работает у нас
над специальным заданием.  Я  хочу,  чтобы  вы  оказывали  ему  содействие
абсолютно во всем, потому что он собирается делать большое дело -  указать
нам на то, что лежит у нас под носом.
   После  подкупающе  искреннего   разговора   в   машине   эта   ненужная
напыщенность Тернбала показалась Эрику неприятной. Вдруг он  заметил,  что
высокий рыжеватый человек в очках без оправы, с выдающейся  челюстью,  так
часто встречающейся у уроженцев Новой Англии, искоса поглядывает на него и
чуть-чуть усмехается. "Вероятно, это начальник  конструкторского  бюро,  -
подумал Эрик, - и ему не нравится, что я на особом положении и  не  должен
ему подчиняться. Видимо, это его раздражает и даже немного пугает".
   - Мистер Тернбал чересчур сгустил краски, - сказал Эрик. - Прежде чем я
начну указывать на то, что лежит у вас под носом,  вам  придется  показать
мне, что лежит под носом у меня.
   Все приветливо заулыбались, как бы почувствовав в нем славного  малого,
только старший инженер Фрэнки был сдержан по-прежнему, и его светлые глаза
смотрели пристально и настороженно.
   - Он скромничает, - засмеялся Тернбал. - Пусть он вам расскажет о своем
симпатичном маленьком сверлильном  станке,  который  сам  проделывает  все
операции.  А  вы,  ребята,   попробуйте   расчехвостить   этот   станочек,
разберите-ка его по  косточкам,  но  только  помните:  я  хочу,  чтоб  это
делалось с толком.
   В нем сразу почувствовался хозяин, и тон его как бы говорил:  "Я  плачу
вам деньги, так извольте делать то, что я хочу".
   - Я не желаю, чтобы вы разбивали его вдребезги, понятно? Разберите так,
чтобы не попортить, а улучшить.  Ну,  я  пошел.  Скоро  вернусь  подбирать
обломки.
   Грузно переваливаясь, он вышел, а Эрик  сердито  посмотрел  ему  вслед,
злясь, что Тернбал  поставил  его  в  неловкое  положение.  "Любопытно,  -
иронически подумал он, - для  чего  понадобился  Тернбалу  этот  маленький
спектакль?" Он обернулся и увидел, что вся "компания" смотрит  на  него  и
ждет, что он сейчас преподнесет им какое-то сокровище. "Боже мой,  да  они
разорвут меня на куски!" - подумал Эрик.
   Фрэнки Хоппер закурил сигарету.
   - Ну, док, - спокойно сказал он, - расскажите-ка нам  о  вашем  станке.
Что он у вас умеет делать? Он что, летает или  убирает  комнаты  и  нянчит
детей?
   Все захохотали; Эрик тоже улыбнулся.
   - Нет, - сказал он.  -  Это  станок  совсем  другого  типа.  Он  просто
просверливает дырки, и больше ничего.
   Эрик сбросил пальто и шляпу, кинул на стул  пиджак,  засучил  рукава  и
стал набрасывать схему станка, попутно объясняя свой  грубый  чертеж,  но,
дойдя до сложных тонкостей электроники, Эрик почувствовал,  что  слушатели
постепенно перестают следить за его объяснениями. Только Фрэнки Хоппер  да
Мак,  седой  механик,  пытались  еще  кое-что  понять.  Мак  был  искренне
заинтересован,  но  Хоппер  держался  настороженно,  скептически  и   даже
вызывающе.
   Они заспорили о конструкции станка. Эрик  защищал  свои  позиции.  Если
Хоппер делал толковые замечания, Эрик уступал так охотно, что враждебность
инженера стала мало-помалу таять. Ни один из них не  стремился  поколебать
авторитет другого или навязать ему свою  волю,  они  спорили  в  интересах
дела. В одном пункте, однако. Хоппер был  неумолим.  Он  настаивал,  чтобы
следующая модель была сделана в натуральную величину. Тернбал  явился  как
раз вовремя, чтобы разрешить вопрос.
   - Какого черта, мы же не ювелирные инструменты  выпускаем,  -  возражал
Хоппер. - Вот доктор утверждает,  что  эта  его  штуковина  движет  легкие
сверла и синхронизирует все операции. Хорошо, но ведь неизвестно, как  она
себя покажет на тяжелом станке? А ведь нас только тяжелые и интересуют.  Я
вообще не понимаю, к чему тогда весь этот эксперимент.
