давности,
ожившая в недоброе время сталь! - и устремилась к недвижному Куш-тэнгри.
     - Куш! - надрывалась Чыда изо всех сил. -  Куш,  я  здесь!  Я  здесь,
Куш-ш-ш!..
     И изумленные воины с  арканами  замешкались,  упустив  то  мгновение,
когда незрячий шаман сделал шаг в сторону и взял Чыду из воздуха.
     Легко и уверенно, как брал летящие  камешки;  и  Чыда  со  счастливым
криком легла в протянутые ладони.
     Арканы натянулись, но Куш, не дожидаясь, пока его собьют с  ног,  сам
отпрыгнул назад, разворачиваясь к воинам слепым лицом; удар, мелькание рук
и древка - и лезвие  наконечника  Чыды  рассекает  один  аркан,  а  второй
обматывается вокруг ее крестовины, и не выдержавший рывка воин  падает  на
бок, силясь левой рукой выдернуть из ножен саблю, и выдергивает, перерубая
Диким Лезвием веревку, пленником которой внезапно стал...
     Первый воин, кинувшийся к освободившемуся шаману, горлом  налетел  на
древко Чыды, мигом растерявшей все кабирские повадки -  и  вот  Куш-тэнгри
уже стоит рядом с лежащими воинами, повязка сорвана с лица шамана, гневные
черные глаза впиваются в поверженных  шулмусов  ("Хвала  Творцу!  -  шепчу
Я-Чэн. - Они не посмели...") - и  тургауды  Джамухи  даже  и  не  пытаются
встать, когда Неправильный Шаман поворачивается к ним спиной и  машет  нам
сияющей Чыдой.
     - Что он делает?! - шепчет Обломок.
     - Кто? - спрашиваю я, потому что Чэн ничего не видит и не слышит,  он
машет шаману в ответ и что-то кричит...
     - Джамуха!
     Не  покидая  ножен,  я  оборачиваюсь  и  еще  успеваю  увидеть,   как
раскручивается  кожаный  ремень  в   руке   Джамухи-батинита,   из   петли
превращаясь в полосу, а потом увесистый камень гремит о шлем Чэна, и земля
оказывается совсем рядом, а Чэн не откликается, когда  я  зову  его,  и  я
остаюсь один, один, один...
     Один против неба.


     Время сошло с ума: оно рванулось с места  и  действительно  понеслось
назад, мелькая днями, неделями, месяцами;  пространство  свилось  кольцами
гигантской змеи, ползущей хвостом вперед: Шулма, Кулхан,  Мэйлань,  Кабир,
памятный переулок, дом Коблана, комната-темница...
     И холодный блеск маленького клинка над лежащим Чэном Анкором.
     - Руку! - вне себя кричу я, забыв обо всем. - Руку, Чэн!..
     И рука отозвалась.
     Словно паук,  отливающий  металлическим  блеском,  словно  чешуйчатое
пятиногое насекомое, латная перчатка  аль-Мутанабби  поползла  по  правому
бедру лежащего на боку Чэна, сместилась на  живот,  коснусь  моей  рукояти
твердыми пальцами - и мы, я и она,  упрямо  двинулись  вперед,  вытаскивая
меня из  ножен  и  волоча  за  собой  плохо  слушавшиеся  локоть  и  плечо
бесчувственного Чэна Анкора Вэйского.
     Только тогда небо, из которого падала короткая молния Чинкуэды,  Змеи
Шэн, смогло понять, что я уже не один против него.
     Лезвие Чинкуэды наспех  полоснуло  по  запястью,  промахнувшись  и  с
бессильным визгом скользнув вдоль наруча, а я бросился вперед,  над  самой
землей, болезненно ощущая груз неподвижного тела Чэна, ограничивавший меня
в выпаде.
     Мне удалось лишь слабо оцарапать ногу Джамухи чуть повыше  щиколотки,
но и Джамухе пришлось отпрыгнуть  назад  и  остановиться,  тяжело  дыша  и
опустив Чинкуэду.
