вежливо. Но если я буду отмалчиваться  и
дальше -- нарежет на ленточки. С полной убежденностью в собственной правоте.
Хотя я даже не совсем понимаю, чего он от меня хочет.
     Интересно,  найдут  наши  меня...  то,   что  от  меня  останется?  Дед
рассказывал, как  они находили  своих,  попавших  к  бандеровцам,  к "лесным
братьям".
     Как все-таки обидно умирать в неполных двадцать!"
     -- Я  советую  тебе  еще раз  подумать, ши,  --  проговорил эльф  почти
умоляюще. -- Пока есть время. Пока младшее дитя не принесла _экхаа_.
     "Как  все  мы  веселы  бываем  и угрюмы,  -- шевельнулись  где-то вдали
серебряные струны. --  Но  если  надо выбирать и  выбор труден, мы  выбираем
деревянные костюмы. Люди, люди..."
     Интересно, этим двоим, что  по  бокам,  держать  меня  еще не  надоело?
Связали бы, что ли.
     Еще какой-то звук шевельнулся в памяти. Или не в памяти? Далекое, почти
на грани слышимости, гудение.
     --  Ты  еще молод,  ши, -- вымолвил  эльф.  -- Ты еще не представляешь,
насколько разной  бывает смерть. А я стар...  вашим счетом мне уже двести  и
семь  весен...  и  я  помню  много  смертей.  --  "Ого,  --  вяло   удивился
спецназовец,  --  местным счетом  двести лет --  это  наших сто  шестьдесят.
Бодрый какой  дедушка". -- Умирали  мои друзья -- оттого что люди приходят в
наш лес, запретный для чужих.
     Алекс мотнул,  точнее  -- попытался мотнуть головой. Звук  не пропадал,
наоборот, он нарастал, набирал силу, и его уже  нельзя было спутать ни с чем
в этом мире.
     -- Кто бы  говорил... --  Алекс  попытался улыбнуться, но результат его
усилий больше напоминал  кривой  оскал. -- Кто бы говорил про смерть. -- Его
вдруг начала бить дрожь. -- Ты же свою смерть... не знаешь... а я... знаю.
     -- Что ты... -- Эльф осекся и медленно, словно нехотя, оглянулся.
     В полутора километрах  от  них  прорвавшийся сквозь  разрыв  в  облаках
солнечный луч полыхнул  ослепительными зайчиками на  остеклении кабин МИ-24.
Капитан Шипков  качнул  штурвал на  себя, заставив вертолет клюнуть носом, и
надавил гашетку.
     Иллиена  стояла в пяти шагах от чужака, когда тот, страшно оскалившись,
начал вглядываться во что-то  впереди.  Она даже  успела почувствовать смену
его  чувств  --  от  тоскливого  страха  и  упрямства  к ярко,  почти  зримо
полыхнувшей надежде, и сразу же -- отчаяние и какая-то  странная, с оттенком
самоубийственного безумства радость.
     А затем на лес с жутким неживым воем обрушилась смерть.
     Первым  погиб Эмолин. Костер, который он  разводил,  послужил  летчикам
ориентиром, и первые же ракеты разорвали эльдара на дымящиеся клочья.
     Если бы  в эльфийском пантеоне  нашлось какое-нибудь злобное  божество,
отвечающее  за справедливость  и месть, оно бы,  наверное,  порадовалось  от
души, глядя, как мечутся по поляне  лесные жители  -- совсем  как десантники
двадцать минут назад.
     Большая  часть  ракет рвалась в кронах  деревьев, осыпая  землю  градом
осколков. Но и тех, что долетали до земли, тоже хватало.
     Вокруг  бушевал ураган огня  и смертоносного железа, и Иллиена  бежала,
бежала изо всех сил, не разбирая дороги, а впереди...

     _земля  вдруг вздыбилась  рыжей  вспышкой  и  плеснула  вокруг  острым,
пахучим  металлом,  и  жалобно вскрикнула  березка,  чей  подрубленный ствол
оседал на землю,  и  могучий  кедр отозвался  протяжным  стоном  иссеченного
ствола, а в воздухе повис сизый дым, и..._

     горячая волна подняла ее в воздух,  словно пушинку, и небрежно швырнула
оземь, и горячее железо ввинтилось в мозг.
     Что было дальше,  она не помнила. Она не помнила, как ползла,  цепляясь
за пучки травы, вжимаясь в содрогавшуюся от  взрывов землю,  как свалилась в
промоину под огромным вывернувшимся  корнем  старого вяза и  затаилась  там,
сжавшись в комочек и тихонько поскуливая, словно крохотный пушистый зверек с
перебитой лапкой.
