ая,  не  очень  холодная,  но  такая
буранная, такая обильно-снежная, что  старики  в  деревнях  только  диву
давались, глядя поутру в окошко - не могли они  припомнить  такой  зимы,
сколько ни ворошили в седой усталой памяти долгий свой век.  И  летописи
молчали, а если и не молчали, то отсылали  в  прошлое  так  далеко,  что
сомнение брало - полно! да было ли это? И неужто жили люди в ту пору?  -
качали головой старики и лезли обратно на печь, кряхтя недужно.
   Наконец, бородач отсмеялся.
   - Срезал ты меня, Жуга! - молвил он, утирая выступившие слезы. -  Ох,
срезал! Не о чем жалеть,  значит?  Да...  И  все  равно  -  до  чего  же
удивительная пора! Вот, послушай-ка...
 
   Спят осины и березы.
   Убаюканный морозом
   Больше не журчит ручей.
   Разноцветье облетело,
   Только изредка на белом
   След, и тот - не ясно, чей.
 
   - Здорово, - одобрил Жуга. - Сам придумал?
   - Ага... Ого, гляди-ка! - Вайда неожиданно остановился.  -  А  вот  и
след... Что скажешь, а?
   Жуга подошел ближе и  нагнулся  рассмотреть.  Снял  шляпу,  взъерошил
пятерней волосы на затылке.
   - Ну, этот-то след, как раз, очень даже понятно, чей.
   - Да я не об этом! - отмахнулся тот.
   - Я понял, что не об этом... - кивнул Жуга.
   Мела поземка, но свежий снег на обочине, еще белый и рыхлый,  тронула
легкой походкой чья-то маленькая босая нога.
   - Нешто человек? - поразился Вайда.
   - Да вроде бы... - несколько неуверенно согласился Жуга.  -  Ребенок,
наверное, или девчонка... Других ты не видел следов?
   - Нет... Что за притча! И охота же  кому-то  вот  так  -  босиком  по
снегу!
   Жуга выпрямился и огляделся окрест.
   Белые, укрытые снегом поля были пусты - ни кустика,  ни  деревца,  ни
человека, ни зверя, лишь далеко впереди темнела опушка зимнего леса.
   - Никого?
   - Никого.
   - Ну, дела...
   Потоптавшись, оба переглянулись, пожали плечами и молча  двинулись  в
дальнейший путь.
   Смеркалось.
   Ближе к ночи совершенно неожиданно  потеплело.  Небо  затянула  сизая
облачная пелена. Большими пушистыми хлопьями повалил снег.  Вскоре  двое
приятелей добрались до леса. Ветру сюда пути не было, снег падал  чинно,
степенно и мягко кружась.  Побродив  окрест,  Жуга  облюбовал  небольшую
поляну, Вайда выбор одобрил, и решили заночевать прямо здесь. В  темноте
расчистили место, из-под седой  разлапистой  ели  надергали  сушняка,  и
вскоре под котелком заплясал, зябко похрустывая дровами,  робкий  зимний
костерок.
   Вайда расположился поудобнее, стянул, покряхтывая, сапоги, и поставил
их ближе к огню; посмотрел с неодобрением на  свои  сбитые,  в  мозолях,
ноги и полез в сумку за провизией.
   Жуга в свою очередь развязал мешок, повытаскивал  каких-то  засохших,
узлом скукоженных  кореньев.  Вынул  нож,  искрошил  в  котелок  два-три
корешка, задумался на миг и добавил еще. Вода вскоре закипела, приобрела
неприятный бурый цвет. Жуга размешал варево, ловко  подцепил  котелок  и
поставил его на снег. Помахал рукой, сморщился.
   Вайда  нерешительно  покосился  на  остывающий   взвар,   понюхал   и
скривился:
   - Это что... вот это - пить?
   Жуга усмехнулся:
   - Полощи.
   - А-аа...
   Рифмач придвинулся поближе, взял протянутую другом берестяную кружку,
