задирать голову. Но владетель вроде бы  говорил искренне...  хотя воевода с,
ним,  кажется, не  согласен,  слишком  он хмур и  набычен. Может  быть,  для
эвейнцев и вправду все так просто? В чужой монастырь...
     --  Я судил  о  вас по  нашим  законам, -- чопорно проговорил он.  -- Я
извиняюсь.
     -- И я судил о вас по нашим законам, -- отозвался Бхаалейн. -- Я был не
прав.
     Что  он  хотел этим сказать, майор так  и не понял.  Дискуссия  о праве
прохода через бхаалейновские  земли  продолжилась с  того места,  на котором
застопорилась  перед  злосчастным нападением на  купеческий караван.  Похоже
было, что  сражение  у  замка  кое-чему научило владетеля  --  тот,  хоть  и
старался не показывать этого, был готов идти на большие уступки, чем прежде.
Чтобы убедить  его в правильности выбранной  линии, Кобзев,  в свою очередь,
поддался сильнее, чем полагал бы нужным в других обстоятельствах.
     Когда воевода принялся многозначительно поглядывать на солнце -- самому
владетелю все то же  достоинство не позволяло так явно намекать, что пора бы
и  закругляться,  --  Кобзев осторожно  осведомился, не желает  ли владетель
Бхаалейна продолжить беседу в другой раз.
     -- О  да! -- пророкотал тот. -- Но прежде чем  вы  покинете окрестности
моего  кирна,  демон,  скажи  мне  --  что  вы  делаете с  раненными  в  бою
сородичами?
     -- Лечим по мере наших возможностей, -- ответил гэбист недоуменно.
     Ему захотелось поинтересоваться недоуменно: "А вы думали, мы их жрем?"
     --  Это  достойно,  --  кивнул владетель. --  Но  я  говорил о раненых,
попавших в руки ваших противников.
     Сердце   Кобзева   подпрыгнуло,   зашвыривая  желудок   в  горло,   как
баскетбольный мяч в корзину, и рухнуло в самые пятки.
     -- Не желает  ли владетель сказать, что у  него в плену  находится  наш
боец? -- поинтересовался он.
     При беседах через переводчика он постоянно сбивался на этакий безличный
стиль, страшно злился на себя за это, но ничего не мог поделать.
     -- Не  в  плену, -- поправил Бхаалейн с  неудовольствием. -- Он  не был
пленен в бою. Мы случайно захватили его тело в замок, собирая наших раненых.
     -- А что принято у вас  делать  с  пленными? -- поинтересовался Кобзев,
только чтобы выиграть время.
     Ему  в голову не  приходило, что  местные  могут  захватить  советского
солдата живым, и теперь майор недоумевал, почему.
     -- Дело чести владетеля --  выкупить своего дружинника, будь то родович
или наймит, если тот желает вернуться к нему на службу, а не переметнуться к
победителю,  -- ответил  Бхаалейн.  --  Но  вашего  бойца  я  готов  вернуть
бесплатно. Мне  он не нужен, и мой управляющий жалуется, что пленник слишком
много ест.
     Кобзеву пришлось  очень  внимательно  вглядеться  в  прищуренные глазки
владетеля, чтобы заметить притаившуюся там усмешку.
     "Ну погоди, толстяк, --  в бессильной ярости подумал  он, -- я тебе еще
припомню  твои  шуточки. Вот когда  у нас будут  стоять  гарнизоны по  всему
Эвейну... тогда ты запоешь по-иному. А пока смейся-смейся".
     Гэбиста трясло невидимой, мельчайшей дрожью. Да, он не  может  оставить
советского солдата  в туземной темнице... тем  более во власти Бхаалейна, не
жестокого  намеренно,  но  безразличного  до последней  степени  к  жизни  и
благополучию  пришельцев. Но  и  принять его обратно он  не имеет права!  За
столько дней  телепаты Бхаалейна могли не только высосать из его мозгов все,
что тот знает о Советском Союзе, социалистическом строе, об армии,  наконец,
но и вложить туда любые приказы. Вырезать  под покровом ночи все руководство
группировки.  Открыть дорогу в лагерь налетчикам. Внедриться в...  Кобзев не
очень  хорошо представлял, куда можно внедриться в тесном кругу допущенных к
тайне межпространственных ворот, но и эта мысль мелькнула у него в голове.
     Но  это -- риск теоретический. А вот  если он  сейчас откажется принять
пленника обратно... ладно бы Шойфет, его  еще можно запугать  до безъязычия,
но двое мордоворотов с "Калашниковыми" за спиной, такого эти не простят...
