уумных трубок и  крошечная  камера  с  парафиновой
прокладкой; все это было обложено свинцовыми пластинками. Эрик взглянул на
Хэвиленда, с нетерпением ожидая  приказа  приступить  к  следующей  стадии
опыта, в которой предстояло использовать этот детектор.
   - Прежде чем начать... - сказал Хэвиленд. - Какой толщины свинец?
   -  Три  дюйма,  -  ответил  Эрик.  Существовавшее  между  ними   особое
взаимопонимание на миг было вытеснено другим, более обыденным чувством,  и
лицо Эрика стало жестким. - Что вас беспокоит?
   - Хочу проверить, не слишком ли много будет рентгеновских лучей.
   - Никаких рентгеновских лучей не будет,  -  ответил  Эрик.  -  Я  носил
детектор в рентгеновскую лабораторию и  ставил  его  на  расстоянии  шести
дюймов от  высоковольтной  трубки.  Без  свинцовых  щитков  -  немедленная
реакция. Со свинцом - никакого впечатления. Больше того, я понес  детектор
в Институт рака и попробовал на нем действие радия. Результаты почти те же
самые. Этот прибор фактически реагирует только  на  нейтроны.  И  если  от
аппарата исходят нейтроны, мы их почувствуем. А если  от  него  ничего  не
исходит, мы это тоже почувствуем.
   - Почему вы мне не сказали, что вы проделали такую  проверку?  -  резко
спросил Хэвиленд. - В конце концов, - с едким сарказмом добавил  он,  -  я
имею право знать о том, что делается у меня в лаборатории.
   У обоих лицо и грудь давно уже взмокли от пота. Продолжая спорить,  они
вытирались одним и тем же полотенцем и поочередно швыряли его друг  другу.
На лице Эрика появилась холодная, презрительная улыбка.
   - Все это записано в дневнике, - сухо сказал  он  и  опустил  глаза  на
лежавший перед ним лист бумаги, чтобы Хэвиленд не увидел в них  ярости.  -
Вы просматривали его на прошлой неделе. Я ждал, что вы меня  похвалите  за
то, что я сам до этого додумался.
   - Вы могли бы сказать мне об этом.
   - Конечно, - произнес Эрик бесцветным голосом. - Только я  не  понимаю,
как могли вы этого не заметить. - Он поднял глаза  и  холодно  спросил:  -
Можно начинать?
   Хэвиленд кивнул, хотя  лицо  его  побелело  от  злости.  Эрик  повернул
рычажок, включавший детектор. На белом циферблате находившегося перед  его
глазами измерительного  прибора  слегка  шевельнулась  тоненькая  стрелка.
Эрика охватило волнение, и Хэвиленд тотчас же это почувствовал.
   - Что там такое?
   - Сам толком не знаю. Стрелка двинулась.
   - Показания заметили?
   - Нет. Стрелка только чуть-чуть качнулась, и все.
   - Хорошо! - сказал Хэвиленд. Волнение передалось и  ему.  -  Прекрасно.
Придвигайте детектор к мишени, только очень медленно.
   Эрик нажал рычажок механизма, плавно двигавшего коробку вдоль  стержня,
не в силах отвести глаза от циферблата. По мере приближения медной коробки
к мишени стрелка  вяло,  очень  медленно,  но  неуклонно  поползла  вверх.
Хэвиленд стремительно поднялся и стал позади Эрика, к  нему  присоединился
Фабермахер, и все трое напряженно глядели на маленький  циферблат.  Тонкая
стрелка дрожала, но упорно двигалась вправо -  пять,  десять,  пятнадцать,
двадцать три, двадцать пять,  пятьдесят,  восемьдесят  -  и  вдруг,  когда
детектор максимально приблизился к  мишени,  бешеным  рывком  прыгнула  за
пределы шкалы. Чтобы спасти измерительный прибор, Эрик  немного  отодвинул
коробку от мишени. Все трое стояли молча. Из  маленькой  мишени  невидимое
излучение лилось в комнату, проникая в камеру  детектора,  который  на  их
глазах отметил его появление.