     Придавленный Чэном, что-то кричал Обломок, но мне было не до него.
     Удар.
     Еще один.
     Скрежет панциря под клинком, неприятный  вкус  кожи  доспеха,  слабый
стон Чэна - и боль в его плече, которую я ощутил как свою, когда  пробовал
резко взлететь вверх...
     И теплые пальцы железной руки.
     Джамуха пошел по кругу, держа на отлете готовую напасть Змею Шэн, и я
сначала следил за ними, а потом не смог, и тогда латная перчатка вцепилась
в  меня,  чуть  ли  не  кроша  рукоять,  и  мощно  пошла  вверх  и  назад,
переворачивая вновь застонавшего Чэна на спину.
     Удар.
     Еще один.
     Врешь, не достанешь... врешь!..
     Достала.
     И кровь проступила на бедре Чэна Анкора, кровь из неглубокого пореза,
но Чинкуэда уже устремлялась ко мне, а я не успевал,  не  успевал  я!..  И
нога Джамухи с лета  ударила  по  руке  аль-Мутанабби,  отшвыривая  нас  в
сторону...
     - Стой, дрянь!..
     Изворачиваясь по совершенно немыслимой дуге, я сперва не сразу понял,
что немыслимой дуга эта была лишь в том  случае,  если  бы  Чэн  продолжал
лежать на спине, мертвой тяжестью повиснув сзади меня,  -  и  блеск  моего
клинка отразился в глазах Чэна, стоящего на одном колене, а в  левой  руке
Чэна гневно звенел Обломок, шут, Кабирский Палач, дорвавшийся до Чинкуэды,
Змеи Шэн!
     Когда Змея Шэн с проклятьями вылетела из пальцев Джамухи, Я-Чэн  (ах,
как же это прекрасно - свобода по имени Я-Чэн!..) наискось пронесся у лица
Восьмирукого, подцепив на  острие  вуаль,  закрывавшую  глаза  гурхана,  и
вырвал ее из шлема.
     Я-Чэн хотел посмотреть ему в глаза.
     И посмотрел.
     Это были глаза Хамиджи-давини.
     И их застилали слезы.


     У нас было время понять, и принять, и остановиться у двери выбора,  у
двери, за которой лежало будущее, побывавшее в шкуре  прошлого;  и  только
прощать у нас не было времени, потому что на нас смотрели те, кто  еще  не
научился - прощать.
     Но если когда-то живой человек дрался мертвым оружием за свою  жизнь,
то сегодня я, Блистающий,  дрался  полумертвым  человеком  за  нашу  общую
жизнь. И не только нашу.
     Будущее ждало, возбужденно скалясь и рыча.
     Чэн наступил ногой на безмолвную Чинкуэду, Змею Шэн; Обломок вернулся
за пояс, я - в ножны, и мы неторопливо огляделись вокруг.
     ...Шулма на холмах сдвинулась на шаг вперед.
     Всего на один шаг. Я-Чэн  тогда  еще  не  знал,  что  одновременно  с
падением Чыды в руки Неправильного Шамана  возле  каждого  нойона  племени
незаметно оказался человек в смешном халате с побрякушками - отчего десять
нойонов,  заглянув  в  неестественно   черные   глаза   слуг   Ур-калахая,
промолчали, а без их приказа воинов хватило не более, чем на один шаг.
     ...Телохранители-тургауды Джамухи сдвинулись на два шага.
     И ровно на те же два шага сместились  к  северным  холмам  пятнадцать
кабирцев во главе с невозмутимо-опасным ан-Таньей; а две дюжины Блистающих
грозно сверкнули на солнце, выглянувшем из дыры распоротого Чыдой неба.
     Мужество почтило мужество, сила - силу, тысяча - немногих,  и  лавина
замерла, так и не скатившись с северных холмов.
