за
себя, сколько за Эдну. Поймите, он говорил о ней так,  словно  сам  с  ней
жил. Кошмар какой-то.  Подрывная  деятельность,  издевательства  над  моей
национальностью - все это на меня подействовало гораздо меньше...
   Эрик и Траскер снова переглянулись.
   - Неужели он приплел и вашу национальность? - спросил Эрик.
   - Да, конечно, но когда он заговорил об Эдне, я готов был его убить.
   - Ну, и что же? - нетерпеливо спросил Эрик.
   - Да ничего, - сказал Фабермахер с презрением к самому себе. -  Ничего.
Стоял и слушал. Как той ночью, в лесу, когда я стоял и ждал, скоро ли меня
убьют. - Хьюго ненавидящими  глазами  уставился  на  свои  руки.  -  А  он
наслаждался этим. И вид у него был такой, словно он говорил:  "Думаешь,  я
один так к этому отношусь? Нет, таких, как я, миллионы, сто  миллионов..."
А как бороться со ста миллионами людей? Вот почему я ничего ему не сделал.
Вот почему я не сопротивлялся  той  ночью  в  Шварцвальде,  куда  студенты
приволокли пятнадцать человек, в том числе и меня. Только  сначала,  когда
нас схватили, мы пытались отбиваться, а потом уже никто не  сопротивлялся.
Помню, было очень темно. Мы, связанные, стояли посреди небольшой  просеки,
а те  столпились  вокруг.  При  свете  звезд  чуть  поблескивали  козырьки
эсэсовских фуражек. И вот, в последнюю минуту мой отец, самый старый среди
нас, первый  выступил  вперед.  Он  был  совсем  уже  старик.  Он  был  их
профессором.  Отец  вдруг  вскинул  связанные  руки  и  бросился  на  них,
окруживших нас тесным кольцом. До этого мы стояли как стадо овец. И  страх
тотчас исчез, и мы все бросились на них, хотя отца моего они тут же  сбили
с ног лопатами. Было так темно, что, кроме  козырьков  их  фуражек,  почти
ничего нельзя  было  различить.  Нас  переполняла  такая  ненависть,  что,
несмотря на страх, мы готовы были умереть, сражаясь с ними, если б  только
каждый из нас был уверен в остальных. Нужен был какой-то сигнал, чтобы  мы
стали сопротивляться. Иначе мы бы так и остались лежать  -  там,  рядом  с
моим отцом. Ну, вот так же получилось и с Риганом, только со мной не  было
никого, кто подал бы знак к борьбе, и окружала меня не сотня  штурмовиков,
а стомиллионная толпа.
   - На свете не может быть ста миллионов Риганов, -  сказал  Эрик,  -  он
выродок. Ручаюсь, что  если  вы  сообщите  об  этом  случае  в  Ассоциацию
американских профессоров...
   - Никому я не желаю сообщать, - с бешенством перебил его Фабермахер.  -
Не желаю! Я хочу только, чтобы меня оставили в покое  и  дали  возможность
работать! Я не могу тратить  время  на  всяких  психопатов!  -  Он  затряс
головой и умоляюще протянул руки. - Почему люди не могут оставить  меня  в
покое?
   Снаружи раздался автомобильный гудок, и в дверях появились обе девочки.
Лица у них были торжественные.
   - Такси приехало, - сказала Нэнси.
   Лицо  Фабермахера  прояснилось,  точно  свобода  была  уже  близко.  Он
порывисто бросился к двери и вдруг остановился, словно вспомнив, что,  как
это ни странно, у него есть друзья, с  которыми  надо  попрощаться,  и  по
выражению его лица было видно, что это почему-то для него оказалось  самым
трудным. Он остановился посреди комнаты, растерянно глядя то на одного, то
на другого, словно застенчивый мальчик, не знающий, как выйти из  комнаты,
где много взрослых.
   -  Что  я  могу   сказать?..   -   Фабермахер   жестом   выразил   свою
беспомощность... - беспомощность  и  полную  неприспособленность  к  жизни
среди людей. - Спасибо вам за все. Большое  спасибо.  -  Он  задержался  у
двери, чтобы взглянуть через улицу на дом, где жил Э