   Не спрашивая позволения и зная, что двое других ждут той  же  проверки,
какую хотелось  сделать  ему,  Эрик  повторил  всю  процедуру  в  обратном
порядке, отодвигая детектор дальше и дальше от  мишени,  и  стрелка  стала
ползти вниз так же медленно, как и поднималась. Когда она дошла до  конца,
Эрик снова подвинул камеру в самую  середину  плотного  невидимого  облака
нейтронов, которое, по-видимому, исходило от мишени.
   - Вот, значит, и все, - сказал  Хэвиленд.  Он  выпрямился  и  отошел  к
своему  столу.  -  Еще  раз  поставьте  детектор  в   нулевое   положение.
Передвигайте его постепенно, с остановками через каждые шесть дюймов, - мы
будем записывать показания.
   И больше ни слова. Ни поздравлений, ни ликования по поводу того, что их
прибор наконец совсем готов. В этот  момент  впервые  за  весь  день  Эрик
перестал  понимать,  что  происходит  в  уме  этого  человека.  Фабермахер
по-прежнему стоял за его спиной и улыбался.
   - Они существуют, - пробормотал он. - Несомненно существуют.
   Эрик оглянулся.
   - А разве вы не верили в существование нейтронов?
   - О, я _верил_! - отмахнулся  Фабермахер.  -  Нейтроны  для  меня  были
формулой: n с массой m(n), равной одной целой и восьми тысячным. Но  я  до
сих пор их никогда _не видел_! - Он взглянул на пустое пространство  между
мишенью и детектором, где  в  солнечном  луче  роились  пылинки,  поднятые
горячим августовским ветерком, и клубился табачный  дым.  Никому  бы  и  в
голову не  могло  прийти,  что  именно  в  этой  части  комнаты  скопилась
совершенно небывалая и неизведанная сила, быть может, более  смертоносная,
чем самые интенсивные рентгеновские лучи, но ее обнаружил глаз  детектора,
поэтому и они убедились в ее существовании.
   - Прошу вас, - со  слабой  улыбкой  обратился  Фабермахер  к  Эрику,  -
позвольте мне помочь вам записывать измерения.
   Эрик  вопросительно  взглянул  на  Хэвиленда,  тот  кивнул,  ничем   не
отозвавшись на серьезный и умоляющий тон  Фабермахера.  Казалось,  ему  не
терпится поскорее закончить запись данных и отделаться  от  работы.  Когда
Эрик стал вслух называть цифры, между ними  уже  не  существовало  прежней
общности мыслей. Хэвиленд снова стал чужим и далеким. Только  сейчас  Эрик
понял, как он устал и  как  голоден  (хотя  есть  ему  не  хотелось),  как
натянуты  его  нервы  от  беспрерывного  стука   насосов   и   постоянного
внутреннего напряжения, вызванного  сознанием,  что  все  вокруг  насыщено
электричеством.
   Выключив ток, Хэвиленд снова, как и утром, погрузился  в  молчание.  Но
Эрику давно уже хотелось заговорить. Он выключил насосы и стал дожидаться,
чтобы прибор  остыл,  а  Хэвиленд  тем  временем  мыл  лицо  и  грудь  над
раковиной.
   - Я не буду распечатывать вакуумную камеру, - сказал Эрик. -  Ее  можно
оставить так на ночь, чтобы завтра сразу начать.
   Хэвиленд продолжал мыться. Затем он взял чистое полотенце и вытер лицо,
оставив тело мокрым, чтобы немного остыть.
   - Что начать? - спросил он.
   - Ведь мы уже можем приступить к опыту, - сказал  Эрик.  -  Мы  с  вами
должны были сконструировать нейтронный генератор, и вот - он готов. Теперь
нас уже ничто не задерживает. Или, может, все-таки задерживает? -  добавил
он.
