уск, большие голубые глаза.
     -- Ширли!
     -- Крис! --  полувскрикнула-полувсхлипнула девушка и,  птичкой слетев с
крыльца, упала ему на грудь.
     --  Вернулся, -- прошептала она,  прижимаясь к его груди. --  Вернулся.
Милый, любимый, единственный мой. Вернулся... ко мне.
     -- Да, малыш, -- прошептал Крис, прижимая ее к себе. -- Я вернулся. Как
и обещал. Я вернулся.
     Он шептал что-то еще, утешительное,  ласковое... но в глубине  сознания
черным  зверем  ворочалась память  о крови и боли,  о  неизбежных ошибках  и
несчастных  совпадениях. "Они остались там, -- твердо  сказал  себе Крис, --
они все остались там... и не придут в наш мир". Но  он  знал, что  еще долго
будет  вздрагивать всякий  раз,  стоит ему  увидать краем  глаза  что-нибудь
настолько лиловое, как сполохи по краю портала.
     --  Я  вернулся,  -- повторил он, словно  пытаясь  убедить  в этом себя
самого. -- Домой. Навсегда.

     Эпилог
     Звук гитарных струн  раздавался  где-то  рядом, чуть ли  не в  соседнем
кунге.
     Вяземский замер, прислушиваясь. Невидимый игрок  брал аккорды уверенно,
лишь иногда нарочно затягивая -- точь-в-точь как  Ржевский. И голос... такой
же молодой, с легкой хрипотцой...

     Скоро трап нам подадут,
     Загудят винты привычно.
     Вот и кончился уж срок
     Нашей службы заграничной...

     Полковник решительно ступил на подножку и распахнул дверь кунга.
     В  полумраке  табачного  дыма  тускло блеснули  звездочки  на  погонах.
Игравший  сидел  вполоборота  к   Вяземскому,  склонившись  над  гитарой,  и
полковник  не видел его лица,  но  голос...  фигура...  Ржевский тоже  любил
перебирать струны именно  так -- низко склонившись,  чуть  ли не обернувшись
вокруг гитары.
     -- Валерий?!
     Игравший обернулся.
     -- Товарищ полковник?
     На  Вяземского недоуменно  смотрел  абсолютно  незнакомый  ему  старший
лейтенант. Другое лицо... да и волосы темные, как же он сразу-то не заметил?
     -- Нет, ничего. -- Полковник привалился спиной к двери. В горле у  него
отчаянно  запершило  --  должно  быть,   от  сигаретного   дыма,  вытянутого
сквозняком, и глаза слезятся оттого же... а вот сердце...
     -- Просто...  обознался,  -- выдавил Вяземский. -- Услышал, как  вы тут
играете... у меня знакомый точно так же играл... как вы. Думал... что он.
     --  Товарищ полковник,  с вами  все в  порядке?  --  озабоченно спросил
кто-то из невидимых Вяземскому в глубине кунга слушателей.
     -- Что? Да, все  нормально. --  Полковник стиснул  зубы и с  трудом  of
клеился от двери. -- Это я все к климату... приспособиться не могу.
     -- Да, климат здесь еще тот,  -- рассмеялись в темноте. "В  Анголе было
жарче", -- подумал Вяземский. Но вслух не сказал.
     -- Простите,  что прервал, --  обратился полковник  к гитаристу.  -- Вы
продолжайте...
     -- Хотите  присоединиться, товарищ  полковник? -- предложил  кто-то  из
слушателей.
     --  В другой раз как-нибудь. -- Вяземский виновато улыбнулся. -- Меня в
штабе ждут.
     "Никто меня  не ждет.  Вру... как  сивый  мерин. Просто... так хотелось
встретить  кого-то из  _тех_". С тех  пор как  после неудачного  вторжения в
Эвейн  всех  его  участников  раскидали по разным  уголкам социалистического
Афганистана, Вяземский еще не столкнулся ни с одним из прежних знакомцев. Он
сильно подозревал, что  многих  уже  не встретит  никогда.  В  конце концов,
прошло шесть лет войны.
     Он повернулся и зашагал прочь от кунга, а вслед ему  из раскрытой двери
тихо заструилась песня:

     Утро будет для живых,
     Ну а павшим -- честь и слава.
     Будь мне памятью о них
     Пограничная застава...

     -- Не успеть, -- сказал авианаводчик. Полковник, высунувшись по пояс из
БТРа, посмотрел вперед.
     -- А что там вообще?
     -- Цепляют, -- отозвался капитан. --  Пока подцепят, пока оттащат...  а
потом щупами.
     -- А почему танк с тралом не взяли?!