     -- Когда вы  сможете вернуть  его нам? -- проговорил Кобзев, слыша свой
голос как бы со стороны.
     -- Через  два  дня, --  ответил  за владетеля Раатхакс. -- Целительница
говорит, он еще не до конца окреп.
     --  Хорошо, -- выдавил гэбист. --  Мы будем ждать.  Владетель кивнул  и
неспешно развернулся к замку.
     * * *
     Замполиту  Бубенчикову  судьба,  очевидно,  предназначила  служить злым
роком контингента межпространственной помощи.
     После фиаско, которое потерпел замполит на ниве  идеологической работы,
из лагеря его старались  не выпускать. Этим обстоятельством Бубенчиков очень
тяготился  и даже  протестовал,  требуя  позволить ему  проводить  беседы  с
населением  соседних  деревень.  Но  Кобзев, к  которому замполит  обратился
поначалу, справедливо заметил,  что после предыдущего выступления  замполита
командование группировки до сих пор  не  может наладить диалог  с владетелем
Картрозом,  через  чьи  земли  лежала дорога в срединные  области Серебряной
империи, -- тот с большим скрипом  согласился не убивать  подлых  демонов на
месте, но дальше этого  дело не шло. Поэтому замполиту Бубенчикову следовало
бы  не  лезть  в  дипломатию,  а  молчать  в  тряпочку  и  заниматься своими
непосредственными    обязанностями    --    поддерживать    моральный    дух
красноармейцев. Обиженный замполит пошел к командующему,  но  оказалось, что
Кобзев успел  первым. От командующего Бубенчиков  вышел белый  и дрожащий  и
принялся отравлять жизнь обитателям базового лагеря.  От его бдительности не
могло укрыться ничто.  Попал под  раздачу даже безответный  переводчик Лева,
уличенный в напевании идеологически невыдержанной колыбельной Шуберта.
     Стало полегче, когда  раздраженный Кобзев позволил замполиту  проводить
занятия с бывшими  разбойниками,  срочно  перекрещенными  в "освободительное
движение эвейнской  бедноты". Гэбист рассудил,  что  проще дать  Бубенчикову
немного воли, чем ежедневно вылавливать из уходящей  на Большую землю дважды
перлюстрированной почты его доносы. Кроме того, за идеологическую работу все
равно придется отвечать.
     Потом  дружина  владетеля Бхаалейна  сровняла  тренировочный  лагерь  с
землей, и  способности замполита опять остались не востребованы.  Бубенчиков
бродил по новому лагерю, вяло  проводил партсобрания и придирался к солдатам
по каким-то совсем уже немыслимым поводам, чего за ним прежде не водилось.
     Тем  вечером  внимание рыскавшего  по  базе  замполита  привлек  шумок,
доносившийся из одной офицерской казармы. В этом, собственно, не было ничего
предосудительного,  но  острый  слух  героя  Праги  уловил  бряканье  гитары
артиллериста Ржевского, которого замполит не любил за старорежимную фамилию.
Поэтому он, не раздумывая долго, подошел к  двери, за которой звенели струны
и стаканы, и распахнул ее без стука.
     Господа офицеры  застыли, не  успев в очередной раз  сдвинуть  граненые
"бокалы". Бубенчиков повел носом и внушительно прокашлялся.
     -- Товарищ  замполит!..  -- радостно  воскликнул Ржевский и,  осекшись,
добавил гораздо тише: -- Присоединяйтесь...
     Вместо ответа Бубенчиков  обвел взглядом стол. Ничего  криминального он
там не обнаружил.  Поверх газеты,  заботливо прикрывавшей казенную скатерть,
были   разложены  плавленые  сырки,  черный  хлеб,  квелые  огурцы,  ломтики
домашнего  сала,  благоухавшего  чесноком  на всю комнату, перебивая  свежий
аромат новых досок.  С  краю стола примостилась  горсть окаменевших  ирисок,
припасенных,  очевидно, для последней стадии опьянения, когда уже  все равно
чем закусывать.
     Некоторое  время  замполит раздумывал, не  стоит  ли закатить  скандал,
потом махнул рукой и устроился на краю койки.
     -- Наливайте, -- велел он, подпирая щеку мясистой ладонью.
     Ржевский взял на гитаре одинокий аккорд, сложный и печальный. Лейтенант
Топоров  поспешно вытащил из-под стола  трехлитровую  банку, на  которой еще
сохранилась потертая  этикетка  "Сок  томатный с мякотью", и щедро плеснул в
подставленный кем-то стакан подозрительно розовой жидкости.