   Хэвиленд слегка покраснел.
   - Мне бы хотелось обдумать все это денек-другой, - сказал он.
   Он стал одеваться, и Эрику снова бросилась в глаза  и  снова  почему-то
показалась неприятной изысканная элегантность его костюма. Хэвиленд  надел
тонкую, легкую голубую рубашку с широкой двойной  строчкой  и  великолепно
отутюженными манжетами. На светло-коричневом галстуке, наброшенном на  шею
и еще не завязанном, не было ни единой морщинки.
   - Давайте  обсудим  наши  дела,  -  холодно  предложил  Эрик.  -  Можем
поговорить сейчас или, если вам угодно, завтра утром.
   Фабермахер тронул Эрика за рукав.
   - До свидания, до завтра, - спокойно сказал он. - Благодарю вас, что вы
разрешили мне присутствовать. Это было необычайно интересно. -  Он  слегка
поклонился в сторону Хэвиленда. - Спасибо, доктор Хэвиленд.
   Почувствовав в его тоне скрытое  неодобрение,  Хэвиленд  покраснел  еще
больше, и когда Фабермахер вышел, он молча посмотрел ему вслед.
   - Я просил вас прийти  сегодня  утром,  чтобы  поговорить  относительно
Траскера, - сказал Эрик. - Я бы хотел  теперь  же  высказать  вам,  что  я
думаю. Мне нужна эта работа, и я не намерен ее упускать. Здесь у  нас  все
совершенно готово. У вас нет ровно никаких оснований откладывать  опыт.  А
если вам кажется, что они у вас есть, то я  вам  прямо  скажу  -  причины,
заставляющие меня торопиться с опытом, гораздо важнее ваших.
   Хэвиленд теребил концы галстука. Он слегка покачивал  головой,  как  бы
удивляясь, что терпит подобные выходки.  Наконец  он  вздохнул  и  опустил
руки.
   - Не знаю, почему  я  с  вами  воюю,  -  сказал  он,  и  в  голосе  его
чувствовалось полное изнеможение. - В самом  деле,  мне  ничто  не  мешает
остаться в городе и помочь вам закончить работу. Единственное место,  куда
мне не следовало бы сейчас ехать, - это побережье. Ничего хорошего мне это
не принесет. Я знаю. Боже мой!.. -  В  тихом  отчаянии  он  обвел  глазами
комнату, избегая встречаться взглядом с Эриком. - Если б еще хоть  два-три
дня... Может быть, мне все-таки удалось бы добиться своего, и тогда бы  мы
с вами могли продолжать...
   - Можете убираться к черту, - сказал Эрик. - Да, я говорю это серьезно.
И можете пожаловаться Фоксу и вышвырнуть меня отсюда  ко  всем  чертям.  С
меня довольно. Эта дурацкая волокита слишком дорого мне  может  стоить.  Я
слишком много вложил в этот прибор, чтобы ни с того  ни  с  сего  взять  и
забросить его. Если вы не хотите заниматься опытом, я как-нибудь сам  буду
продолжать работу или возьму себе в помощь Фабермахера. Но я доведу ее  до
конца. Я знаю, что вы решили целиком  использовать  свой  отпуск.  И  хотя
ответственность за  эту  работу  лежит  на  вас,  раз  вы  не  желаете  ее
выполнять, так я, черт возьми, сам это за вас сделаю!
   Краска  исчезла  с  лица  Хэвиленда,  а   вместе   с   ней   и   всякая
нерешительность.
   - Что касается меня, то вы тоже можете убираться  к  черту,  и  вы  это
отлично знаете. Скажу вам коротко и ясно: вы мне не  нравитесь.  Рано  или
поздно вам придется расстаться с убеждением, что весь мир вращается вокруг
вас.