     -- Почему-почему... торопились, блин! Вот  и доторопились! Теперь точно
успеем к... -- Авианаводчик безнадежно махнул рукой.
     -- Товарищ  полковник!  --  позвал  Вяземского  худенький, весь  в пыли
солдатик-связист. -- Есть связь с разведгруппой.
     -- Сейчас... -- Вяземский ловко соскочил с  БТРа, стараясь не коснуться
брони -- ожог можно было схлопотать запросто.
     Они подошли  к одинокому дереву у обочины,  в  призрачной тени которого
склонился  над  рацией  второй  радист,  постарше, монотонно  повторявший  в
микрофон:
     -- Ноль седьмой, ноль седьмой, я ноль девятый, как слышишь, прием?..
     Он, не поднимая головы, протянул полковнику второй комплект наушников и
продолжил бубнить: "Ноль седьмой, ноль седьмой..."
     -- Да  слышу я тебя! --  раздался из наушников до боли  знакомый голос,
заставивший сердце Вяземского сжаться в комок. -- Слышу.
     --  Владимир...  --  тихо  прошептал  полковник  и,  вырвав  у  радиста
микрофон, яростно заорал: -- Вовка! Перовский! Ты меня слышишь?
     --  Товарищ  полковник?!  --  В  голосе Перовского  прорезалось усталое
удивление. -- Вот так встреча. Жаль, что не личная.
     -- Вовка, черт. -- Полковник изо всех сил постарался сдержать волнение.
-- Мы идем к вам, слышишь, идем! Продержитесь еще пару часов! Мы идем!
     -- Фигня все это, полковник,  -- прошептали наушники. -- Я же  знаю.  У
вас там впереди  такое милое ущелье...  Если втянетесь туда колонной с ходу,
духи вас на шашлык разделают. А попытаетесь их по правилам  брать... хорошо,
если к вечеру будете.
     -- Володя... -- У Вяземского сорвался голос. -- Разведка...
     --  Я  же сказал  --  фигня,  -- звучал  у  него в ушах спокойный голос
Перовского. -- Слушай обстановку, артиллерия: нас зажали ночью,  загнали  на
вершину  холма. Мы  заняли  круговую.  А  утром выяснилось,  что  рядом  две
господствующие высоты. Духи затащили туда ДШК и  ЗГУ и начали спиливать  наш
холмик под ноль. Вертушки  попытались  нас  снять  -- потеряли одну машину и
ушли ни с чем. Два часа назад духи подтащили минометы. Сейчас у нас половина
двухсотых, а остальные трехсотые, и я в их числе. Патронов -- по полрожка на
брата.
     -- Володя, я...
     -- Ни  _хера_ ты не сможешь сделать,  Сашка.  --  Голос Перовского  был
отстранение сух. -- Попытаешься прорваться -- сам  ляжешь и солдат положишь.
Да и вообще -- поздно.
     -- Нет!
     --  Полчаса  назад,  --  выплюнули  наушники,  --  я  вызвал   авиацию.
Массированный БШУ по нашим координатам. Тут духов сбежалось голов семьсот...
а то и больше, со | всего укрепрайона. Так-то, полковник.
     Вяземский промолчал.
     -- Ты уж извини, -- хмыкнули наушники, -- что так вышло. Я...
     Голос  Перовского  куда-то  пропал.  В наушниках коротко  тявкнули  две
автоматные очереди и чей-то отчаянный, затяжной вой...
     --   Совсем  обнаглели   душары,  --   сообщил  Перовский  с   безумной
доверительностью.  -- Пять минут  подождать не могут. Ну так вот. Ты передай
привет всем нашим... кого  увидишь... особенно... А  черт, если увидишь, сам
поймешь, кому.
     -- Вовка... -- в четвертый раз повторил Вяземский.
     -- Знаешь, -- неожиданно повеселевшим голосом сказал Перовский.  -- А я
так курить и не начал. Совсем не пробовал. Вот кабы знать, что зря... Ладно,
полковник, прощай.
     В наушниках что-то звонко щелкнуло.
     Вяземский,  зажмурившись, изо всех сил стиснул микрофон... и недоуменно
уставился на кусочки черной пластмассы, впившиеся в ладонь.
     -- Идут, -- сказал авианаводчик.
     Он стащил с  головы  панаму, вытер обильно  струившийся  пот и, яростно
нахлобучив  ее, уставился в ослепительно голубое небо, где чертили свой путь
серебристые черточки МИГов. Наконец они  скрылись за гребнем... и через пять
растянувшихся  в  бесконечность  минут  Вяземский  почувствовал,  как  тяжко
содрогнулась земля под ногами.