   - А я говорю, что вы сами еще не знаете, какое оборудование  вам  может
понадобиться, - возразил Эрик. - Я вам прямо  заявляю,  что  такой  слабый
контур, как мой, не может приводить в действие машины тяжелого типа. Знаю,
что вы делаете тяжелые машины. Я видел во дворе платформы. Но  прежде  чем
появились платформы, были просто тележки с одной лошадью.
   - Слушайте, вы можете даже вспомнить, как  изобрели  колесо,  если  вам
угодно, - сказал Хоппер. - Но будем говорить так: либо это  техника,  либо
нет.
   - Это не техника, - резко сказал Тернбал. - Поэтому-то мы и  пригласили
Горина. Вопрос решен. Сделайте промежуточную модель. Какого черта, Фрэнки,
- добавил он, как бы желая загладить свою  резкость,  -  ведь  даже  такой
длинный парень, как ты, был когда-то подростком.
   - Ну, а сейчас я взрослый. Это не техника.
   - Я тоже взрослый, - сказал Эрик. - Давайте на этом и покончим.
   Договорились, что Эрик  сделает  чертежи  нужных  ему  деталей,  а  Мак
возьмет  на  себя  их  выполнение.  Когда  пришло  время   уходить,   Эрик
распрощался со всеми самым дружеским образом.
   Лифт снова медленно опустил Эрика и Тернбала вниз; Эрик молчал.
   Перед его глазами снова  проходили  гигантские  сложные  машины,  плоды
огромного мастерства и, конечно, опыта. Эрика мучила неотвязная мысль, что
это дело ему не по силам. Там, в конструкторском  бюро,  он  держался  как
будто  неплохо,  но  ведь  он  знал,   что   вывезла   его   самоуверенная
настойчивость, а не знания и не опыт. Он произвел хорошее  впечатление  на
окружающих, но потерял уверенность в себе. На обратном пути, сидя в машине
с Тернбалом, он был очень задумчив.
   - Мне понравилось, как вы спорили с Фрэнки Хоппером, - заметил Тернбал.
Лицо его то освещалось светом мелькавших мимо уличных  фонарей,  то  снова
скрывалось в полутьме  октябрьских  сумерек.  -  Понимаете,  вам  придется
бороться о этими инженерами за каждый дюйм своего пути! Все,  что  выходит
за пределы их привычной работы, вызывает у них недоверие.
   Как бы желая ободрить Эрика, Тернбал стал говорить о  Хоппере  довольно
пренебрежительно, хотя и без всякого  недоброжелательства,  но  Эрика  это
только возмутило. В конце концов, Хоппер делал только  то,  что  ему  было
приказано. Тернбал сам велел ему "разобрать  станок  по  косточкам".  Эрик
никак не мог понять, что же, в сущности, такое этот Тернбал.  Несмотря  на
всю свою дружескую простоту, на обезоруживающую откровенность, он, видимо,
был не из тех, у кого подчиненный в минуту слабости может найти поддержку.
И хотя Тернбал нравился Эрику, все же Эрик чувствовал, что с этих пор  при
каждом, даже самом незначительном столкновении он будет видеть в  Тернбале
скрытого врага.
   Эрик стал ездить на завод не реже раза в  неделю,  а  иногда  и  каждый
день, и все это время его не покидали тайные опасения, что из него никогда
не выйдет толкового инженера.  Он  никому  не  признавался  в  этом,  даже
Сабине. Он начинал свою  работу  в  промышленности  с  твердым  намерением
разгадать законы этой новой жизни и следовать им  так,  чтобы  никогда  не
быть застигнутым врасплох. Теперь же оказывалось, что одолеть  даже  самые
элементарные законы ему не под силу; Эрик начал бояться, что не  справится
со своей работой.



        4

   Сборка нового станка потребовала нескольких недель напряженного  труда;
Эрику приходилось спорить, доказывать, выпрашивать и даже воровать, и если
бы не Мак, ему вовсе не удалось бы довести дело до  конца.  Седой  механик
вкладывал в работу всю душу; он отлично умел добывать все,  что  нужно,  и
знал, где можно взять криком, где хныканьем, а  где  и  лестью.  Это  Маку
принадлежала  мысль  использовать  стандартный  сверлильный  станок   типа
"Гаскон М-204".  Таким  образом,  только  некоторые  дополнительные  части
пришлось специально делать заново, и Мак их сделал сам. Эрик мог  спокойно
положиться на него и заняться системой управления.
   Тот же Мак, благодаря  которому  удалось  осуществить  проект,  доказал
Эрику, что он пошел  по  ложному  пути.  Эрик  не  был  ни  инженером,  ни
механиком.  Хоппер  был  только  инженером,   а   Мак   являлся   как   бы
представителем всех тех, кто стоит у станка. И Эрику стало ясно,  что  для
того, чтобы его изобретение  имело  практическую  ценность,  нужно  искать
какой-то третий путь.