   - Мой мир - да, - сказал Эрик. - И это мир, в котором я живу.
   - Настоящий мир больше вашего мирка, и в нем есть и другие люди,  кроме
вас. Но вы правы, - добавил Хэвиленд, - я несу ответственность  за  вас  и
доведу вас до конца. Завтра мы будем работать.
   Эрик провел по лицу рукой. Он не успел умыться, пот смешался  с  пылью,
и, казалось, на коже его лежит слой влажной грязи. Ему было жарко и как-то
не по себе.
   - Простите, - сказал он. - Я...
   - Не извиняйтесь, - отрезал Хэвиленд. - Мы с вами отлично понимаем друг
друга. Не стоит размазывать.
   - Что ж, тогда оставим все, как есть, - спокойно сказал Эрик.
   Он первый сделал шаг к примирению, но из этого ничего не вышло. Ну, так
и нечего  от  него  больше  ждать.  Он  достал  чистое  полотенце  и  стал
пригоршнями  плескать   на   себя   холодную   воду,   стараясь   охладить
разгоряченную кожу, а заодно  и  унять  какое-то  новое  чувство,  которое
болезненно жгло его изнутри.  Из  большого  крана  с  оглушительным  шумом
лилась  вода,  и  когда  Эрик,  слегка  освежившись,  наконец,  оглянулся,
Хэвиленда уже не было. Внезапно его пронзил стыд, жгучий до слез  и  такой
глубокий, что казалось, он уже никогда от него не избавится.



        7

   Одевшись, Эрик сейчас же спустился вниз, к телефонной будке, и позвонил
Сабине. Она только что вернулась с работы.
   - Ну что, Эрик?
   Каждый раз, говоря с ней по телефону, он  думал  о  том,  чувствуют  ли
другие в ее голосе  эту  необычайную  теплоту,  искренность  и  всегдашнюю
готовность смеяться. Эрику казалось, что если б  даже  он  ее  никогда  не
видел, он мог бы влюбиться в нее за один голос.
   - Слушай, Сабина, у меня приятные новости,  и  я  их  выложу  тебе  все
разом. Очень возможно, что осенью я получу  хорошее  место  в  Мичиганском
университете, и Хэвиленд согласился помочь мне кончить работу в срок.  Вот
тебе!
   На секунду наступила пауза, затем Сабина, задыхаясь,  произнесла:  "О!"
Она повторила это восклицание еще раз, но уже громче, и  Эрик  чувствовал,
как радость постепенно разгорается в ней сильнее и сильнее,  пока  она  не
рассмеялась над своим волнением тихим дрожащим смехом.
   Эрик немного воспрянул духом и уже с улыбкой в голосе  рассказал  ей  о
Траскере и о том, почему он скрывал это  посещение  до  сегодняшнего  дня.
Разве все неприятное, что он  пережил  с  Хэвилендом,  не  стоит  этой  ее
радости, спрашивал он себя.
   - А какое там жалованье?
   - Две тысячи четыреста в год.
   - И мы сможем пожениться? - Это прозвучало так, словно она  говорила  о
каком-то великом чуде.
   - Десять раз, - заверил он. - Вот  тебе  мое  официальное  предложение:
хочешь быть моей женой, если  я  смогу  закончить  исследование  и  осенью
получу в Мичигане  место  с  жалованьем  в  две  тысячи  четыреста?  Прошу
ответить.
   - Да, - сказала она. - Я буду горда - запятая - и счастлива.
   - Подожди, при чем тут запятая?
   - Не знаю. Может, потому, что  это  такое  милое  слово,  -  засмеялась
Сабина. - Все на свете ужасно мило. И ты милый. Ты такой милый, что я тебя
сейчас поцелую. - Она несколько раз чмокнула  телефонную  трубку.  -  Мама
смеется.  Она  говорит,  что  я  сумасшедшая.  -   В   трубке   послышался
приглушенный говор, затем смех. - Она говорит, что я сумасшедшая и  милая.