зачерпнул и подождал, пока не остыло. Попробовал, выплюнул.  Еще  раз  и
еще.
   Жуга поворошил прутиком костер, глянул выжидательно.
   - Все еще болит?
   - Вроде, как потише...
   - Зачерпни еще... да погоди ты - горячо...
   - М-мм... Слушай, а ведь и впрямь - помогает!
   - Ну, так... - понимающе усмехнулся тот.
   В котелке убыло. Вайда потянулся было снова, да передумал  и  отложил
кружку.
   - На завтра решил оставить?
   - Ага.
   - А чай где заваривать? Выливай, ну его, к лешему...
   Натаяли свежего снега, засыпали чаю. На расстеленном платке разложили
хлеб, две-три луковицы, тугое кольцо копченой колбасы.  Некоторое  время
молча жевали, прихлебывали, обжигаясь, прямо из котелка. Вайда,  заметно
повеселевший, ел вкусно, с охотой. Откинулся на одеяле.
   - Ух, хорошо... Ну, спасибо тебе, друг Жуга, ох  спасибо!  Мне  ведь,
право слово, спасу от этого зуба не было. Знаешь, как крючило!
   - Ну, так вырвал бы его - и дело с концом. Чего волынку-то тянуть?
   - Вырвать - ишь ты! этак зубов не напасешься... Да и боязно.
   - Ну и дурак, - Жуга вытянул  из  кучи  хвороста  веточку,  поворошил
угли. - Щеку раздует.
   - Думаешь?
   - Раздует, раздует... Драть надо. А у тебя сапоги горят.
   Рифмач ахнул  и  спешно  потянул  из  костра  сапоги  -  подошвы  уже
залоснились черным. Дымно пахло горелой кожей. Вайда скривился  -  "Тьфу
ты, черт!", сунул их в снег, вытащил и оглядел со всех сторон. Вздохнул.
Жуга усмехнулся.
   - Ладно, хоть просохли.
   - И то правда.
   Натянув сапоги, Вайда улегся на одеяле и  потянул  к  себе  небольшой
округлый сверток синего бархата. Развернул.
   Внутри оказалось что-то вроде бандуры, только поменьше, и  с  девятью
струнами. Жуга несколько удивленно смотрел, как  тот,  любовно  погладив
ладонью пузатое деревянное донце, стал подстраивать тонкие жилы струн.
   - Ты еще и поешь?
   Вайда прищурился хитро.
   - А то как же!
   - Ну-ну... - Жуга с сомнением потер подбородок.
   -  Сомневаешься?  -  усмехнулся  тот.  Струна  натянулась,  зазвучала
басовито. Вайда взялся за вторую. - Сам посуди - как  петь  с  этаким-то
зубом, да еще по морозу? Тут уж, брат, я тебе скажу, не до песен...
   - А теперь?
   - А теперь - совсем другое дело... Отчего ж не  спеть?  -  Он  смолк,
задумчиво глядя в огонь. Нахмурился, бездумно перебирая струны.
   - Про что петь будешь? - полюбопытствовал Жуга.
   - А? - встрепенулся тот, - вот, про него... - Он кивнул на  костер  и
снова помрачнел. - Есть одна старая песня,  не  очень,  правда,  старая.
Начало у нее веселое, а вот конец... Впрочем, слушай.
   Вайда тронул струны.
   Полилась мелодия, и вроде бы даже не грустная, но какая-то не такая -
словно Вайда боялся громко играть, словно кто-то  прятался  за  деревом,
подслушивая. Струны пели мягко, упругим чистым перебором, и Жуга  как-то
упустил миг, когда в музыку вплелись рифмованные строки:
 
   Коль заблудился ты в лесу,
   Глухая полночь на носу,
   И волки сходят с гор,
   Спокоен будь: не тратя слов
   Насобирай побольше дров
   И разведи костер.
 
   Когда застанет дождь в пути,
   Не знаешь ты, куда идти,
   Но коль твой нож остер,
   Ты завернись плотнее в плащ,
   Нарежь ветвей, построй шалаш
   И разведи костер.
 