     ...Ни единого шага не сделал Куш-тэнгри, стоя,  где  стоял,  с  двумя
воинами у ног своих и с Чыдой на плече; он стоял, а осенний ветер играл  с
серебром волос Неправильного Шамана.
     Все ждали нас.
     Нас  ждало  горло  Джамухи   Восьмирукого,   ассасина-убийцы,   горло
несчастной Хамиджи-давини, обуянной кровавым дэвом мести и  истины  Батин;
горло, открытое для этой истины на острие моего клинка.
     Все ждали нас.
     Чего ждали мы?
     Знали ли мы, что будем делать, когда я шевельнулся  в  ножнах,  грани
Обломка заиграли солнечными зайчиками, а Чэн  улыбнулся  в  лицо  будущему
хищной улыбкой пятнистого  чауша,  медленно  начиная  расстегивать  пряжки
доспеха?..
     - По-Беседуем, девочка моя? - и наручи глухо  ударились  оземь.  -  К
чему таким прекрасным со-Беседникам, как мы, эта глупая одежда из далекого
прошлого?!
     И оплечья вскоре легли рядом с наручами.
     - По-Беседуем, девочка-гурхан, восьмирукое чудо  Шулмы?  Мы  ведь  не
шулмусы, мы не причиним друг другу вреда, клянусь Двенадцатью и Одним!.. -
снятый пояс вместе со мной и Дзюттэ Чэн положил у ног, рядом со Змеей Шэн,
не отрывая цепкого взгляда от Хамиджи-Джамухи, но та не двигалась с места.
     Панцирь упал зерцалом вверх, и серые облака смогли прочитать чеканные
слова, пришедшие из восьмивековой старины:

         - Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл -
         И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!

     Сброшенный шлем покатился по земле, а Чэн уже  снимал  халат,  нижнюю
рубаху, оставаясь по пояс  обнаженным,  вскидывая  руки  к  отшатнувшемуся
небу, и Шулма ахнула, увидев чешуйчатую металлическую  кожу  правой  руки;
увидев латную перчатку, которую теперь можно было снять  только  вместе  с
плотью.
     - Ну?! - властно крикнул Чэн, опоясываясь заново и  опуская  руки  на
рукояти меня и Дзю.
     Носком сапога он подцепил Чинкуэду  -  и  Змея  Шэн,  по-прежнему  не
произнеся ни слова, полетела к Джамухе (это имя шло  ей  больше,  это  имя
больше значило для нас, и я решил  звать  ее  так),  которая  инстинктивно
поймала Тусклую.
     - Не хочешь? - рассмеялся Чэн, и мы с Обломком  расхохотались,  вторя
ему. -  Гурхан  любит  доспехи?  Гурхан  хочет  спрятаться  в  прошлом  от
будущего?! Ну что ж...
     Невидимая чаша оказалась в левой руке Чэна;  запрокидывая  непокрытую
голову, он влил в себя ее содержимое и выхватил меня из ножен.
     - Шулма! Твое здоровье!..
     - Мо-о аракчи... - отозвалась Шулма. - Асмохат-та!
     Безнадежно ударила Змея Шэн - и промахнулась.
     Чэн погрозил Джамухе пальцем и извлек из-за пояса Обломка.
     Следующий укус Змеи Шэн встретил я, завертев Чинкуэду в стремительном
танце, пока Обломок крюком своей гарды цеплял оплечье Джамухи.
     Рывок - и хруст кожаных ремней, один из которых лопнул.
     Змея Шэн с мастерством  отчаяния  пыталась  обойти  меня,  прорваться
поближе, и я дал ей насладиться мгновенным счастьем удачи, когда  Чинкуэда
проскользнула вплотную ко мне - попав в неласковые объятия Дзю.
     - Брось, Дзю! - крикнул я, гуляя по боковым ремешкам доспеха Джамухи.
     - Бросаю! - покладисто согласился Обломок,  и  Змея  Шэн  полетела  в
сторону, а Джамуха кинулась за ней, не замечая, что Дзюттэ снова зацепился
за ее оплечье.