А по-твоему,  я  милая?  Или  сумасшедшая?  Или  запятая?  Давай  увидимся
вечером, - взмолилась она. - Хоть на минуточку!
   Они условились встретиться в метро на 96-й улице, и  он  уже  собирался
повесить трубку, как вдруг вспомнил, что не сказал ей самого главного.
   - Эй, мы сегодня получили нейтроны!
   - Нейтроны? - Сабина на секунду помедлила,  и  он  понял,  что  она  не
знает, должна ли она радоваться, удивляться или волноваться за него.  -  А
они - милые? - спросила она.
   Он рассмеялся.
   - Ну, до вечера!
   Выйдя из будки, Эрик еще улыбался, и улыбка некоторое  время  держалась
на его лице, словно тонкая пленка, прикрывавшая тревожную пустоту, которую
он ощущал в себе после ссоры с Хэвилендом. Простые резкие слова "вы мне не
нравитесь" продолжали жечь его с удивительной силой. И  эта  фраза  ранила
его тем сильнее и глубже, что он отлично знал, почему она была сказана,  и
понимал, что на месте Хэвиленда сказал бы то же самое.
   На станции метро Сабина подбежала к нему с радостно  оживленным  лицом,
но встретила только озабоченное молчание. Глаза ее тревожно расширились.
   - Ну, что еще случилось? - сразу же спросила она. - Хэвиленд передумал?
   - Все прекрасно,  -  сказал  Эрик.  -  Хэвиленд  согласился  продолжать
работу, но только после ссоры, и ссоры довольно скверной.  Я  победил,  но
это не та победа, которой можно гордиться.
   Они вышли из метро, свернули на запад, спустились  по  длинному  склону
холма к реке, прошли под виадуком Риверсайд-Драйв и, наконец, очутились  в
узкой долине. Стояла летняя ночь. Мерцающая, искристая полоса реки уходила
вдаль, к темной массе скал, где светились крохотные, с булавочную головку,
неподвижные огоньки.
   Это было единственное место в Нью-Йорке, где Эрик мог познать  истинную
цену и самому себе и своим неприятностям. Здесь, у самой воды, ниже парков
Риверсайд-Драйв, спускающихся террасами к реке, пролегала пустынная, голая
полоска берега.  Тут  проходила  железнодорожная  ветка,  по  которой  шли
товарные поезда. Деревья здесь не росли, только кое-где виднелась трава да
кучи камней. Через каждые полмили,  словно  маленькие  островки  отчаяния,
тесно прижавшись друг к другу, стояли лачуги, сбитые  из  ржавого  железа,
досок, старых ящиков и расплющенных консервных  банок.  Здесь  жили  семьи
безработных, настолько обнищавшие, что даже городские трущобы были для них
недоступны. Город навалился на них огромной тяжестью и вытеснил  их  сюда,
на  пустыри,  где  люди  соперничали  из-за  работы,  голодали  вместе   и
переживали свои страхи и заботы в одиночку.
   Живя в городе, Эрик никогда  не  отдавал  себе  отчета  в  происходящей
вокруг него борьбе за существование. Она шла  всюду  и  везде,  и  он  так
близко соприкасался с нею, так привык к ней, что уже ничего не замечал, да
и кроме того он был всецело поглощен собою и жил словно в  скорлупе.  Эрик
был слеп и глух язвам этого  города.  Только  здесь,  внизу,  он  постигал
характер жизни, кипящей наверху, на каменном плато. С  такой  нуждой,  как
здесь, он сталкивался не впервые. Эти городишки из лачуг попадались ему  в
каждом уголке страны, где ему пришлось побывать. Они невольно  притягивали
к себе его мысли, потому что стоило ему увидеть такое  поселение,  как  на
него внезапно находил страх: кто знает, быть может, и ему суждено  кончить
этим? Обитатели лачуг не были ни преступниками, ни прокаженными. Это  были
обыкновенные люди, ничуть не хуже тех, что жили наверху.