     За   время   службы   Бубенчикову   приходилось  пивать  самогон  самых
необыкновенных  оттенков  --  от  алмазно-прозрачного  до  мутно-коричневого
(который должен был  в случае неожиданной проверки изображать кофе). Поэтому
замполит, ловко стащив со стола ломоть хлеба с салом,  одним движением локтя
влил в  распахнутый рот половину содержимого стакана, сглотнул и зажмурился,
ожидая реакции организма.
     Реакция  последовала, но  совершенно  не такая,  на  какую  рассчитывал
Бубенчиков,  ожидавший мазка  наждачкой  по  небу  и дальше, по  пищеводу до
самого желудка.  Напиток и вправду оказался очень крепким -- чуть ли не  как
медицинский спирт,  --  но скользнул в горло, точно масло. Он  был сладким и
ароматным,  он  пах медом и земляникой, а  еще -- травами и летней  душистой
жарой, настаивавшейся много дней в тяжелых бутылях с домашней наливкой. Этот
аромат сбивал с ног, он пробуждал где-то  в самых глубоких и древних отделах
мозга  память  предков, открывал в  человеке лучшие  чувства  и  стремления,
приобщая не описуемой словами благодати...
     Бубенчиков сглотнул  еще раз, и призрак  нирваны отступил, рассеиваясь.
Замполит   тряхнул   головой,   открыл   глаза   и,   набычившись,   оглядел
занервничавших офицеров.
     -- Откуда взяли? -- просипел он  -- глоток наливки не прошел  бесследно
даже для его луженых голосовых связок.
     Как выразился позднее  Ржевский, "брехня  эта офицерская солидарность".
Все взгляды разом обернулись к лейтенанту Топорову. Тот побледнел и замялся.
     -- Ну? -- все тем же зловещим шепотом осведомился Бубенчиков.
     -- Да вот... принесли... -- не своим  голосом произнес Топоров и уронил
стакан.
     * * *
     Майор Кобзев  готов был рвать на себе волосы. Удерживало его только два
обстоятельства  -- во-первых,  шевелюра его и без  того  угрожающе  редела с
каждым  годом,  а  во-вторых,  над  столом  Кобзева  нависал   торжествующий
Бубенчиков, и  демонстрировать  ему свое отчаяние гэбист не собирался ни при
каких обстоятельствах.
     Злополучная  банка с наливкой разделяла спорщиков  точно барьер. Майора
одолевало  непреодолимое  искушение посмотреть  на  замполита через банку  и
увидеть, как колышется его разбухшая розовая харя.
     --  Не вижу  в  случившемся  трагедии,  товарищ Бубенчиков,  --  упрямо
повторил он.
     --  А это... это... непотребство?! -- патетически  воскликнул замполит,
размахивая руками. -- Советские офицеры, позоря свое высокое звание, берут с
уходящих в самоволки солдат мзду алкоголем! Да это трибунал!
     При  слове  "трибунал"   обвиняемые  разом  съежились.  Собственно,  ни
замполит, ни гэбист не обладали  правом решать их судьбу, но все понимали --
к чему придут сейчас спорщики, так и будет.
     --  Ну зачем  сразу  трибунал, Николай  Марксленович?  --  успокаивающе
проговорил  Кобзев.  -- Товарищи, очевидно,  не  прониклись важностью  нашей
миссии, глубиной момента... но их ли в этом вина?
     Замполит  пожевал  губами.  Обвинение  было  серьезное.  Ясно,  на  что
намекает Кобзев -- дескать,  это  товарищ  Бубенчиков не  донес до отдельных
членов  партии... а кто в  этом  чертовом  контингенте  не партийный? Только
комсомольцы.
     -- А нарушение устава? --  парировал он. --  Устава караульной  службы,
между прочим,  Степан  Киреевич?  А самовольные отлучки рядового и  младшего
офицерского состава из расположения части?
     --  Явление,   безусловно,  недопустимое,   --  подхватил  Кобзев.   --
Совершенно недопустимое и безобразное.  Но подпадает  ли оно  под  трибунал?
Ведь  мы имеем дело не с  какими-то...  неустойчивыми элементами.  Участники
нашего  опыта   выбирались  весьма  тщательно.  Мы  не  можем  из-за  одного
проступка, пусть и позорного, брать под сомнение безупречное прошлое...
     -- Можем! Можем и должны! -- брызнул слюной Бубенчиков.