     Треск рвущей кожи - и оплечье съехало вниз, держась непонятно на чем,
а я еще раз прошелся по ремням на правом боку, разрезав не то два,  не  то
три.
     Джамуха подхватила Чинкуэду с земли, срывая  мешающее  ей  оплечье  и
отбрасывая его прочь; а  я  немного  поигрался  со  Змеей  Шэн,  временами
одобрительно похлопывая Джамуху по запястью.
     Плашмя.
     Потом  все  повторилось  снова:  Дзю,  вцепившийся   в   доспех,   я,
удерживающий Чинкуэду, Чэн, вкладывающий в рывок всю силу...
     После третьего раза кожаный панцирь сполз Джамухе на  руки,  чуть  не
заставив выронить Чинкуэду, и Чэн успел подбросить меня и  опять  поймать,
пока Джамуха избавлялась от доспеха, превратившегося в оковы.
     Под доспехом на ней был  только  нижний  халат  из  полосатой  ткани,
который и резался легче, и рвался куда проще.
     Под халатом - туго стянутая нагрудная повязка.
     Под повязкой - грудь.
     Маленькая и твердая девичья  грудь,  с  остро  торчащими  сосками;  и
бесстыдный ветер тут же тронул их своими холодными ладонями.
     Чэн опустил меня в ножны, сунул Обломка за пояс и подошел к Джамухе.
     Чинкуэда даже не пошевелилась, когда  Чэн  Анкор  раздвинул  защитные
пластины шлема Джамухи и снял его, обнажив голову девушки-гурхана.
     Потом Чэн повернулся к Джамухе спиной.
     Змея Шэн не двигалась.
     - Шулма! - громко крикнул Чэн-Я. - Это твой владыка, Шулма?!
     Лавина дрогнула, глухой ропот прокатился по окрестностям,  всколыхнув
стоячую воду священного водоема - и Шулма страшно двинулась вниз с холмов,
грозя живым валом захлестнуть поле невиданной Беседы.
     - Все, - почти беззвучно выдохнула Джамуха. - Вот и все...
     Новое будущее с ревом неслось к нам отовсюду, и в реве этом отчетливо
слышалось:
     - Асмохат-та!...
     Для того ли  Я-Чэн  сумел  избежать  предсказанного  убийства,  чтобы
опозоренных Джамуху и Чинкуэду, Змею Шэн, растоптала гневная  Шулма,  мстя
за свою поруганную воинскую доблесть?!
     - Стойте! - кричал Куш-тэнгри,  вместе  с  Чыдой  первым  оказавшийся
возле нас. - Стойте, неразумные!
     Кто мог его услышать?
     - ...Остановитесь!  -  грозно  звенел  смыкающийся  вокруг  нас  круг
Кабира: могучий Коблан с занесенным  Шипастым  Молчуном,  яростная  Чин  и
рвущая ветер в клочья Волчья Метла, гиганты Фальгрим и Гвениль, оскаленный
Асахиро со вскинутым Но-дачи; Кунда Вонг и Маскин,  и  вставшие  плечом  к
плечу  Фариза  с  Эмрахом,  морщинистая  матушка  Ци  с  Чань-бо,  Посохом
Сосредоточения... Ниру, закрывавшая рукой новорожденный нож Бао-Гунь, Кос,
ощетинившийся жалами Сая и Заррахида, Диомед и Бронзовый Жнец... батиниты,
Тусклые, Кулай, Тохтар, дети Ориджа, бывшие Дикие Лезвия,  восемь  молодых
маалеев...
     Мало.
     Мало!..
     ...С северных холмов, впереди всех, неслись тургауды Джамухи, завывая
бешеными волками при гоне добычи.
     Тысячная стая.
     И как ременной бич при ударе трижды обвивает столб, так тысяча конных
тургаудов, не коснувшись  круга  Кабира,  охватила  его  тройным  кольцом,
устремив наружу острия Диких Лезвий.