   Когда на землю ляжет снег,
   И солнце свой замедлит бег,
   Забыв согреть простор.
   Когда вокруг метет метель,
   И лишь сугроб - твоя постель,
   Твой лучший друг - костер.
 
   Когда горит в ночи окно,
   Искрится старое вино,
   Кипит веселый спор,
   Забудь свои обиды, друг,
   Спеши скорей в тот тесный круг,
   Где правит бал костер.
 
   Огонь не добрый и не злой,
   Но плоть становится золой -
   Суд королевский скор:
   Тому, кто хочет быть собой
   И жизнь прожить с прямой спиной -
   Один путь - на костер...
 
   Песня закончилась.
   Некоторое время оба молчали.
   - Красиво, - наконец, сказал Жуга. - Только как-то жестоко.
   - Какая жизнь, такие и песни,  -  вздохнул  Вайда,  пряча  инструмент
обратно в бархат. - Ладно, давай спать.
   Развернули одеяла. Жуга подбросил побольше дров и передвинул костер в
сторону. Смел угли. Закутавшись поплотнее,  оба  улеглись  на  прогретом
пятачке земли, время от времени  поворачиваясь  с  боку  на  бок,  когда
слишком припекало, и вскоре заснули.
 
*** 
 
   Среди ночи Жуга вдруг проснулся.
   Царила полная тишина. Снегопад прекратился, лишь одеяла у обоих  были
запорошены тонкой белой пеленой. Жуга сел и  зябко  поежился.  Огляделся
окрест.
   Верховой полночный ветер  расчистил  небо,  открыв  бледный  растущий
месяц и густую россыпь звезд. Через небосвод, от края и до края дымчатой
белой лентой тянулся чумацкий шлях.  Костер  почти  погас,  лишь  тлели,
догорая, угольки. Жуга пощупал землю под собою -  та  была  еще  теплой.
Спать не хотелось, наоборот - голова была ясная, до  звона  в  ушах.  На
душе было странно и тревожно - непонятно откуда накатило неясное чувство
потери. Вот только... потери чего?
   Он зевнул, встал, расправил и набросил на плечи одеяло.  Огляделся  в
поисках шляпы. Смятая и скомканная,  та  отыскалась  в  изголовье,  Жуга
расправил ее и нахлобучил на голову.  Во  сне  холод  почему-то  не  так
донимал, зато теперь проснувшееся тело срочно требовало  тепла  -  тепла
или движения - вдруг накатила резкая, неуемная дрожь.
   - Спишь, Вайда? - вполголоса окликнул Жуга. Тот не  ответил,  и  Жуга
нахмурился.
   Что-то было не так, и через миг Жуга понял, что именно.
   Слишком уж тихо было вокруг.
   Он опустился на колени и тронул друга за плечо.
   - Рифмач, - снова позвал он. - Рифмач, очнись! Рифмач!
   Тяжелыми каплями сочились минуты, а Жуга все тряс и тормошил  спящего
друга за плечо, за руки, за волосы, пока стынущее в снегу тело,  страшно
тяжелое и податливое, не завалилось вдруг с боку на спину и  не  замерло
так. Холодный лунный свет посеребрил тронутые  инеем  волосы  и  бороду.
Влажным  блеском  отразился  в  невидящих  глазах.  Жуга   вздрогнул   и
отшатнулся.
   Откуда-то из дальнего далека  вдруг  донесся  тоскливый  и  протяжный
волчий распев, отзвучал и смолк, не оставив после себя даже  эха.  Разом
навалившись отовсюду, ватным комом вернулась тишина - ни  шороха  веток,
ни снежного скрипа.
   Ни сердцебиения, ни дыхания.
   Вайда был мертв.
 