     --  Ни  в коем  случае!  --  возмутился Кобзев. Им двигало только  одно
желание -- замять дело, ни  в коем случае не вынося сор за ограду базы. Если
состав  контингента начнет меняться, сохранить секретность в  случае неудачи
будет все сложнее с  каждым вырвавшимся  за барьер стоячих камней. -- А вам,
Николай  Марксленович, следовало бы проявить немного понимания. Наши солдаты
и офицеры живут  фактически без  связи  с родиной, в замкнутом пространстве,
точно в  подводной лодке, но постоянно  в виду Земли.  И  если даже  лучшие,
рекомендованные  партийными  организациями   и   государственными   органами
ломаются в таких тяжелых психологически условиях, очевидно, нагрузка слишком
велика.  Я  бы  предложил  ограничиться  дисциплинарными  мерами в отношении
нарушителей...  и  пересмотреть  линию  руководства  группировки в отношении
увольнительных.
     Замполит  застыл, побагровев.  На  лбу его отчетливо завиднелся  старый
иззубренный шрам от удара кирпичом.
     --  Следует  четко  отделять  местное население,  в целом,  несомненно,
дружественное  советскому  народу  и   армии,  --   продолжал   подхваченный
нахлынувшим вдохновением Кобзев, -- от  угнетающих его  феодалов и чародеев,
чье влияние на неокрепшие политически умы  крестьян мы стремимся преодолеть.
Самоизоляция, необходимая на начальных  этапах процесса, теперь превратилась
в оковы, не дающие нам  сделать новый шаг  в  советско-эвейнских отношениях.
Необходимо   зримым  примером  повести  прогрессивные  слои  крестьянства  к
светлому будущему социализма, и сделать это можно, лишь обеспечив постоянный
и повсеместный контакт между лучшими из наших солдат  и местными жителями. Я
предлагаю разрешить увольнительные для рядового состава и в дальнейшем более
гибко подходить к подобным вопросам.
     Бубенчиков осоловело  помотал головой. В  глазах его читалась явственно
только одна мысль: "Вот же продувная бестия!".
     -- Вас, товарищи, -- Кобзев  царственно обернулся к виновникам, -- я не
задерживаю.  Думаю, ваши дела  будут рассмотрены  и на  собрании  партийного
актива, и руководством контингента межпространственной помощи.
     Офицеры, забыв  о всяком достоинстве, ломанулись к выходу, радуясь, что
отделались дешево -- ничего страшнее выговоров с занесением им не грозило.
     --  А  вы,  товарищ  Бубенчиков,  останьтесь,  -- мстительно  договорил
гэбист. -- Нам с вами еще следовало бы обсудить... проблемы политпросвещения
в применении к текущему моменту.
     Замполит  покорно  опустился на стул. Он понимал, что его переиграли по
всем статьям.
     А вот чего он не знал, так это того, что Кобзеву хотелось выть в голос.
Привыкший быть хозяином положения,  гэбист сейчас только казался таковым. На
самом  деле  выбора  у  него не было. Если не  разрешить  солдатам ходить  в
увольнительные  в  деревню,   они  станут,  как  и  прежде,  отправляться  в
самоволки.  Но  так или иначе, а  ничего  хорошего  от  постоянного  общения
советских бойцов с местными  Кобзев не ждал. Ну ничего. Завтра  бхаалейновцы
должны вернуть наконец своего пленника.  Это окажет на моральный  дух солдат
самое благоприятное воздействие.

     Глава 12
     -- Здравствуй, демон. -- Моренис  просунула голову в полуоткрытую дверь
и  критически оглядела красного, как  рак,  голого Толю  Громова. -- Нет,  в
дружину Бхаалейна тебя бы не взяли.
     Толя беспомощно  пожал плечами,  пытаясь натянуть  штаны, не  теряя при
этом остатков  достоинства.  Он уже привык, что в его комнату -- для  камеры
каморка  на третьем  этаже  башни была недостаточно сырой и мрачной  --  без
спросу заглядывают посторонние  люди:  кто  придет  поглядеть  на  демона  в
клетке,  кому-то позарез приспичит спросить его о  чем-то. Но это  были, как
правило, мужчины, и о  своем приближении они обычно оповещали  топотом шагов
на лестнице  и бряцанием  оружия. Моренис  ходила  бесшумно,  как  кошка,  и
выбирала для появления самые неподходящие моменты.
     -- Почему не взяли? -- поинтересовался он, наперед зная ответ.