     - Назад!.. - словно  тысяча  плетей  разом  хлестнула  по  набегавшим
степнякам.
     И Шулма остановилась, сбиваясь в кучу.
     Коблан и Фальгрим молча расступились, давая проход, когда ко Мне-Чэну
направился спешившийся воин, тысячник тумена Джангар-багатур.
     - Я - Джангар-несчастный, - сказал он,  не  поднимая  глаз,  -  глава
опозоренных. Прикажи умереть, Асмохат-та!
     Он упал на колени, и я не успел  опомниться,  как  Джангар  поцеловал
край моих ножен.
     - Восемьсот лет тому  назад,  -  задумчиво  протянул  Обломок,  глядя
сверху вниз на коленопреклоненного Джангара, - все было совсем не так. Да.
Совсем не так... Интересно все-таки: это конец или опять начало?
     - Не знаю, - глухо ответил Я-Чэн. - Не знаю.
     - И я не знаю, - легко согласился Обломок.
     Он подумал и добавил:
     - И знать не хочу.




                                   ЭПИЛОГ

                                                        Дрожащий
                                                        Луч
                                                        Играет,
                                                        Упав из-за плеча,
                                                        Голубоватой сталью
                                                        На
                                                        Острие
                                                        Меча.
                                                                   А.Белый


     Когда Дауд Абу-Салим, эмир Кабирский, бывал не в духе - а в последние
годы эмир Дауд бывал не в духе чуть ли не через день - он старался  уехать
в загородный дом семьи Абу-Салим, где уединялся в зале Посвящения и  долго
бродил из угла в угол, хмуро глядя в  пол,  покрытый  цветными  мозаичными
плитками.
     Вот и сейчас эмир  Дауд  мерял  зал  Посвящения  тяжелыми  шагами,  а
золотые курильницы в  виде  мифических  чудовищ  со  скорбными  рубиновыми
глазами наблюдали из углов за владыкой Кабира - грузным мужчиной с  седыми
вислыми усами  и  горбатым  носом  хищной  птицы,  мужчиной,  чья  прежняя
обманчивая медлительность теперь все больше переставала быть обманчивой.
     В очередной раз дойдя до двери, Дауд на  миг  остановился,  вспомнив,
как пять лет тому назад вот на этом самом  месте  стояла  клетка  с  диким
пятнистым чаушем, неистово рвавшимся на волю, а левее, на шаг  от  порога,
стоял однорукий Чэн Анкор, живая легенда тогдашнего Кабира; а вон там,  на
помосте,  где  возвышается  подставка  с  ятаганом  дяди  Дауда,   старого
Абд-аль-Аттахии по прозвищу Пыльный  Плащ,  подле  рукояти  этого  старого
ятагана...
     Да, там стоял он сам, Дауд Абу-Салим, со  скрытым  страхом  глядя  на
железную руку Чэна Анкора, которой тот небрежно  касался  своего  любимого
меча вэйской ковки и закала, прозванного в Кабире Мэйланьским Единорогом.
     Где сгинул ты, веселый Чэн, любимец кабирцев, герой турниров; в каких
краях затерялся твой  легкий  меч?  Последние  вести  от  тебя,  наследник
Анкоров Вэйских, пришли из Мэйланя, и безрадостными были эти вести.  Тайна
смертей в городах эмирата превратилась  во  внешнюю  угрозу,  в  опасность
нашествия - и сперва в Совете Высших Мэйланя появились  ассасины,  знатоки
убийств, а там и не только в Мэйлане...
     Пять лет готовились  жители  эмирата  встретить  врага,  и  множество
подростков превратились за  это  время  в  двадцатилетних  юношей,  твердо
знающих, что убивать - можно.
     Можно.
     На  последнем  турнире  в  Хаффе  десять  состязающихся   не   смогли
продемонстрировать   необходимого   Мастерства   Контроля,   зато   восемь
участников были ранены, двое - тяжело... Это только в Хаффе, а в Дурбане и
Хине - и того больше.