     -- Ну, вот и все, -- невыразительным тоном сказал капитан.
     Вяземский  привалился  спиной  к  БТРу,  не  чувствуя,  как   шипит  от
прикосновения к раскаленной на солнце броне пропотевшая гимнастерка.
     "Утро будет для живых... -- билось у него в голове, --  для живых. Ну а
павшим -- честь и слава..."
     -- Знакомый ваш? -- почти участливо спросил наводчик.
     -- Товарищ, -- пересохшими губами выговорил Вяземский.
     "Если бы Володька остался... там... он был бы жив, -- бубнило в голове,
словно  злой чародей решил свести полковника Вяземского с ума. -- Он был  бы
жив..."
     А не остался он... потому же, почему решил вернуться Вяземский. Нет, не
так. Решить  можно, когда есть выбор, а у Вяземского выбора  не  было. Он не
мог  предать  свою страну.  А страна...  и  снова  нет  -- не  страна, а  ее
правители в промежутках между  игрой в "гонки на катафалках" предали его,  и
Перовского, и Ржевского-поручика, и еще многих и многих.
     И  впервые за  эти годы Вяземский подумал -- может быть, правы  были не
те, кто покинул Эвейн, а те, кто остался?
     * * *
     Обри Норденскольд  недовольно пошарил  по  карманам. Так и  есть! Забыл
зажигалку.
     За что Обри не любил  форму, которую ему приходилось носить, -- так это
за недостаточное количество карманов. Вечно в них не хватало места для самых
полезных вещей. Как же он справлялся, когда служил у Дженнистона адъютантом?
Ну верно -- тогда, в базовом лагере, никто не спрашивал, почему это у майора
Норденскольда  карманы оттопырены.  А  теперь, уже полковнику Норденскольду,
этот вопрос может задать любой бригадный генерал,  которых тут, в  Пентагоне
-- как собак, прости господи, нерезаных.
     Полковник  нервозно обернулся. И что теперь делать? Пытаться  запихнуть
сигарету обратно в только начатую  пачку "Кэмела"?  Просто шоу Джерри Льюиса
какое-то.
     "Пора  бросать курить", -- подумал Обри решительно Хватит уже того, что
нынешнее начальство  --  генерал Коэн  -- решительно настроено  против  этой
отвратительной привычки. Что же, генералу Коэну позволительно -- у него были
планы  уйти в политику,  а политик, не следующий велениям времени, -- просто
неудачник. Но  это  означало, что и  Обри, успевшему стать  для нового  шефа
столь   же  незаменимым,  каким  он   был  для  адмирала,   светлой  памяти,
Дженнистона, приходилось  подчиняться  тем же нелепым  причудам. Как  все же
прихотливы требования великой американской мечты -- то курите "Кэмел", то не
курите "Кэмел"... Спасибо еще, что  не  приходится изображать из себя ковбоя
Мальборо.
     Во многих  отношениях Обри  повезло. Повезло  в тот день, когда он стал
одним из  немногих, вырвавшихся из  эвейнского ада, и  повезло  еще  раз  --
когда,  взбеленившись  после очередного  трехчасового допроса, он потребовал
ручку и лист бумаги.  В ответ на  письменное требование уволить его из флота
США к Обри пришел очередной безликий человек в штатском -- эти инкубаторские
агенты  уже надоели  ему  безмерно  --  и сообщил,  что  удовлетворить такую
просьбу командование не может. Как позднее, успокоившись, решил Обри --  оно
и  к лучшему; чем может заняться выпускник Вест-Пойнта в гражданской  жизни,
он не  очень понимал,  а перенимать семейный бизнес его не  тянуло.  Однако,
чтобы  не  порождать  нездоровых  слухов  и не подвергать  угрозе  секретную
операцию... Вот так Обри! из майора морской пехоты стал майором армии США --
и ныне, и в прошлом. Вся его карьера в качестве адмиральского адъютанта была
перечеркнута  чьим-то  бойким пером, а  ее место заняла хорошо проработанная
легенда. Это было двадцать лет назад.
     Но что все-таки делать с сигаретой?
     Задумавшись  над этой животрепещущей проблемой,  полковник  машинально,
как это с  ним бывало,  прикусил фильтр и  подвигал челюстью,  отчего кончик
сигареты  забавно покачался  вверх-вниз.  Проходивший мимо незнакомый  майор
отдал Обри честь и залихватски прищелкнул пальцами.
     -- Добрый день, майор Норденскольд.
     Обри   раздраженно   втянул   воздух   сквозь   зубы...  и  закашлялся,
наглотавшись дыма. Сигарета тлела.