*** 
 
   Отец Алексий - приходский священник - жил на отшибе,  на  самом  краю
села, и когда  ранним  утром  в  окошко  постучались,  он  нисколько  не
удивился и молча  пошел  открывать:  если  входить  в  деревню  с  южной
стороны, то его дом стоял первым, и прохожие  люди  в  поисках  ночлега,
милостыни или воды частенько заходили сперва к нему, и только потом -  к
другим.
   Стоявший на пороге хаты странник был молод и худ, смотрел  устало,  и
опирался  на  посох.  Рядом,  соруженные  из  срубленной  ели,   замерли
сани-волокуши; свежевыпавший снег еще хранил их неровный след - путник и
впрямь шел с юга. Сверху, закутанное в плащ, лежало закоченевшее тело.
   Священник  все  понял  без  слов,  окликнул  попадью.   Та   заохала,
запричитала и, набросив  старый  тулуп,  побежала  за  соседями.  Вскоре
явились два сонных ухватистых мужика, схожие фигурой и лицом - братья? -
подняли покойника и куда-то унесли.
   Деревня помаленьку просыпалась. Подходили  люди,  спрашивали.  Плохие
новости бежали скоро - к  середине  дня  уже  все  знали  о  случившемся
несчастье. Кое-какие деньги у рыжего паренька водились;  кошель  перешел
из  рук  в  руки.  Две  бабки  взялись   обмыть   и   убрать   усопшего,
Ондржей-столяр подрядился соорудить домовину.
   Прихожего  человека  проводили  в  дом,  усадили  за  стол.   Попадья
поставила самовар, собрала снеди - тот не притронулся к еде, лишь  выпил
чаю, и после, обсохнув и обогревшись в натопленной  горнице,  поведал  в
нескольких горьких словах, что и как  случилось.  Говорил  он  медленно,
тяжело, часто умолкая и глядя в одну точку.
   - Как звать-то тебя?
   Паренек поднял рыжую голову.
   - Жуга.
   - А его... как звали?
   - Вайда.
   - Откуда он?
   - Откуда шел - не знаю. В Стршей Кронице мы повстречались.
   Священник помолчал.
   - А промышлял чем?
   - Ходил, странствовал... песни пел. Хорошие песни. Свои.
   - Рифмоплет, что ль? - спросил отец Алексий. Жуга кивнул. - А сам  ты
кто будешь?
   - Травник я... все в толк не возьму, от чего он умер. Земля ведь  еще
теплая была, когда я его поднимал.
   - Верю.
   - И ночью оттепель была...
   - Да.
   - Он не мог так просто замерзнуть.
   - Наверное, не мог...
   Бессильно подперев голову рукой, Жуга сидел за чашкой остывшего  чая,
изредка вороша рукой рыжие  всклокоченные  волосы.  Поднял  взгляд  -  в
кривозеркалье начищенного самовара отразилось худое,  изможденное  лицо.
Жуга прикусил губу и сжал кулаки.
   - Куда его унесли?
   - В церковь.
   Жуга повернул голову.
   - Мне нужно... туда.
   - Сиди, сиди... Там и без нас  все  сделают,  как  положено.  Вечером
сходим.
   Жуга некоторое  время  молчал,  о  чем-то  размышляя,  затем  помотал
головой.
   - Нет, - сказал он, вставая. - У меня еще есть  девять  дней.  Пойдем
сейчас.
   Отец Алексий ничего не понял, покачал головой, но перечить не стал, и
молча принялся одеваться.
 
*** 
 
   Бревенчатая  маленькая  церковь  оказалась  на  удивление   новой   и
ухоженной, вот только выстудилась изрядно.  Светились  лампады  у  икон.
Где-то за стеной потрескивала печь - мягкими волнами оттуда  расходилось
тепло. Наверху, в купольном  сумраке  виднелись  размытые  лики  стенной
росписи. Пахло ладаном.
   Гроб с  телом  Вайды  стоял  у  алтаря.  Горели  свечи  в  изголовье.
Переодетый и причесанный, рифмач лежал, словно живой, и лишь  лицо  его,
непривычно бледное и спокойное, выдавало истину.
   - Где его  похоронят?  -  хрипло  спросил  Жуга  и  закашлялся.  Звук
заметался эхом в гулкой церковной пустоте и затих где-то в углу.
   Отец Алексий пожал плечами.
   - Здесь... А почему ты спрашиваешь?
   - Не всегда лицедеев хоронят на кладбище.
   - Он ведь православной веры?
   Жуга не знал точно, но кивнул, нимало не колеблясь: "Да".
   - Тогда, как и всех,  -  на  погосте.  Я  поговорю  с  поселянами,  к
завтрему выкопают могилу.
   Жуга покачал головой, поднял взгляд на священника,  и  голубые  глаза
его так ярко вдруг блеснули, отразив свечное  пламя,  что  отцу  Алексию
стало не по себе.
   - Не надо, - тихо сказал Жуга. - У меня нет больше денег.
   Он покосился на гроб и снова вздохнул.
   - Я сам буду рыть.
 