   Маку было шестьдесят пять  лет.  Его  белоснежные  прямые  волосы  были
разделены посредине ровным розоватым пробором. Выглядел  он  всегда  очень
чистеньким, опрятным, и когда приезжал с завода в лабораторию с  пакетами,
аккуратно завернутыми  в  газетную  бумагу,  его  можно  было  принять  за
почтенного пастора, возвращающегося с  рынка.  Только  изуродованные  руки
выдавали профессию Мака. Большой палец его правой руки был  расплющен,  на
нем не было ногтя,  а  на  среднем  пальце  левой  руки  не  хватало  двух
суставов;  мякоть  ладони  была  изрезана  белыми  шрамами.  Мак   работал
механиком с пятнадцати лет, и перечень фирм, где ему довелось  служить  за
пятьдесят лет, звучал в его устах как перечень  ученых  степеней  в  устах
какого-нибудь заслуженного профессора: "Браун и Шарп",  "Прэтт  и  Уитни",
завод фрезерных станков в  Цинциннати,  токарные  станки  "Гаскон"  и  так
далее. Он мог смастерить что угодно, изобрести любой инструмент для  самой
немыслимой работы - для него не существовало ничего невозможного.
   Всю жизнь работая на заводах слесарем-инструментальщиком, он постепенно
приобрел радикальные убеждения и  долгое  время  носил  при  себе  красный
членский билет ИРМ ["Индустриальные  рабочие  мира"  -  союз  американских
анархосиндикалистов; до 1923 года придерживался революционной тактики].  В
1920 году, уже будучи отцом двоих детей, он  так  негодовал,  когда  Дебса
посадили в тюрьму, что хотел даже уехать в  Россию,  чтобы  участвовать  в
строительстве социализма. У него в то время было две мечты - либо уехать в
Россию, либо вдруг так разбогатеть,  чтобы  выкупить  Дебса  из  тюрьмы  и
самому отвезти его домой в кадиллаке.
   Как на грех, в это время у него заболела жена и вместо поездки в Россию
пришлось  поступить  цеховым  мастером  к  Форду.  Но  там  ему  почти  не
приходилось иметь дело с машинами,  а  руки  его  тосковали  по  настоящей
работе. Тогда в 1925 году Мак забрал семью и переехал в Асторию, на  завод
Роллс-Ройса. Ройсовский мотор  -  это  тот  же  станок,  но  в  1930  году
автомобили стали слишком дорогими игрушками,  работы  не  хватало,  и  Мак
вернулся в фирму "Гаскон".
   В начале тридцатых годов ему жилось трудно, он еле  выколачивал  десять
долларов в неделю. Заводам не очень-то требовались рабочие руки, и хорошо,
если удавалось поработать один-два дня в неделю. Теперь-то, конечно,  дела
хватает, на станки спрос не  меньший,  чем  в  1929  году,  ведь  вон  что
делается в Европе...
   Он рассказывал о себе отрывисто и скупо; кончив, он повернулся на стуле
и принялся развязывать принесенный пакет  с  какими-то  деталями,  а  Эрик
невольно задумался о том, что  любовь  к  своей  профессии  сделала  этого
человека совсем беззащитным  -  таким  же  беззащитным,  каким  становится
каждый ученый, отказавшийся подчиниться какому-нибудь Кларку Ригану.  Эрик
снова вспомнил о той уверенности, с какой он поступал  на  эту  работу,  и
даже удивился, откуда она у него взялась. Сейчас он с предельной  ясностью
понимал, что если не  сумеет  как-то  обеспечить  себе  независимость,  то
неизбежно попадет в такое же положение, в каком был  при  Ригане.  Значит,
все сводится к вопросу о деньгах. Он никогда не допустит, чтобы  Сабина  и
Джоди жили на десять долларов в неделю, и  не  станет  терпеть  постоянные
унижения от людей, вроде Ригана или тех, кто стоит за его спиной.
   Черт возьми, ведь он же ученый, - внутренне протестовал Эрик. Должен же
для физика быть какой-то выход из этого гнусного положения! Но какой?  Что
может его спасти? Он перебирал в уме всю свою  жизнь,  свою  работу  и  не
находил ничего, за что можно было бы ухватиться. Он ничем не отличался  от
других, попавших в такую же ловушку. Сознание безвыходности вызвало в  нем
панический страх, с которым он отчаянно боролся,  потому  что  человеку  в
таком состоянии нечего было ждать пощады от Тернбала.