     Полковник  вытащил ее  изо  рта  двумя пальцами, как ядовитую  букашку,
чувствуя, как волосы его встают дыбом. Было бы очень легко решить, что помог
проходивший мимо офицер... если бы Обри не помнил совершенно точно, что руки
того  были  пусты.  Он  повернул  голову,  но спина незнакомого  майора  уже
скрылась за поворотом.
     "Он  назвал меня по имени, -- сообразил Обри. -- И по старому званию...
тому званию".
     Полковник  бессильно привалился к  стене. Сигарета по-прежнему  тлела в
его руке, а в голове билась, как отчаявшаяся  муха, одна-единственная мысль:
"Они меня достали... все-таки достали... даже здесь они меня достали..."
     * * *
     --  Ну что, дед? -- Алекс  поставил опустевшую бутылку под  стол. -- По
последней?
     --  По  последней, -- степенно кивнул дед. -- Ирина  Сергеевна,  может,
все-таки присоединитесь к нам?
     -- Ну уж  нет! --  возразила сидящая  рядом с Алексом молодая  женщина.
Прожитые в глуши годы ничуть не испортили ее  красоты, и люди малознакомые в
последнее время подчас принимали их не за мужа с женой, а за отца с дочерью.
Впрочем, чужаков в доме Алексея и Ирины не привечали. -- Этот яд, который вы
с таким удовольствием пьете... Ни за что, и тебе, -- она резко повернулась к
Алексу, и от этого движения густые пушистые волосы цвета меди, взметнувшись,
на  миг  замерли  в  воздухе,  прежде чем  снова  упасть  на  плечи, --  еще
отсоветую.
     --  Ой,  не  надо  этого  делать,  девонька!  --  в  притворном  испуге
запричитал дед. -- Заговоришь его, заворожишь...
     -- Сейчас модно говорить "закодируешь", -- усмехнулся Алекс.
     -- Во-во, зашифруешь,  а жить-то ему потом  как? У нас  в России водка,
это, знаешь ли, не выпивка...
     -- ...А средство  выживания,  -- закончил Алекс.  -- Ладно,  дед, будет
тебе. Все это  она знает, да и ты  все знаешь.  А то не ты  меня  учил,  что
алкоголь -- это органический яд, равно как  и мясо,  и сладкое. Я твои уроки
хорошо запомнил, не надейся.
     -- Так то на войне, -- вздохнул дед,  отводя взгляд в сторону.  --  Там
спрос другой.
     -- И то верно. -- Алекс приподнял граненый стакан и,  дождавшись,  пока
дед проделает то же, одним движением опрокинул в глотку огненный напиток.
     -- Ух! --  выдохнул он. --  Такие  уж вот мы,  люди,  саморазрушающиеся
системы.
     -- Ты еще скажи -- "иррациональные", -- хмыкнула молодая женщина.
     -- Ты и такое слово знаешь? -- наигранно удивился Алекс.  -- Ах, ну да,
ты  ведь  у меня  холодная, насквозь рациональная, --  он приобнял  жену  за
плечо, притянул  к  себе,  и  та  нежно склонила  головку  на его  плечо, --
любимая, милая, самая-самая дорогая на свете...
     --  Ну  чисто голубки  воркуете, --  насмешливо  заметил  дед. -- Прямо
сердце радуется, на вас глядючи...
     -- Товарищ генерал-майор, -- сказал Алекс,  зарываясь  лицом в пушистую
осеннюю рыжесть. -- Выходите из образа. Он вам мал.
     Дед вздохнул.
     --  Генерал-майору  позволительно  переигрывать,  -- буркнул он,  вертя
опустевший  стакан. --  Это  майору  за  такое враз  бы оценку  выставили...
какой-нибудь парш... а генералу можно.
     -- Брось ты  прибедняться,  а? --  сказал Алекс.  --  "Бывший полковник
бывшего СМЕРШа". Сидишь  тут, на нас смотришь, в окошко иногда поглядываешь.
Чего тебе еще от этой жизни надо?
     -- Да ничего, наверное, -- задумчиво проговорил дед,  опуская стакан на
стол. -- Внученек... с хитрой резьбой. Вот уж, что  называется, не думал, не
гадал, каким оно будет -- мое стариковское счастье, а оно таким оказалось.
     -- Как там она? -- настороженно спросила Ирина.
     -- Все нормально, -- сообщил дед, приподнимаясь и выглядывая в окно. --
На лужайке сидит,  перед  грядками.  Очень  уж  ей  моя земляника  по  вкусу
пришлась.