*** 
 
   Солнце клонилось к вечеру, когда Жуга, скользя и опираясь  на  посох,
медленно поднимался на  гору,  где  примостилась  низкая  черная  хибара
деревенской кузни. В кузницу вела тропинка. Узкая и  плотно  утоптанная,
она подходила к самым дверям ее и  после  убегала  дальше,  спускаясь  к
воде, к пробитой в речке проруби. В  кузне  явно  кто-то  был  -  тонким
звоном  пела  под  ударами  молотка  старая  наковальня.  Жуга  не  стал
стучаться - все равно бы не услышали - и, подойдя, сразу  открыл  дверь,
вошел и огляделся.
   Внутри было жарко и сумрачно. В дальнем углу был сложен  очаг  дикого
камня; багровым светом мерцали угли. В другом углу  примостился  низкий,
приземистый стол-верстак, на котором вповалку лежали разновеликие клещи,
молотки, зубила и разный другой кузнецкий инструмент. По стенам,  тут  и
там был развешан всяческий уже  готовый  товар  -  крючья-засовы,  петли
ворот, серпы, косы,  скобы,  не  то  тележные,  не  то  бочарные  обода,
три-четыре топора и  множество  подков,  рядком  нанизанных  на  толстый
граненый прут.
   Человек у наковальни поднял голову.
   - Не стой на пороге! - крикнул он, весело блеснув зубами. -  И  дверь
закрой - дует!
   Жуга  замешкался,  затворяя  скрипучую  дверь,  а  когда   повернулся
обратно, молот в руках  кузнеца  уже  плющил  горячее  железо,  наполняя
маленькое помещение звоном и грохотом.
   - Будь здоров, коваль! - крикнул Жуга,  силясь  перекрыть  весь  этот
шум.
   - Здорово, коль не шутишь! - кивнул тот и  ловко  перевернул  клещами
красную болванку.
   - Я...
   - Ну-ка, подсоби! Удержишь?
   - Попробую...
   Жуга даже опомниться не успел, а через миг уже  сжимал  в  руках  еще
теплые рукоятки клещей. Мастер поплевал на ладони и ухватил молот обеими
руками.
   - Эх, вашу мать!
   Молот взметнулся высоким косым  замахом,  и  Жуга  вздрогнул,  ощутив
руками эхо гулкого удара. Молот плясал свой тяжелый танец, давил, плющил
и гнул податливый красный металл, а тот постепенно остывал, все больше и
больше тускнея.
   - Держи! - кузнец остановился  и  мотнул  головой  в  сторону  очага.
Приблизился. Грудь его ходила ходуном. - Туда его! понял? -  крикнул  он
чуть ли не в самое ухо.
   Жуга кивнул и развернулся, заталкивая болванку в огонь. Кузнец бросил
молот и схватился за  веревку.  Сипло  задышали  мехи.  Угли  вспыхнули,
дохнули жаром, и вскоре глазам  стало  больно  смотреть  на  раскаленную
заготовку. Кузнец метнулся к молоту и махнул рукой:
   - Давай!!!
   Брызнули искры,  и  Жуга  понял,  что  настоящая  работа  еще  только
началась. Теперь кузнец бил в полную силу, вкладывая душу в каждый  свой
удар. Жуга силился уловить этот краткий миг удара, посмотреть, что там у
них  получается,  и  всякий  раз  невольно  смаргивал,  когда  от  звона
закладывало уши, но шло  время,  и  вскоре  на  черном  поле  наковальни
замаячил знакомый силуэт - лемех.
   - В воду! - крикнул кузнец.  Жуга  огляделся  и,  завидев  поблизости
бочку, полную воды, шагнул к ней.
   Забулькало. Взметнулся пар, а когда облака  его  рассеялись,  и  Жуга
