того чувства, которое питала к нему Лили, не было  ни  того,  ни  другого.
Ей-то, может быть, казалось, что есть, но он разбирался в этом лучше,  чем
она.
   Он понимал, что когда Лили бывала влюблена, она становилась  похожа  на
один из тех сложных  механизмов,  которые  стоит  привести  в  действие  с
помощью реле - и их уже не остановить. Для Лили он  являлся  просто  таким
внешним толчком, приведшим в действие ее сложный  эмоциональный  механизм.
Она пройдет через все переживания, все ответные чувства, все  страдание  и
счастье любви, но  к  нему  это,  в  сущности,  не  будет  иметь  никакого
отношения.
   - Послушайте, Лили, не надо так, - ласково сказал Тони.  -  Помните,  я
ведь говорил вам, что, вероятно, вернусь  в  город  и  буду  работать  над
опытом. И стоило только начать, как я оказался так занят, что  ни  на  что
больше у меня не хватало времени.
   - Но теперь вы кончили?
   - Почти. Осталось привести в порядок записи. Мы с Горином разделили эту
работу между собой. Это займет еще недели две.
   - И вы все это время будете в городе? - Лили явно раскаивалась, но, как
ребенок, продолжала настаивать на своем, обещая взамен вести себя  хорошо.
- Вы обязательно должны работать в лаборатории?
   - Нет, не обязательно, но все-таки я, очевидно, буду работать в городе.
   В  телефонной  трубке  наступила  тишина,   в   которой   чувствовалось
сдерживаемое дыхание. Только  сейчас  он  понял  ее  немую  мольбу,  и  на
мгновение его охватило чувство  острой  тоски,  одиночества  и  жалости  к
самому себе. Работа над  опытом  не  была  для  него  источником  радости,
наоборот, она опустошала его, высасывая все жизненные силы. Вспоминая  эти
три недели, промелькнувшие, как один миг, он  понял,  что  они  совершенно
выпали из его жизни.
   - Разве вы сюда больше не приедете? - спросила Лили наконец.
   - Не знаю. Лили. Я в плохом  настроении.  Что  вы  сегодня  делаете?  -
внезапно спросил он. К своему удивлению, Тони обнаружил, что в голосе  его
звучит нежность, но это его не смутило. "Ну и что ж, черт возьми, раз я не
могу иначе", - вызывающе сказал он про себя. - Куда-нибудь идете. Лили?
   - Нет, - ответила она. - Сегодня я дома. Я  надеялась,  что  вы,  может
быть, приедете, да и вообще мне не хочется никуда идти.
   Он помолчал, все время остро ощущая ее беззвучную мольбу.
   - Как вы сейчас выглядите? - спросил он. - Какое на вас платье?
   - Голубое. Знаете - то, с оборками. По-моему, оно вам никогда  особенно
не нравилось. - Она тихонько засмеялась. - А сверху  -  жакет.  Я  нарочно
надела его, чтобы платье  не  было  вам  видно  по  телефону.  Знаете,  из
суеверия иногда пускаешься на всякие глупые уловки. - Она помолчала, потом
заговорила так тихо, что он еле расслышал, но от ее  слов  у  него  бешено
заколотилось сердце: - Я  прошу  вас  приехать.  Тони.  Я  ужасно  по  вас
соскучилась.
   С минуту он молчал. В нем закипел гнев: он вдруг возненавидел Нью-Йорк,
возненавидел рабочую тетрадь, лежавшую у него на коленях, и все записанные
в ней цифры и слова. А больше всего он  проклинал  свою  проницательность,
позволившую ему разгадать характер Лили, потому что теперь  все  для  него
было испорчено. Прижав к уху телефонную трубку,  он  круто  повернулся  на
кровати, и тетрадь полетела в сторону, а  вместе  с  нею  и  все  мысли  о
работе. Заодно он отшвырнул от себя и догадки относительно Лили -  он  уже
не верил в их справедливость, а если и верил,  то  перестал  придавать  им
значение.
   - Я приеду. Лили, - сказал он. - Сегодня же ночью выеду  на  машине.  Я
отлично смогу работать и там.
   - Правда, милый? Это чудесно! - прошептала она. - О, Тони, как  я  тебя
люблю!
   - Но с одним условием. Лили, - больше не водить меня за нос.
   - Никогда! Клянусь тебе! - пылко воскликнула она.
   - Сейчас девять часов. Я приеду в двенадцать. Ты будешь меня ждать?
   - Хоть до утра.
   - И когда я приеду, мы поговорим о разводе.
   Тони вдруг понял, что  слова  его  падают  в  холодную  тишину,  совсем
непохожую на предыдущие паузы. Словно прочтя на расстоянии  ее  мысли,  он
ощутил неприятный холодок.
   - Лили? - настойчиво позвал он.
   - Что, Тони? - слабо отозвалась она.
   - Ты слышала, что я сказал?
   - Да, конечно. Но... - от звука ее голоса боль хлынула ему в сердце.  -
Мне казалось, что мы уже достаточно говорили об этом.
   - Ради Бога, Лили, неужели ты не передумала?
   - Нет. Я же не могу. Ну зачем ты опять все  портишь?  Если  ты  намерен
приехать только для этих разговоров, то лучше не приезжай.
   От злости Хэвиленд чуть было не стукнул трубкой по  аппарату,  но  рука
его застыла на полдороге. Ярость его была подлинной яростью,  испытываемое
унижение - настоящим унижением, а любовь была такой любовью, на  какую  он
только был способен. Он снова поднес трубку к уху.
   - Я еду. Лили. Так или иначе, я еду.
   Она повторила:
   - Не стоит. Не надо. Я не буду ждать.
   Он быстро положил трубку и торопливо стал одеваться. Она была права. Он
понимал это лучше, чем она сама, но уже не мог  остановиться.  Его  тянуло
туда, где он чуял опасность, словно  он  стремился  убедиться,  что  может
выйти из этой борьбы невредимым. Сам того не сознавая,  он  проиграл  свою
ставку на нынешнее лето в тот момент, когда Эрик заставил  его  продолжать
им же начатый опыт. Сейчас  он  снова  собирался  проиграть.  Ему  суждено
всегда проигрывать. Но остановиться он уже не мог.