     Алекс тоже перегнулся через подоконник. В последнее время катаракта все
сильней  донимала старика, но тот из гордости не признавался, что зрение его
слабеет. Впрочем, сейчас это было даже к лучшему.
     Девочка  лет  шести в воздушном  зеленом  платьице действительно сидела
перед земляничными грядками и, не отрываясь, смотрела на них. И под этим, не
по-детски сосредоточенным взглядом  крохотные  ягоды стремительно наливались
спелой краснотой.
     * * *
     Толпа обтекала Леву Шойфета, недовольно урча и толкая  в сутулую спину.
Стиснув зубы, Лева  медленно ковылял  в  этом бурлящем  потоке, подволакивая
хромую  ногу.  Погода  на  улице  была  премерзкая,  и старый  перелом  ныл,
напоминая о том, что Лева принес страшную клятву забыть.
     Странно,  но  после возвращения  из  Эвейна  жизнь  его  не  изменилась
совершенно. Всего однажды его вызвали с работы на Лубянку -- очень вежливо и
нестрашно, -- и  там, в тишине кабинета, выходившего окнами в глухой колодец
двора, объяснили, что  события  летних  месяцев 1980 года,  так  несчастливо
совпавшие с  Московской Олимпиадой,  не  должны стать  достоянием гласности.
Никогда. Переводчика не заставляли подписывать никаких бумаг --  это значило
бы,  что несчастливая операция все же  состоялась, а ее  полагалось  считать
небывшей.  Впрямую  седоволосый  и седоглазый человек, чьего звания  Лева  с
перепугу  не  запомнил,  не  объяснял  ничего,  но  у  лингвиста   сложилось
впечатление, что идеологический противник сбежал из параллельного мира столь
же позорно.
     А дальше  не было...  ничего. Родители,  кажется, решили, что  необычно
молчаливого  сына  отправляли  в  Афганистан  по   какой-то  государственной
надобности,  дедушка   Рувим  получил  повод  гордиться  отслужившим,  пусть
недолго,  зато  по-настоящему, внуком, начальство косилось вначале, а  потом
перестало. И если бы не сны, Лева мог бы и сам решить, что нелепая и  жуткая
секретная операция ему просто привиделась в бреду.
     Но  каждую ночь  ему  снились  зеленое  небо  Эвейна  и  сверкающие  на
неестественно жарком солнце кирасы воинов Бхаалейна.
     Самые  неожиданные вещи порой пробуждали  в жизни каскады воспоминаний,
заставлявшие Леву  цепенеть от  ужаса и покрываться холодным потом. Особенно
сильно действовали на него  запахи. Лева перестал выезжать  за  город -- его
пугал  запах  навоза.  На улице  порой ноздри  его  улавливали  на полувдохе
какую-то комбинацию летучих: молекул,  и  призраки  прошлого  вдруг вставали
перед глазами.
     Лева заслужил среди коллег и друзей репутацию человека с причудами,  но
и  не более. Он  даже  исхитрился  жениться,  пробудив  в  своей  избраннице
материнский  инстинкт   непреодолимой  силы.  Завел  семью.  Сделал  научную
карьеру.
     Потом началась перестройка.
     Пережив   первоначальный   шок,  вызванный   не  столько  политическими
событиями,  сколько  смертью  деда  --  сердце  старика не выдержало  такого
предательства  идеалов, -- Лева  на удивление  неплохо приспособился к новой
жизни,  хотя его исследования фонетических сдвигов в германских языках  IV-V
веков  оказались в одночасье никому не  нужны. Он  был несколько раз жестоко
кинут,  после  чего  по  строгому  наказу супруги  оставил попытки влиться в
систему  мирового  капиталистического  хозяйства.  Вместо  этого  он  освоил
смежную  профессию.  Прикупив   на   последние   деньги,   оставшиеся  после
экономической реформы, новую лет для пишущей машинки и ящик краденой бумаги,
Лева принялся переводить научную фантастику для расплодившихся в первые годы
перестройки мелких издательств.
     Шло  время, издательства, точно амебы, размножались и жрали друг друга,
а  Лева  оставался. Он обеспечил себе  широкую  известность в  узких  кругах
безотказностью,    необыкновенной   грамотностью   и   особенным   талантом,
проявлявшимся,  стоило  в  Левины  руки  попасть  любому  произведению,  где
упоминались чародеи, драконы и прочие неизбежные атрибуты фэнтези. Вот здесь
борзое перо бывшего лингвиста могло разгуляться всласть.
     Один раз Лева даже попытался выбиться из безвестности и написать что-то
свое, прослышав, будто писатели-фантасты получают куда больше  переводчиков,
н