   - Кстати, когда вы познакомились с Тернбалом? - спросил Эрик.  -  Когда
поступили сюда на работу?
   Мак улыбнулся, и по лицу его разбежались мелкие морщинки.
   - Нет, что вы. С Гарри Тернбалом я познакомился еще в девятьсот десятом
в Кливленде. Мы, уоббли [кличка членов организации "Индустриальные рабочие
мира"], устроили  тогда  пикник,  чтобы  собрать  средства  на  проведение
кампании "призыва к здравому смыслу". Кажется, Тернбал в то  время  только
что потерял работу. Помню, он здорово буянил в тот день  -  виски  и  горе
крепко ударили ему в голову. Должно  быть,  он  по-настоящему  любил  свое
дело. Мы старались его утихомирить, а он все орал про капитализм,  как  он
его взорвет ко всем чертям. Оказалось, что у  него  есть  жена  где-то  на
востоке, и она ждет ребенка, и вот он боялся, как он  ей  скажет,  что  он
безработный. Ну, потом мы узнали, что он поступил коммивояжером  к  Брауну
Шарпу. Тут все его буйство и кончилось. Но тогда он здорово испугался.
   - Испугался? - повторил Эрик. - Впрочем, конечно, с тех пор немало воды
утекло. Он когда-нибудь говорил с вами о тех временах?
   - Один раз только. В  позапрошлом  году  он  пришел  на  завод  с  этим
лэндоновским значком вроде подсолнуха. Он заметил, что я на  него  смотрю,
улыбнулся этак вроде смущенно и говорит: "Ну что, Мак,  прошли  те  старые
времена, а?" И  не  потому  ему  совестно  стало,  что  он  республиканцем
заделался, а потому что... ну, не знаю,  постарел,  разжирел,  разбогател,
что ли. А может, мне так только показалось. Жизнь - странная штука, ничего
не поделаешь. Да, сэр. -  Мак  сдул  пылинку  с  металлической  детали.  -
Странная, что и говорить.
   Для Эрика эта история послужила  подтверждением  его  мыслей.  Все  эти
люди, независимо от своего положения, неуклонно движутся вверх  или  вниз.
Остановиться они могут только на самом верху или в самом низу.  А  что  же
ему делать? В промышленности он человек посторонний и  чужой.  Станок,  по
существу, детище Мака. Эрик не представлял, что  он  будет  делать,  когда
закончит работу над станком, но вместе с тем ему хотелось как можно скорее
разделаться с ним.



        5

   Эрик переживал такую неуверенность в себе, что,  услышав  в  телефонной
трубке голос Мэри Картер, долго колебался между неохотой видеть кого бы то
ни было и сильным желанием немедленно же бежать к  ней  за  утешением.  Но
Мэри сама нуждалась в утешении. Голос у нее был усталый и грустный. У  нее
умерла мать, поэтому ей пришлось прервать свое путешествие, и  сейчас  она
направлялась в Кливленд, где  ей  предстояло  получить  жалкое,  маленькое
наследство.
   - Платья, несколько книг и фотографий, -  сказала  Мэри.  -  До  отхода
поезда еще два часа. Не могли бы вы встретиться со мной в баре "Коммодор"?
Вы, должно быть, ужасно заняты, но, честное слово, Эрик, если я  сейчас  с
кем-нибудь не поговорю, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки.
   - Сможете вы продержаться еще минут пятнадцать? - спросил он.
   - Постараюсь, - слабо засмеялась она в ответ.
   Тяжелый холодный дождь шумно шлепал по тротуарам и барабанил  по  крыше
такси. Уличное движение то и дело  застопоривалось,  день  был  унылый  и,
подумал Эрик, как раз соответствующий его настроению. Мэри сидела  в  баре
одна; в лиловом костюме из плотной шерсти и лиловом берете, надвинутом  на
лоб по европейской моде, она выглядела довольно элегантно, но лицо ее было
бледно, а в глазах застыло страдальческое выражение.
   Виновато улыбаясь, она протянула ему обе руки.
   - Не могу выразить, как это мило, что вы пришли, - сказала она.
   - Я бы обиделся, если б вы не позвонили. Давайте сядем и поболтаем.
   Эрик взял ее под руку и провел через зал к  столику.  Они  заказали  по
коктейлю;  некоторое  время  она  молчала,  размешивая  пепел   в   черной
пепельнице кончиком своей сигареты. Эрик  понимал,  что  она  готовится  к
разговору.