        3

   В лаборатории, брошенной Хэвилендом ради побережья, воцарилась приятная
мирная атмосфера. После чисто физического труда во время  опыта  обработка
результатов  казалась   совсем   легкой.   Требовалось   проделать   массу
вычислений, но с помощью формул и они были сведены к простой арифметике, а
самую нудную работу выполнила  вычислительная  машина.  Эрику  то  и  дело
приходилось подавлять беспричинную улыбку: он ощущал в  себе  безмятежное,
ленивое удовлетворение. Почти все время он вместе с  Фабермахером  работал
над записями, а прибор тем временем покрывался пылью.
   Даже  если  Хэвиленд   захочет   продолжать   исследование   с   другим
ассистентом, прибор все равно пойдет на слом. Он уже пережил самого  себя,
потому что полученные результаты неизбежно докажут необходимость переделок
и усовершенствований. Дальнейшие исследования  с  новым  прибором  в  свою
очередь потребуют дальнейших усовершенствований, и этот нескончаемый  цикл
творческого созидания и разрушения даст  один  побочный  продукт  -  новые
знания. Этот прибор положил начало целой исторической  эпохе,  но  история
перешагнула через него прежде, чем он пришел в  негодность.  Эрик  не  мог
смотреть на него без грусти. Фабермахер относился к  этому  иначе.  Прибор
для него имел не  больше  значения,  чем  обыкновенный  карандаш,  которым
пишут, очинивают острее или тупее, смотря по вкусу, используют до конца, а
затем выбрасывают. Его больше  заботили  результаты  опыта,  занесенные  в
рабочую тетрадь.
   - Интересный опыт, - рассудительно, с умеренным энтузиазмом сказал  он.
- И сколько еще предстоит работы!
   - Но мы сделали все, что могли, - возразил Эрик.
   Фабермахер улыбнулся.
   - Вы сейчас говорите, как Хэвиленд, - "выше головы не прыгнешь". Хотите
знать,  на  какие  вопросы  вы  так  и  не  получили  ответа?  Я  могу  их
перечислить. Какова  энергия  нейтронов?  Каковы  статистические  вариации
полученных  вами  результатов?  Насколько  ваши   результаты   связаны   с
поглощением,  сопровождающимся  или  не  сопровождающимся  индуктированной
радиоактивностью...
   - Ради Бога, довольно! - воскликнул Эрик. -  Кто  вам  сказал,  что  мы
собирались завоевать весь мир? Мы только хотели доказать,  что  существуют
внутриядерные силы, не электростатические и  не  гравитационные,  и  найти
частицы,  на  которые  действуют  эти  силы.  Мы   знаем,   что   нейтроны
притягиваются одними ядрами и не притягиваются другими.
   - Это необычайно интересно. А почему это так?
   - Не знаю, - признался Эрик. - Ответ, возможно, послужил бы  ключом  ко
всей проблеме. Но все-таки мы теперь знаем о существовании этого свойства,
следовательно,  посредством  нашего  опыта  мы  открыли  кое-что  новое  в
природе. Это мы искали, и это мы нашли. Вот и все.
   - Вы просто сделали, что могли.
   - Не говорите это так, словно вы нас в чем-то обвиняете.
   - А вы не говорите так, словно оправдываетесь. Каждый и без того делает
все, что в его силах. И утверждать, будто вы  сделали  все,  что  в  ваших
силах, - значит намеренно ограничивать свои возможности.
   - Не будете ли вы добры вбить наконец в свою тупую голову, что я  этого
никогда не говорил?
   - Ах, так! А что же вы хотели сказать?
   - Что я  надеюсь  ответить  на  эти  вопросы,  когда  буду  работать  с