     Там ее и нашел Окан.
     * * *
     Алекса спасла  каска. Обыкновенная советская армейская каска кого-то из
убитых десантников, валявшаяся в паре  шагов от  того места, где он стоял. В
самые первые  мгновения, пока  мозги еще хоть  что-то  осмысливали, он успел
зацепиться за нее взглядом, а потом и рукой, подтащить к себе и что было сил
нахлобучить на голову.
     А затем  близкие разрывы мигом выбили  все мысли, кроме  одной --  не в
меня, господи! Не в меня!
     Его спасла каска, принявшая на себя два  осколка, и то, что эти осколки
шли по касательной. Еще -- то, что он лежал на поляне  и осколки не сыпались
сверху, а  свистели  над  ним, рвали гимнастерку  и кожу  под ней, но только
один, чуть  меньше  земляного  ореха,  с  маху  ввинтился в плечо,  заставив
содрогнуться   от   ошеломляющей   боли.  Еще  --   что   очередь  курсового
крупнокалиберного пропахала борозду метром левее.
     А еще ему просто повезло.
     Когда стих грохот разрывов и рев вертолетов перестал накатывать волнами
и  начал  удаляться,  Алекс отпустил  пучки травы,  за которые он  судорожно
цеплялся все время налета, и, приподнявшись, огляделся по сторонам.
     Прежнего,  ярко-зеленого  до неестественности,  радостно сиявшего  леса
больше  не существовало.  Вместо  него были лунный  пейзаж изрытой воронками
поляны,  серые от  земли  и пыли,  иссеченные осколками деревья, сизый  дым,
лениво струившийся из воронок,  бледные языки пламени  на  кустарнике. Пахло
гарью, свежевывороченной землей и взрывчаткой. И кровью.
     Алекс попытался  встать и  тут же, охнув, осел назад, хватаясь за ногу.
Огляделся вокруг, в  поисках чего-нибудь, могущего сойти за костыль.  В трех
метрах валялась подходящая ветка, а за ней -- чей-то АКМС. Ветка была ближе,
но... автомат можно было использовать не только как костыль.
     Голова  просто раскалывалась. Ну, еще  бы, подумал Окан, лупили по ней,
бедной, будь здоров, аки по колоколу монастырскому. Что-что, а уж контузию я
себе  точно  заработал.  Ясность  мысли,  только-только  вернувшаяся,  снова
улетучилась, оставив бойца в тупом, мучительном оцепенении.
     Он попробовал,  извернувшись, посмотреть  на рану, но под  одеждой мало
что можно было понять  -- маленькая дырочка и медленно увеличивающееся пятно
вокруг. Надо же,  вяло удивился Алекс,  такая  кроха -- и такая адская боль.
Впрочем, артерия, скорее всего, не задета, а то бы сейчас из меня по-другому
хлестало.
     Он вытащил индпакет  и  хотел было перевязать хотя  бы пробитую стрелой
ногу,  но  руки  слушались  просто  отвратительно  --  тряслись,  пальцы  не
сгибались и вообще... вдобавок порезы на спине и плечах вспыхивали болью при
каждом движении. Поэтому он ограничился тем, что запихнул  пакет под одежду,
на рану -- пусть впитывает -- и пополз к автомату.
     Путь оказался  неожиданно  долгим.  Пришлось  даже  один  раз отдыхать,
потому  что  голова  болела  просто  неимоверно,  поминутно  застилая  глаза
мутно-красной  пеленой, а  когда  он,  опершись на  АКМС, попытался  встать,
начала еще и  кружиться.  Его бы, наверное, стошнило, но одна даже  мысль об
этом требовала слишком много сил.
     И все же он встал и пошел, сам не понимая, зачем и куда.
     Воронки,  тела,  воронки...  один,  уже  мертвый  десантник, попал  под
прямое, и  на  краю  ямы лежала  только нижняя  часть туловища,  поблескивая
пряжкой  ремня  с серпасто-молоткастым  гербом.  А еще была  рука,  намертво
вцепившаяся  в ветку -- зеленый рукав на завязках, длинные тонкие  пальцы, а
ниже локтя -- ничего.
     Потом он услышал стон.
     * * *
     -- Летят! -- послышалось из-за полога палатки. -- Летят!
     С  того момента, когда  слух  об  уничтоженной  туземцами  разведгруппе
распространился по лагерю,  Лева Шойфет сидел в своей берлоге тише воды ниже
травы. Он боялся, что кто-нибудь непременно сорвет на нем  зло. Но сейчас он
не мог сдержаться.