   - Мне страшно ехать домой, - сказала она вдруг, не поднимая глаз. - Там
все чужое. Мне дадут несколько платьев и скажут, что их носила моя мать. И
самое ужасное, что я даже не смогу узнать эти платья. А если и узнаю,  это
будет только значить, что у нее было очень мало денег и с тех пор, как  мы
с ней в последний раз виделись, она почти ничего не шила себе. Я  даже  не
знаю, кто был на ее  похоронах.  Да  и  кто  там  мог  быть?  Какие-нибудь
старушки,  несколько  знакомых  -  все  чужие.  -  Мэри  медленно  подняла
испуганный взгляд. - Я словно еду на свою собственную могилу, потому  что,
я знаю, когда-нибудь со мной будет точно так же. Ни семьи,  ни  близких  -
никого, кроме какой-нибудь  знакомой  и  соседей,  которые  припрячут  мои
старые платья на случай, если кто-нибудь  приедет  за  ними.  И  никто  не
приедет.
   В голосе ее чувствовалась скрытая  злость.  Подали  коктейли,  но  Мэри
взглянула на свой бокал с недоумением, как на нечто совершенно неуместное.
   - Вы говорите так, словно вам уже не суждено выйти замуж и иметь детей,
- сказал Эрик. - Вы же знаете, что это неверно.
   - Почему вы думаете, что этого не может случиться, если  у  меня  будет
семья? Моя мать была замужем. Отец ее бросил, но ведь когда-то он все-таки
любил ее. Я тоже любила ее - и тоже бросила. Я никогда не  переставала  ее
любить, а вот взяла и уехала. Все время я о ней думала, ведь мы с ней были
очень близки, когда я была маленькой. После того, как этот сукин сын,  мой
папаша, ее бросил, ей пришлось поступить на работу. Клянусь, я бы все-таки
любила его, если б он посылал нам хоть пять долларов  в  неделю.  Но  ему,
видите ли, гордость не позволяла посылать нам такие гроши, - так  говорила
мать, и еще старалась заставить меня понять  это.  Понять!  Помню,  совсем
крошкой я не засыпала, пока он не поцелует меня на  ночь.  А  теперь  я  в
такой дождь и через улицу не перешла бы, если б  даже  он  там  умирал  от
жажды. Милый папочка,  -  иронически  передразнила  она  детский  лепет  и
внезапно с ненавистью добавила: - Пес паршивый!
   Она с отвращением оттолкнула от себя пепельницу, свою сумку и перчатки.
   - Ну ладно, Эрик, хватит ныть. Как ваша работа?
   - Нет, давайте поговорим о вас. Что у вас произошло с тем адвокатом,  с
которым вы были помолвлены? Когда-то я не мог думать о нем равнодушно.
   - Ничего особенного не произошло, - медленно сказала она. - Он еще  сам
ничего не знал, а я уже все поняла и решила, что нет  смысла  ждать,  пока
это станет явным. Я ему просто надоела, как рано или поздно надоедаю  всем
мужчинам.
   - Не говорите "всем" с таким фальшивым смирением.  Вы  отлично  знаете,
что мне вы не надоели.
   Она пожала плечами.
   - Очевидно, надоела бы. Может, теперь мы поговорим о вашей работе?
   - Мэри, вас нужно хорошенько отшлепать!
   - А что, я слишком расхныкалась?
   - Да уж, чересчур. Слушайте, Мэри, я понимаю, как на вас  подействовала
смерть матери. Вы чувствуете себя  виноватой,  что  вас  не  было  при  ее
кончине, и думаете, что она наверное умерла, считая, что вы ее не  любите.
Но я вам вот что скажу: если б вы находились  при  ней,  вам  было  бы  не
легче.  Мой  отец  умер,  когда  мне  было  пятнадцать  лет.  Он   заболел
воспалением легких и медленно умирал целую зиму. Перед концом я  переносил
его на руках, как ребенка, хотя он всегда казался мне крупным мужчиной.  Я
привык к мысли о его смерти задолго до того, как он умер, и он  это  видел
по моим глазам, но мы оба  притворялись,  будто  ничего  не  понимаем.  Я,
конечно,  плакал  на  похоронах,  но  вместе   с   тем   спрашивал   себя,
действительно ли я любил отца. Это было ужасно. В  общем,  по-моему,  так:
когда  умирает  близкий  человек,  то  прежде  всего   кажется,   что   ты
недостаточно любил его, и это невыносимо.
   - Не знаю, Эрик, не знаю. Вот я представляю себе, как я  приду  на  это
кладбище. Увижу небольшой камень без всякой надписи