о  быстро оставил  эту затею -- все, что бы  он  ни попытался перенести  на
бумагу,  отчетливо  напоминало  самому  автору  об Эвейне,  а  вспоминать  о
событиях двадцатилетней давности он боялся до сей поры.
     Сейчас   он  возвращался   из  очередного   издательства   с  очередным
потрепанным покетбуком  и  свеженьким  договором в чемодане,  с  нетерпением
ожидая,  когда  же сумеет  втиснуться в поезд  метро и, забравшись в уголок,
приступить к чтению. Его ждали драконы. Если бы только проклятая нога давала
идти чуть поскорее...
     Подняв взгляд, Лева приметил в кипящей толпе  молодую пару. Собственно,
внимание  его привлекли  даже не рослый светловолосый юноша, не по-московски
бережно  поддерживавший  за талию  свою  хрупкую спутницу, а  кожаные куртки
обоих, усеянные блестящими  заклепками. Узоры  медяшек складывался в  нечто,
остро напомнившее Леве об эвейнских рунах. Знаки сплетались, складывались...
Да нет, ерунда, полная ерунда, какие-нибудь хоббиты из Нескучного...
     Переводчик вздрогнул.  Про себя  он был твердо уверен,  что  Толкиен  в
молодости  или  сам заглянул  в Эвейн, или  был  знаком  с людьми,  нечаянно
прошедшими через стоячие камни.
     В груди закололо. Лева машинально хлопнул по карману, где обычно держал
нитроглицерин, и тут же вспомнил, что -- как некстати! -- по случаю особенно
теплой  погоды оставил дома зимнее пальто,  а пошел в демисезонном  и  забыл
переложить пузырек с лекарством.
     Как неудачно, проклятье... и не остановиться, не перевести  дух.  Толпа
напирала  встречь  легкому ветерку  из черного зева туннеля,  возвещавшему о
скором подходе  поезда.  Лева сунулся было вбок, но  получил  чувствительный
тычок под ребра.
     И в этот миг девушка обернулась.
     Левино сердце от боли  заметалось по враз опустевшей грудной клетке. Он
уже  видел это  лицо,  это  -- или очень  похожее,  до жути  похожее...  Да,
конечно. Это было лицо целительницы, взявшей в  плен того солдатика. Как  же
ее звали? Моренис, услужливо подсказала память.
     Зеленые глаза девушки обежали сгорбленную, перекошенную  Левину фигуру.
Эвейнка стояла  совсем  рядом, и  от  нее  исходил  слабый, едва  уловимый в
порченом  воздухе   метро   запах  ношеной  кожи,  и   просушенного  солнцем
разнотравья, и немножко  пота, и еще чего-то неуловимого, чему  тоже не было
места здесь, в московских подземельях. Целительница протянула тонкую руку, и
затянутые в тонкую замшу пальцы -- боже, боже, как я не заметил сразу, как я
мог не видеть очевидного, как мог я быть слеп! -- коснулись Левиной груди.
     Боль  отступила  на  миг. Но только  на миг,  чтобы  тут же  обрушиться
сокрушающей  волной.  Потому  что,  привлеченный  движением  подруги,  юноша
обернулся вслед за ней -- толпа обтекала их, словно вставший на пути бурного
потока утес, -- и Лева увидел его лицо.
     "Генетический  феодализм, --  успело еще мелькнуть у него  в голове, --
семейное сходство..." Только слепой не узнал бы в этом человеке сына Ратвира
ит-Лориса.
     Потом грудь пробило копье муки -- вскользь, от левого плеча к сердцу, и
неподъемная  тяжесть тела повалила Леву на холодные плиты. Он смутно ощущал,
как бережные руки  поддерживают его,  как чужая  воля заставляет сокращаться
умирающий миокард. Глаза закрывались,  не было сил держать открытыми налитые
свинцом  веки. Откуда-то издалека  доносились  голоса, бормочущие  что-то на
полузабытом языке.
     А  потом налетел  откуда-то ветер, принес на неласковых  крыльях  запах
травы и дыма, и в закрытые глаза ударил  луч зеленого солнца.  "Ну вот  вы и
дома, лейтенант", -- произнес чей-то очень знакомый голос, и Лева  улыбнулся
-- про себя, потому что шевельнуть губами не мог.
     "Это всего  лишь предсмертный  бред, -- успокоенно подумал он. -- Всего
лишь бред..."
     Он еще не знал, насколько ошибается.