     Выскочив из палатки, он вместе со всеми бросился к посадочной площадке.
Тяжелые,  брюхастые  туши  транспортных  вертолетов уже опускались,  вздымая
клубы пыли. Возбужденные и злые часовые отталкивали напирающих товарищей.
     Все  уже  знали, что случилось  в  далеком лесу, хотя  официально никто
никому и ничего не объяснял. В отсутствие  достоверных сведений плодились  и
множились байки самые дикие.
     Но того, что предстало взглядам столпившихся у края площадки солдат, не
ожидал  никто из них.  Даже спешно сорванный  с  новой базы  Кобзев, один из
немногих,  пропущенных за оцепление.  Леву  не пропустили,  но  из уважения,
каким  на  Руси обычно  пользуются  юродивые,  позволили  без  особых усилий
пропихнуться к самому краю, откуда все было прекрасно видно.
     Десантники высыпали из  вертолета первыми -- бешеные, готовые сорваться
не  то  в слезы,  не  то в убийственную  ярость. Командир  суетился  вокруг,
пытаясь как-то успокоить подопечных, но у него явно не очень получалось.
     А потом из вертолета вышел переводчик.
     Лева не  сразу вспомнил, что этот рослый,  худощавый парень с  ледяными
серыми  глазами на  самом деле спецназовец и свое  знание эвейнского получил
случайно. В последнее время он  и его товарищ все больше освобождали Леву от
будничных  заданий,   оставляя   официальному  переводчику   лингвистические
изыскания. Чем глубже Лева  изучал местное  наречие, тем  больше  вопросов у
него появлялось. Первоначальная версия  --  о  некоем племени  протокельтов,
проникшем  в мир Эвейна через  случайно  отворившиеся  ворота, -- трещала по
всем  швам. В языке находились следы и более поздних контактов --  слова, не
характерные  для  кельтской  группы,  зато  вполне   обычные  в  германских,
балтских, более и менее  древних  наречиях,  -- и более ранних, целая группа
корней, не  имевших  вообще ничего общего ни с индоевропейскими, ни с какими
бы то ни было языками из тех,  на которые поочередно грешил педантичный Лева
(сходство с эскимосским или кечуа он проверять не стал).
     Все  это пришло Леве  в  голову уже потом, а  первой  его  мыслью  было
несвязное: "Господи!.." Спецназовец был... изранен, подобралось слово. Кровь
пропитывала  лохмотья, в  которые  превратилась его  форма,  стекала  темной
змейкой по руке, сочилась из множества  глубоких царапин. Лицо застыло грубо
разрисованной фаянсовой маской.
     А на руках он держал туземку.
     Если Окан -- теперь Лева вспомнил фамилию своего помощника -- находился
явно  на  грани безумия, то девушка уже перешагнула  эту  грань.  Лицо ее, в
более спокойных обстоятельствах  показавшееся  бы красивым,  то  кривилось в
гримасе   запредельного  ужаса,  то   обмякало   мертвенно,  так  что  глаза
закатывались,  словно эвейнка  теряла сознание,  --  и состояния эти сменяли
друг друга быстро и как бы ритмично.
     -- Санитары! -- рассеял всеобщее ошеломление голос Кобзева. -- Б..., да
что вы встали! Где врач?!
     Подбежали  санитары с  носилками.  Девушка  начала  кричать что-то,  то
по-эвейнски, то  на ином, незнакомом Леве  языке, но Окан  склонился к ней и
шептал что-то, пока  она  не позволила уложить себя и унести. Вслед  за  ней
утащили и раненого спецназовца.
     Толпа  начала  расходиться,  решив, что  больше  ничего интересного все
равно  не покажут. Лева сумел протолкаться к Кобзеву, покуда тот не  удрал к
вертолетам.
     -- Товарищ Кобзев! Степан Киреевич! -- воскликнул он.
     -- Что? -- Гэбист недовольно обернулся.
     -- Степан Киреевич! -- повторил Лева. -- Это... очень интересно.
     Кобзев вопросительно глянул на него.
     Лева,  как  смог,  постарался  объяснить.  В бессвязных выкриках  рыжей
незнакомки он  уловил  сходство с  тем  загадочным  наречием, следы которого
остались в самых древних словах всеобщего эвейнского языка.
     -- Это крайне важно,  Степан Киреевич! -- горячо доказывал лингвист. --
Это позволит полностью пересмотреть наши теории...
     --  Хотите сказать,  что  эти...  лесовики, --  пробормотал  Кобзев, --
исконные жители здешних краев? А крестьяне и владетели -- пришлые?