     Кабирский турнир - главный, столичный, случавшийся раз в году -  эмир
Дауд отменил своей волей, ни с кем не советуясь.
     А случаи  вооруженных  грабежей  на  улицах  городов?  А  разбойники,
перерезавшие торговые пути из Кимены и  Лоулеза?  Покушение  на  правителя
Оразма? Сумасшедший пророк Гасан ас-Саббах, объявивший,  что  "в  крови  -
спасение", и засевший со своими сторонниками в неприступном Орлином гнезде
на перевале Фурраш - но во многих беспорядках видна длинная рука безумного
Гасана!..
     О Творец, за что ты проклял Кабир?!
     Эмир Дауд двинулся от двери к помосту, на котором стояла подставка со
старым клинком, и собственный ятаган эмира - точно  такой  же,  как  и  на
подставке, но гораздо богаче украшенный золотом и драгоценными  камнями  -
при каждом шаге похлопывал по бедру Дауда Абу-Салима, словно подгоняя.
     Почему-то сегодня это раздражало эмира. Дойдя до помоста, он поднялся
на него, подошел к стене со вбитым в нее бронзовым крюком - и вскоре  эмир
по-прежнему мерял зал Посвящения тяжелыми шагами, а  его  ятаган,  который
еще далекий предок Дауда прозвал Шешезом, или "Лбом Небесного быка", повис
на крюке, зацепившись за него кольцом ножен.
     Покосившись на ятаганы - тот, что на крюке и тот, что на подставке  -
эмир Дауд сперва с кривой усмешкой подумал, что древние клинки  не  меньше
походят на племянника и дядю, чем он сам и седой  Абд-аль-Аттахия  Пыльный
Плащ; а еще эмир Дауд подумал, что  Абд-аль-Аттахия  решил  завещать  свой
любимый  ятаган  последнему  из  многочисленных  сыновей  Пыльного  Плаща,
родившемуся у Абд-аль-Аттахии, когда тому исполнилось семьдесят два года а
он сам, эмир Кабирский Дауд Абу-Салим, погрязший в делах  государственных,
в свои пятьдесят восемь если и заходит к женам, то раз в декаду...
     Хороший мальчишка у дяди Абд-аль-Аттахии! Небось, носится  сейчас  по
всему имению или хвостом ходит за шутом Друдлом, чудом выжившим после  той
памятной резни пятилетней давности... Вот кто не изменился за все эти годы
- так это Друдл Муздрый! Разве что и без того нелегкий характер шута  стал
еще более желчным, и ходит Друдл  чуть  скособочившись  (дает  себя  знать
старая рана, стянувшая мышцы живота); но ум и язык шута до сих пор спорят:
кто из них острее?
     Да и кто лучше научит юного двоюродного брата эмира  (Дауд  Абу-Салим
улыбнулся уже веселее: пятилетний мальчишка и он,  эмир  Дауд  -  братья!)
владеть оружием, чем Друдл? Правда, с  той  самой  ночи,  когда  маленький
ятаган шута был сломан, а тупой кинжал-дзюттэ увезен  Чэном  Анкором,  шут
отказывается носить оружие. Многие в Кабире  до  сих  пор  помнят  причуду
шута, когда, едва придя в  себя,  Друдл  устроил  пышные  похороны  своему
сломанному ятагану, прибыв на носилках и с  них  же  прочитав  заупокойную
молитву.
     Шут...
     Впрочем, именно тот же Друдл,  когда  эмир  поделился  с  ним  своими
заботами относительно участившегося насилия, приволок  на  следующий  день
неизвестно где выкопанные им пергаментные свитки чуть ли не  восьмивековой
давности, и как бы невзначай принялся читать о публичных смертных казнях с
целью наказания тех, кто совершил тяжкие преступления, и  устрашения  тех,
кто только задумывал оные.
     С тех пор и засела в голове эмира Дауда эта  мысль.  Страшная  мысль.
Дикая мысль. Державная мысль. Мысль смутного времен