Траскером. Уверен, что мы с ним добьемся большего.
   - А, ну это другое дело. Отчего же вы так и не сказали?
   - Потому что вы слишком много болтаете.
   Фабермахер улыбнулся, и лицо его порозовело.
   - Только с вами, - согласился  он,  но  вид  у  него  был  довольный  и
смущенный. Он немного помолчал, потом спросил: - Когда вы уезжаете?
   - Еще не знаю. Я только недавно написал Траскеру, что смогу приехать.
   Из коридора донесся телефонный звонок, и Эрик пошел в будку.
   - Хэлло, - произнес женский голос.
   - От Траскера еще ничего нет, дорогая, - быстро сказал он. - Так что не
торопись давать задаток за подвенечное платье. Но не  беспокойся,  это  от
нас не уйдет.
   - Хэлло? - прервал его незнакомый голос. - Можно мистера фабермахера?
   Эрик почувствовал, что краснеет, и засмеялся.
   - О, простите, я обознался!
   - Ничего, - в трубке тоже послышался смех. - Это было  даже  интересно.
Это говорит мисс Мастерс. Я звонила в библиотеку, но там сказали, что  он,
вероятнее всего, у вас. Он здесь?
   - Одну минуту, я сейчас посмотрю.
   - Вы подойдете к телефону? - спросил Эрик Фабермахера. - Если хотите, я
скажу, что вы уже ушли.
   Фабермахер медленно покачал головой.
   - Я подойду, - сказал он тихо и добавил: - Знаете, я был несправедлив к
ней. На самом деле она вовсе не  пруссачка.  Она  просто  многого  еще  не
понимает.
   - По-моему, вы говорили, что это и есть крайняя жестокость,  -  заметил
Эрик, улыбаясь.
   - Нет, я говорил о равнодушии. Ее нельзя обвинять в равнодушии, но  тем
не менее она все-таки многого не понимает.



        4

   Фабермахер медленно взял трубку. В его жизни это была первая девушка, с
которой он чувствовал себя легко и непринужденно, и последняя,  с  кем  он
мог бы представить себе возможность таких отношений. Между  ними  не  было
ровно ничего общего. С тех пор как она четким шагом вошла в его жизнь,  он
встречался с нею  несколько  раз,  чувствуя  в  ее  обществе  необъяснимое
облегчение; он был глубоко благодарен ей за это, но сам,  по  своей  воле,
никогда не искал встреч. И как  ни  странно,  ей,  по-видимому,  это  даже
нравилось. Во многих отношениях она вела себя по-мужски. Она охотно  брала
инициативу в свои руки и сама устраивала все до  мельчайших  деталей.  Это
было удобно Хьюго, так как освобождало от лишних хлопот, но...
   Фабермахер  намеренно  избегал  всяких  привязанностей.  Он  не   хотел
сближаться с людьми, потому что это помешало бы его работе.  Он  не  хотел
сближаться с ними, потому что не доверял им. Но Эдна не признавала никаких
отговорок. Берясь за трубку, он думал, что в конце концов придется сказать
ей о себе всю правду, - до сих пор он никому еще не рассказывал всего, - и
на секунду задумался, не получится ли  чересчур  мелодраматично,  если  он
скажет: "Не нужно питать ко мне слишком теплые чувства. Я  ничего  вам  не
могу предложить взамен. Врач сказал, что  моя  болезнь  убьет  меня  через
несколько лет. Так что у меня почти нет времени на  личную  жизнь,  вы  же
приобретете друга, которого скоро придется потерять".
   Все это пока что звучит довольно неуклюже, но до следующей  встречи  он
еще успеет подыскать другие выражения. Фабермахер приложил трубку к уху.
   - Хэлло! Эдна? Говорит Хьюго.