вытащил готовый лемех наружу, кузнец уже  снимал  свой  кожаный  фартук.
Вытащил откуда-то рубашку, надел. Зачерпнул ковшом воды, жадно, большими
глотками выпил чуть ли не до дна и зачерпнул еще. Протянул Жуге  -  пей,
мол. Тот с благодарностью  кивнул,  принимая  ковшик:  горло  пересохло,
вдобавок, он совсем сопрел в своем полушубке.
   Кузнец поднял лемех и повернулся к очагу. Сощурился, рассматривая.
   - Хорош, а? - обернулся он, осклабился, и  Жуга  вдруг  с  удивлением
увидел, что перед ним, вместо кряжистого широкоплечего мужика, каким  он
всегда представлял себе всех кузнецов, стоит невысокий жилистый парнишка
чуть постарше его самого, весь в саже и в копоти, с веселой  улыбкой  на
чумазом  открытом  лице.  Длинные  черные  волосы  перехватывал  кожаный
ремешок. Жуга невольно глянул на молот,  который  теперь  показался  ему
совершенно неподъемным.
   - Тебя как звать? - спросил кузнец, набрасывая поверх рубашки  старый
нагольный тулуп. Снял шапку с гвоздя.
   - Жуга.
   - Ну, спасибо, Жуга, вовремя подоспел... Чего пришел-то?
   - Кирку мне надо. Да и лопата не помешала  бы.  Люди  посоветовали  у
тебя спросить. Дашь?
   - Кирка? - паренек потер подбородок. - Если найдется  у  меня  кирка,
отчего бы не дать? - Он порылся в груде каких-то  железяк,  сваленных  в
углу, и вытащил средних размеров кирку без ручки. - Вот. А зачем тебе?
   - Могилу копать.
   - А... - паренек помрачнел. - Так это ты пришел  сегодня...  с  этим,
который замерз?
   - Я, - кивнул Жуга.
   - Ну что ж... хоть и грех так говорить - бог тебе в помощь.
   - Спасибо. Ну ладно, пойду я, пожалуй.
   - Копать?! Прямo сейчас? - поразился тот. -  Ты  что,  очумел?  Вечер
ведь. Вот что: я в баню сейчас, а тебе, я вижу,  тоже  горячая  вода  не
повредит. А после уж посмотрим, чем тебе можно помочь.
   - Да я... - начал было Жуга и вдруг ощутил, как ноют руки и ноги, как
давит на плечи мягкими рукавицами дневная усталость, как  течет  ручьями
по телу кислый едучий пот, и умолк.
   - Правда твоя, - признал он. - Баня - это бы сейчас было самое то.
   - А  я  что  говорю!  -  паренек  завернул  в  мешковину  только  что
откованный лемех и пинком раскрыл дверь кузни. - Пошли.
   У порога  Жуга  задержался,  отметив  мимоходом,  что  на  улице  уже
стемнело.
   - Тебя-то как звать? - спросил он своего нового знакомого.
   Имя, прозвучавшее в ответ, было резким, как удар молота:
   - Збых.
 
*** 
 
   После бани и нескольких кружек душистого липового чая  с  медом  Жуга
разомлел. Его грязную рубашку Збых запихал куда-то в сундук и дал взамен
другую, из своего запаса - белую и чистую, с затейливой вышивкой.
   - Бери. Кажись, эта впору тебе будет.
   Рубашка висела на травнике, как на вешалке.
   - Жена вышивала? - спросил Жуга, рассматривая узор.
   - Сестра.
   - Она здесь сейчас?
   - К подружке в соседнюю деревню отправилась.
   - Что ж так - в соседней-то?
   - Да нашенская она. Замуж вышла, ну, к  мужу  и  переселилась.  А  ты
откуда будешь-то?
   - Издалека. С гор.
   Слово  за  слово  Жуга  рассказал