     -- Хлипок, -- отрубила целительница. -- Тауторикс не заходил?
     -- Заходил, -- кивнул пленник.
     Он уже знал, что Тауториксом зовут командира замковой дружины, похожего
на Илью Муромца в преклонных годах.
     -- Тогда ладно, -- целительница  дернулась было обратно, но передумала.
-- Ничего не сказал?
     -- Нет, -- покачал головой Толя.
     После  того  как  провидец обучил  его местному  языку, обитатели замка
стали меньше  чуждаться пленного  демона,  но вести с ним  дружеские  беседы
по-прежнему были не расположены. Поболтать с ним соглашалась только Моренис,
когда у нее выдавалось свободное время.
     -- Тогда я  скажу. -- Колдунья  решительно ступила через порог.  --  Да
одень ты порты! Стоит, как аист...
     Толя  покраснел  еще  пуще и,  отвернувшись,  поспешно  натянул изрядно
замызганные штаны.
     -- Отпускают тебя, -- сообщила Моренис просто. Толя присел на койку.
     -- Как?..
     --  А  вот  так.  -- Целительница  пожала плечами.  -- Владетель  решил
показать свою щедрость и не взял с вашего воеводы виру.  Хотя стоило бы. Так
что завтра утром тебя передадут с рук на руки этому... Степану ит-Кирею.
     Толя не сразу понял, что она говорит о майоре Кобзеве. Майоре КГБ.
     --  А... потом что?  --  спросил  он,  с  трудом ворочая  одеревеневшим
языком.
     -- Это уже ему решать,  -- развела  Моренис руками.  -- Не знаю, как  у
вас, демонов,  принято. У нас пленных дружинников попрекать не принято, даже
если за  них вира  большая плачена. Вот если переметнулся пленник, тогда его
старые  товарищи  добрым  словом  не помянут...  да  и  то  -- смотря какому
владетелю служат.
     -- Это как -- переметнулся? Изменил, что ли?
     --  Ну как "переметнулся"? -- удивилась  Моренис. -- Под  руку  другому
владетелю пошел. Вот  Тауторикс, я слышала, дружин пять  сменил, прежде  чем
осел  у Бхаалейна -- щедрый здесь  владетель и  добрый, хотя по повадке и не
скажешь. Среди наймитов такое случается сплошь и рядом... А что, у вас нет?
     Толя покачал головой. Он всего пару раз сталкивался в лагере с Кобзевым
и теперь,  пытаясь  вспомнить, как  тот  выглядел,  видел  только  холодные,
колючие глаза  неопределенного  цвета. В памяти, как назло, всплывало что-то
маресьевски-гастелловское -- "Умри, но врагу не дайся!" и тому подобное. Что
же о нем скажут  ребята, когда он  вернется? И что спросит  этот  лютоглазый
гэбист? "А вы, гражданин,  когда продались эвейнским помещикам?  Почему  вас
пощадили -- одного из всех? Давно держите связь со своими сообщниками?"
     --  Э-э,  да  тебя  трясет!  --  Целительница  порывисто  потянулась  к
пленнику,  коснулась его нагого  плеча,  усмиряя  суматошное  биение сердца,
ослабляя  натяжение того,  что  лекари Эвейна  называли "холодной сетью",  а
медики Земли --  парасимпатической системой. -- Чего ты боишься,  демон?  --
спросила она, вглядываясь в застывшее лицо юноши. -- От  тебя шарахается все
владение Бхаалейн, а ты боишься?
     -- Я... боюсь возвращаться, -- прошептал Толя. И заплакал.
     Если бы Моренис тау-Эпонракс могла  читать мысли, она посмеялась бы над
нелепыми  выдумками  впечатлительного  ши.  Но  это  был  не ее  дар.  Испуг
политически грамотного Толи она приняла за признак реальной угрозы. А клятва
целителей требовала от нее помочь больному.
     -- Тогда не возвращайся, -- предложила она  и  сама поняла, что ляпнула
что-то не то.
     Сердце Толи Громова, только что успокоившееся, опять пустилось в галоп.
Он открыл рот, пытаясь ответить, но судорога  скрутила его лицо, смяв жуткой
плаксивой гримасой.
     Моренис провела  ладонью  по  его щекам, расслабляя  мимические  мышцы.
Пальцы ее намокли от чужих слез.
     --  Бедняга, -- прошептала она.  --  Ты  боишься вернуться  к  своим, и
боишься  остаться,  и  боишься  решить, чего  ты  боишься  больше.  Но... --
Целительница  вздохнула. --  Даже