   Тут ютились рабочие, механики, клерки, инженеры  -  представители  всех
тех профессий, которыми держится мир. И если  такова  судьба  людей  самых
необходимых профессий, то что же может ожидать физика? Здесь, внизу,  одно
название его специальности показалось бы  напыщенным  и  смехотворным.  По
сравнению со здешними обитателями он просто богач, который бесится с  жиру
и страдает от того, что  ему  приходится  выбирать  между  двумя  удобными
местечками.  Словами  "заметное  стремление"  ничего  нельзя  было   здесь
оправдать, ибо у кого тут не было своих заветных стремлений? Невозможность
жениться при его жалованье казалась таким пустяковым горем  -  ведь  здесь
целые семьи жили, не имея  ни  гроша.  И  опять-таки,  разве  можно  здесь
произнести слово "физик", не вздрогнув от его нелепости?
   Но как эти люди не могли отрешиться от своих надежд, так и Эрик не  мог
полностью отделаться от мыслей о своих личных проблемах. Они не  оставляли
его, потому что  были  частью  его  самого,  как  голова,  как  руки,  как
свойственные ему жесты. Он привел сюда Сабину потому,  что  его  тянула  к
себе река и привлекала эта  полоска  земли,  где  не  было  ни  парка,  ни
каменных  приступок,  отделяющих  тротуар  от  мостовой,  и,  наконец,  он
бессознательно искал такой обстановки, в которой жалость к себе показалась
бы ему недостойной.
   Они медленно прошли мимо низкого  деревянного  барака,  потом  миновали
целое  нагромождение  дерриков  и  подъемных  кранов,  похожих  на   стадо
уродливых допотопных чудовищ, застывших в момент междоусобной свары. Здесь
помещалась контора строительства нового  трека  для  мотоциклетных  гонок.
Скамейка ночного сторожа была пуста, но они мельком увидели его в темноте,
в кабине одного из дерриков. Он раскуривал трубку в головной части  спящей
машины, словно чувствуя себя победителем этих чудовищ.
   Сабине передалось  настроение  Эрика,  она  шла  рядом,  ни  о  чем  не
спрашивая. Впрочем, сегодня она не была  так  жизнерадостна,  как  обычно.
Эрик знал, что она тоже устала от  разочарований.  Они  шли  вдоль  глухой
стены барака; ветерок с реки трепал  ее  платье  и  волосы.  Луна  еще  не
взошла, но  им  освещал  путь  слабый  отблеск  электрического  зарева  на
облачном небе. Она шла в ногу с ним и молча ждала. Рассеянно, по привычке,
он взял сумочку из ее теплых пальцев.
   - Мне теперь очень стыдно, - сказал он, - что я  никогда  не  стремился
кончить опыт ради самого опыта. Я всегда думал о том, чего  _он_  хочет  и
чего _я_ хочу. А я ручаюсь, что все  это  совершенно  неважно.  Главное  -
опыт.
   - Странно, - продолжал он размышлять вслух, - когда  Траскер  пришел  в
лабораторию и заявил, что собирается заняться исследованием атомного ядра,
мне вдруг стало чертовски неприятно. Должно быть,  я  ревную.  Мне  самому
хочется проделать всю эту работу.  Не  спрашивай  меня,  что  это  значит,
потому что в конечном счете не все ли равно,  кто  первый  получит  верный
ответ? В конечном счете это, разумеется,  все  равно,  но  для  меня,  вот
теперь, сейчас, - совсем не все равно. Если  я  изо  всех  сил  бьюсь  над
сложным вопросом и в конце концов нахожу решение, то я хочу  быть  первым.
Ты скажешь, это честолюбие. Но что бы это ни было,  видишь,  до  чего  оно
м