     -- Ну... -- Лева замялся. -- Можно и  так  сказать... Хотя  это было не
менее трех тысяч лет назад.
     -- И тем не менее... -- Кобзев хлопнул ладонью по бедру. -- Да, товарищ
Шойфет,  это  вы  очень  вовремя  и  метко  подметили.  Возможно, мы  сумеем
договориться с ними... Да.
     Он развернулся, направляясь в сторону лагерного госпиталя.
     --  Разрешите,  я  поговорю с  этой...  --  Лева  замялся,  не в  силах
выговорить слово "пленной".
     -- Нет!  -- отрубил Кобзев. -- Мы  не знаем, насколько  она опасна... и
какими способностями  обладает. Рядовой  Окан может с ней общаться,  он  все
равно  ранен,  и он, в отличие  от  вас, -- тренированный боец... А запасных
лингвистов у  нас  нет.  Позднее,  когда  медики  дадут "добро"...  тогда  и
побеседуете. А покуда науке придется подождать.
     Лева покорно пожал плечами и побрел обратно в палатку.
     * * *
     Старшина Сидоренко медленно брел к постоялому двору.
     За свои тридцать два он повидал много разных городов. Больше, наверное,
чем весь остальной отряд вместе взятый. Жизнь бросала его в такие места, что
и не снились узкоглазым японским туристам, которые, смеясь,  фотографировали
его  в Австрии.  Русская  спортсмена,  да, да...  а  вот  посмотрите,  какой
замечательный   вид  открывается   справа,  говорит  сопровождающий.  Просто
великолепная... площадка для десантирования.
     Тогда он накрепко запомнил чистенькие узкие  улочки  старых европейских
городов. Но  потом  воспоминания  поблекли, вытесненные новыми.  Их  сменили
горящие бамбуковые хижины, белый кафедральный собор в крохотном, три десятка
домов,  городке,  с  которого по ним лупил пулеметчик.  Пулеметчик  оказался
девкой,  дочкой  какого-то местного  дона Педро,  и эти долбаные  герильерос
долго  возмущались, когда он просто пристрелил  ее, --  они-де  рассчитывали
поразвлечься. Еще были  глинобитные хижины,  хижины  из  картонных  коробок,
криво  сколоченные  хибары  из досок  -- и  всегда был  огонь,  дым,  кто-то
стрелял, кто-то умирал во славу великой державы,  привольно раскинувшейся на
одной шестой суши и протянувшей длинные щупальца на остальные пять.
     А этот город  напомнил старшине те, первые, уютные европейские городки.
Тогда он был молод, наивен и остро сожалел, что опоздал родиться  --  другие
грохотали  по этой брусчатке танковыми гусеницами. Но ничего -- может, и ему
когда-нибудь  доведется,  засучив рукава, пройтись  по  Елисейским  Полям  и
поплевать с башни Эйфеля.
     Правда, местные еще  не дошли до отмывания брусчатки особым шампунем --
эта  деталь,  помнится,  больше  всего  взбесила  тогда  молодого  сержанта,
привыкшего,  что в их селе кусок мыла почитался за ценность.  Но улочки были
похожие -- узкие, кривые,  стиснутые  стенами  домов. С  бронетехникой  сюда
соваться  нечего, автоматически  прикидывал старшина, не выгорит,  в смысле,
пожгут ее тут и спасибо не скажут,  а окна не ниже двух метров и узкие,  как
амбразуры, -- гранату так, запросто,  не закинешь. Одно расстройство воевать
в  таком  вот  лабиринте,  а  лучше  --  хороший  ракетно-бомбовый  и  потом
спокойненько зачистить развалины. Он механически потрогал звенья болтавшейся
на  шее  медной  цепи -- дома  у него валялась  похожая,  только к  ней  был
прикреплен медный  диск размером с кофейное блюдце -- высший орден  какой-то
страны, название которой старшина так и не  узнал. Очень уж быстро все тогда
случилось -- подняли по тревоге, погрузили в ИЛы, в полете объяснили задачу:
высадиться,  установить   контроль  над   аэродромом,   обеспечить   посадку
транспортников с техникой, после чего выдвинуться к юго-западу  и штурмовать
цель типа "дворец", особо  позаботясь, чтобы никто  не ушел  живым. Впрочем,
непосредственно  во  дворце  орудовала  гэбэшная  спецгруппа.  К   утру  она
испарилась,  зато  примчался на  джипе  какой-то  смуглый хрен  в незнакомой
форме,  весь  в  аксельбантах, протарахтел речь на языке, которого  никто из
спецназовцев не понял, роздал три десятка этих самых блях на цепи и умчался.