        5

   Эрик и Сабина первыми вошли в  вагон,  поэтому  без  труда  нашли  себе
место. Они старались устроиться поудобнее, так как им предстояло просидеть
в вагоне всю ночь, до самого Энн-Арбора. Багаж их состоял из двух  тяжелых
чемоданов  и  маленького  квадратного  чемоданчика,   который   Эрик   так
неожиданно купил однажды вечером в прошлую  осень.  Чемоданчик  давно  уже
утратил лоск новизны и приобрел вполне респектабельный вид.
   Сабина села у окна; она была одета точно так же,  как  днем,  во  время
венчанья в городском муниципалитете. На ней был черный шелковый  костюм  и
большая круглая шляпа из черной  соломки,  которую  она  теперь  осторожно
сняла, попросив Эрика положить ее на чемодан, лежавший  в  сетке.  Букетик
гардений на ее груди  уже  завял  и  поблек,  но  ей  не  хотелось  с  ним
расставаться. За все время Эрик только второй раз подарил ей  цветы.  Тот,
первый, раз она помнила гораздо лучше, чем он.
   Эрик сел рядом и взял ее за руку. Сабина повернула голову  и  взглянула
на него.
   - Вот, значит, как это бывает, - сказал он. - Теперь ты уже знаешь, как
выходят замуж.
   - Да, мне  это  понравилось.  А  ты  чувствуешь,  что  стал  пожилым  и
солидным?
   - Не знаю, что я чувствую, - сказал Эрик.
   Когда  поезд  тронулся  и  побежал  под  темными  сводами  Центрального
вокзала, Эрику вдруг стало немного жутко. До сих пор он жил, как придется,
теперь же на нем лежала ответственность за другую жизнь. Сабина,  девушка,
живущая в родительском доме, - это одно, а Сабина, его жена на всю  жизнь,
которая пройдет с ним по самым дальним коридорам его будущего и,  как  это
ни трудно сейчас представить, еще дальше, до самой могилы,  -  это  совсем
другое.
   Но ее рука лежала в его руке, и ее пожатие, ощущение ее теплой,  мягкой
кожи - все было таким родным и любимым, что Эрик даже не представлял себе,
как можно без этого жить.
   Всего десять дней назад Траскер сообщил ему, что он принят на работу  в
Мичиганский университет. А  вдруг  они  там  передумают  и  захотят  взять
человека, уже имеющего докторскую степень? Вдруг Хэвиленд умрет, так и  не
успев обработать свою часть записей? Ведь он  так  плохо  выглядел,  когда
вернулся с побережья, где пробыл всего  одну  неделю.  Может  быть,  им  с
Сабиной не следовало торопиться. Что, если он не  справится  с  работой  в
Мичигане? Интересно, приятно ли будет работать с Траскером. А что, если...
   Вдруг ему пришел на ум все тот же, заданный Фоксом вопрос:  "Почему  вы
хотите стать ученым?"
   "Откуда я знаю, почему, - злобно сказал он себе. - Я даже не знаю,  что
это такое - быть ученым. Как я могу сказать, почему я этого хочу,  пока  я
не узнаю, что это такое?!"
   Должно быть, он от волнения тер рукою лицо, потому что Сабина спросила:
   - Тебе жарко? Сними пиджак.
   - Ладно, - мягко сказал он. - О чем ты думаешь?
   - О доме, который  мы  завтра  себе  найдем,  -  сказала  она  голосом,
прозвучавшим за тысячу миль от него.
   - О доме? - Эрик поразился той легкости, с какою она восприняла их брак
как нечто настолько реальное, что можно было уже мечтать и строить  планы.
Он с  некоторым  любопытством  думал  о  ее  отношении  к  происшедшему  и
надеялся, что сможет разделить ее уверенность в будущем.  -  Ты,  кажется,
уже все обдумала?
   - Ну да. Мы приезжаем в Энн-Арбор в восемь двадцать  утра.  Ты  звонишь
Траскеру. Он приезжает за нами на вокзал, и мы едем по городу.  К  полудню
мы находим себе домик. Он облицован досками в елочку и весь увит плющом  и
розами...
   - Это из какой кинокартины?
   - О, должно быть, из всех сразу, - засмеялась Сабина. - Но дальше этого
я не иду - никак не могу себе представить, какие у нас там комнаты. -  Она
повернулась к нему с наивно-беспомощным видом.
   - Неужели? - сказал Эрик, слегка подсмеиваясь над ней, но  тут  же  ему
захотелось войти в ее жизнь. - Ну, давай заглянем внутрь  и  обставим  наш
домик мебелью. Начнем с гостиной...
   Поезд вышел из города и помчался на север, по направлению к Олбани,  по
долине реки Гудзон. За окном вагона еще тянулся пыльный и знойный  осенний
день, но высокие заборы, то и дело  встававшие  по  правой  стороне  пути,
создавали впечатление, что поезд  движется  в  каком-то  полутемном  узком
мирке. Потом поезд свернул на запад, и  когда  наступил  вечер,  за  окном
потянулись поля.
   В вагоне было грязно, воздух становился спертым. Эрик и Сабина урывками
подремывали, склонясь друг к другу. Каждый раз, просыпаясь, они видели  за
окном  необъятную  темь,  кое-где,  как  вехами,  размеченную   крохотными
огоньками, мерцавшими далеко-далеко. В полусне им казалось, что вокруг них
расстилается весь мир. Они не имели представления, что будет с ними завтра
утром или в ближайшем будущем, не  говоря  уже  о  далеком,  и  это  их  в
сущности мало тревожило, но каждый из них считал другого трогательно  юным
и нуждающимся в огромной любви и заботе.




         * КНИГА ВТОРАЯ. МЕЖДУ ЛАБОРАТОРИЕЙ И ОКРУЖАЮЩИМ МИРОМ * 


        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


        1

   В этом году в Мичигане осень выдалась ранняя. Эрику и Сабине  казалось,
что не прошло и двух недель с их  приезда,  как  поля  уже  стали  буреть.
Прошло еще немного времени - и выпал снег. Для  них  обоих  этот  год  был
годом радостных открытий. Никогда еще им не жилось так легко, и все же они
считали, что  это  -  только  прелюдия  к  безмятежному  счастью,  которое
наступит, как только кончатся хлопоты, связанные с обзаведением хозяйством
и началом научной деятельности.
   Дни пролетали с обманчивой легкостью и, как  спицы  в  бегущем  колесе,
сливались  в  одно  пятно  -  цветное  пятно,  меняющее  свои  оттенки   в
зависимости от окраски окружающих полей  и  садов.  Эрик  и  Сабина  сняли
меблированную квартиру из  трех  комнат  в  доме,  принадлежащем  пожилому
профессору археологического факультета. Дом был уютный, чисто  выбеленный;
на потолках в стиле Тюдоров перекрещивались толстые балки.
   Хозяин дома, скромный пожилой ученый, сохранил в себе дух того времени,
когда  университетские  профессора  носили  аккуратные  бороды   и   имели
обыкновение произносить свои вторые имена с особым  ударением.  Звали  его
Джон Фортнэм Льюис. Эрик почти не встречался с  ним,  за  исключением  тех
случаев, когда оба они в одно и то же время уходили на занятия; тогда  два
представителя разных  поколений,  шагая  по  параллельным  дорожкам  сада,
обменивались дружеским кивком.
   В первое время Эрик упивался решительно всем, и ему нравилась атмосфера
незыблемости,  постоянства,  окружавшая  старика;  казалось,  все  так   и
останется навеки и незаметно наступит время, когда он сам станет таким  же
почтенным профессором и будет так же здороваться по утрам  с  каким-нибудь
молодым коллегой.
   В  лаборатории  Эрик  и  Траскер   занимались   сборкой   прибора,   но
намеревались приступить к опыту не раньше  чем  через  несколько  месяцев,
когда  Эрик  получит  докторскую  степень.  Он  был  не  слишком  загружен
преподавательской работой и все  свободное  время  посвящал  подготовке  к
экзаменам на получение степени. Обычно он занимался после обеда. Отрываясь
от конспектов, он то и дело поглядывал на Сабину,  свернувшуюся  калачиком
на диване. У нее была привычка, читая книгу, накручивать  на  палец  локон
надо лбом. Этот жест казался  Эрику  неотразимо  грациозным;  впрочем,  он
видел грацию в каждом ее движении и в каждой ее черте.
   Сабина тоже переживала период открытии. Энн-Арбор был для  нее  слишком
маленьким  городком,  и  первое  время  она  очень  тяготилась  постоянным
пребыванием на виду - не то что в большом городе, где можно раствориться в
людской массе. Эрик гораздо легче, чем она, подчинился тонкостям  сурового
этикета, господствовавшего в  преподавательских  кругах,  потому  что  там
действовали те же законы  иерархии,  каки