Одно блюдце досталось Сидоренко.
     На этой цепи никаких украшений  не было, просто одно из ее звеньев было
не медным, а серебряным. Унции на три потянет, механически прикинул старшина
Эту привычку  -- считать  драгметаллы  в унциях -- он  тоже приобрел в Южной
Америке,  проплутав  месяц  по  джунглям в компании  бывшего золотоискателя.
Никчемная  совершенно  была  личность  -- пауков  жрать не хотел, трещал без
устали и так  достал, что Сидоренко сам уж  было собрался его  придушить, но
какая-то змеюка типа питона проделала это первой. Питона старшина съел.
     -- Осторожно! -- прогорланил кто-то наверху.
     Старшина запнулся, ожидая, что из мансарды на него низвергнется водопад
грязной  воды.  Но  ничего  не  произошло.  Сидоренко  поднял  голову.  Мимо
проплывала, как в невесомости, огромная -- с полметра в поперечнике -- капля
помоев. Она  вальяжно обогнула оторопевшего спецназовца и, пролетев еще пару
шагов, неожиданно  рухнула  в  зияющую дыру местной  канализации, расплескав
веерочками вонючие брызги.
     Сидоренко озабоченно  осмотрел сапог  -- не запачкался ли?  Сапоги были
новые, из отменно выделанной кожи. Аркаша закупил их оптом,  вместе с такими
же кожаными куртками, в месте их первой стоянки. Городок, судя по всему, был
центром местного кожевенного производства  -- запах  в нем стоял  совершенно
ох...льный,  другого  слова старшина подобрать не  мог. Но дело свое мастера
знали туго  -- кожа была прочнейшая. Куртка  сама  по  себе  держала на пяти
метрах "макаровскую" пулю,  а  если  учесть  еще и многочисленные  бляшки --
короче,  старшина  сделал для себя  соответствующий вывод и  при  встрече  с
обладателем подобной куртки бить намеревался только в  не прикрытые ею места
-- промеж глаз, например.
     Впрочем,  бить  пока   никого  не   требовалось.  Гидросамолет  дал  им
достаточный запас расстояния  для того, чтобы  даже  те  из местных, до кого
успели  дойти  слухи о  вышедших  из  камней  демонах,  не  увязывали  их  с
заморскими  купцами,  пусть  и  щеголяющими  в  странных  пятнистых  одежах.
Варвары, что  с них взять,  припомнил старшина услышанную краем уха реплику,
их только пожалеть можно, не ведающих Серебряного закона.
     Страна непуганых идиотов -- вот что такое  этот "благословенный Эвейн",
решил Сидоренко.  Такой неколебимой уверенности в собственной правоте  он не
встречал  даже  среди  носителей  идей  чухче.  Те  узкоглазые  были  просто
фанатиками, яростно не  замечавшими реальный мир  вокруг  -- или пытавшимися
переделать его в соответствии со своими бредовыми воззрениями. Местные же...
похоже, они просто помыслить не могли, что возможно жить по другим, нежели в
Серебряной  империи,  законам.  В  нашем  мире   так  смотрели  когда-то  на
чужеземцев  жители  Поднебесной,  но  европейские  варвары  с   громыхающими
штуковинами быстро отучили их от этой привычки.
     Ничего, с веселой злостью подумал  Сидоренко, будет  и  на  вашей улице
праздник   --   Великой  Октябрьской,   или   какие   у  вас   там   месяцы,
Социалистической  революции.  Скоро  за вас возьмутся не  лопухи и дилетанты
типа  Марксленовича   и  Кобзева,  а  настоящие  профи.   Они  найдут  ваших
недовольных -- а такие есть  всегда и везде, даже в раю, -- и начнут петь им
песни о всеобщем равенстве и  социальной справедливости. Дадут вам вождей --
из   ваших   же,  самых   недовольных,  недаром   Кобзев   припрятал   этого
колдуна-недоучку у себя, не  отдал  тогда  Марксленовичу. Вот  он нам сейчас
пригодился... и еще пригодится.  А тот чует, падла, потому и прибежал тогда,
после разгрома их  лагеря,  прямиком к  нам, а не  разбежался по лесам,  как
остальные.
     И вот  когда вы, наслушавшись этих сладких песен, тоже захотите строить
рай на  земле... а вы захотите, у вас нет  иммунитета, и  те наши олухи, что
перебежали к вам, --  вы их не  будете слушать, а даже если выслушаете -- не
поверите, потому  что это  не уложится  в  ваши  п