нув Придатка  Шото,  и  изо  всех  сил  ударил  того
коленом в низ живота.
     Это было грубо и грязно, это противоречило  всем  канонам  и  основам
Беседы, вместе взятым, и это было как нельзя  кстати.  Разумеется,  кстати
отнюдь не для Придатка Шото, взвывшего от боли и согнувшегося пополам.
     И вот что удивительно - если от  мастерства  Наставника  я  испытывал
немалое удовольствие, то поступок Друдла просто  привел  меня  в  восторг.
Правда, несколько животный восторг...
     Отчего мне тут же стало неловко.
     Детский Учитель просвистел возле открытой для атаки  головы  Придатка
Шото, смахнув прядь волос и так и не сумев заставить себя  повторить  удар
Фархада, расколовший череп взбесившегося чауша - и один свист наложился на
другой.
     Зрители не выдержали, становясь участниками.
     Сай Первый на две трети вошел под правую ключицу Друдла.  Шут  охнул,
пальцы его разжались, и Детский Учитель звякнул о булыжник мостовой.
     Угловатый Придаток братьев-Саев стоял на прежнем месте, но в руке его
уже покачивался рукоятью вверх Сай Второй, готовый в броске последовать за
братом.
     - Я ж тебе сто раз твердил, Шото, - проскрипел Сай Первый, пока халат
Друдла вокруг него набухал, пропитываясь кровью, - не  лезь  в  герои,  не
нарывайся без нужды. А тебе все забава... Ну что бы я Но сказал,  если  бы
этот толстяк твоего Придатка попортил?! Ладно, заканчивай...
     - С-скотина! - злобно прошипел Шото, и...
     ...Время  -  очень  странная  штука.  Чэну  понадобилось  всего  пять
прыжков, чтобы оказаться в гуще событий,  и  за  эти  считанные  мгновения
успело произойти многое, о чем гораздо дольше рассказывать, чем оно заняло
времени на самом деле.
     Видимо, время бывает настоящее и ненастоящее. Прошлое, будущее -  это
для философов. А для Блистающих - только настоящее и ненастоящее.
     Это было настоящее время.
     ...Первый прыжок. Шото, еще не замечая  меня  и  Чэна,  двумя  косыми
взмахами перечеркивает раненого Друдла, и тот  грузно  падает  на  колени,
зажимая левой ладонью рассеченный живот. Шото взлетает вверх, его Придаток
делает шаг вперед - сейчас, сейчас его нога опустится...
     ...Второй прыжок. В Чэна  летит  заметивший  нас  Сай  Второй,  летит
быстро и умело, ничуть не хуже метательных ножей из Фумэна - но он гораздо
больше медной монетки "гитрифи", так что я без особого  труда  подхватываю
его на кончик клинка, гашу разгон и, не обращая внимания  на  ругательства
беспомощного Сая, кружу в воздухе и отшвыриваю к стене. Нога Придатка Шото
с силой опускается на валяющегося Детского Учителя, и маленький  ятаган  с
треском ломается у самой рукояти.
     Неровные края излома тускло блестят в лунном свете, и Детский Учитель
молчит, как всегда... Нет, теперь уже - навсегда. "Наставник!"  -  истошно
воет Дзюттэ, а сверху уже рушится хохочущий Шото...
     ...Третий прыжок. Друдл, стоя на  коленях,  отнимает  левую  руку  от
живота - и в ней  тут  же  оказывается  Обломок,  прильнувший  всем  своим
толстым и тупым клинком к предплечью Друдла. Два шута  на  миг  становятся
одним целым, и я вижу, как Шото  смаху  налетает  на  Дзюттэ  и  с  визгом
бессилия отскакивает, едва  не  сломавшись.  Еще  один  удар  -  и  Дзюттэ
внезапно проскальзывает в момент соприкосновения, намертво  заклинив  Шото
между своим четырехгранным клинком и лепестком  гарды.  Резкий  поворот  -
и...
     ...Четвертый прыжок. Звон, предсмертный вопль Шото -  и  его  обломки
ложатся рядом с мертвым Детским Учителем. Друдл хрипит, Дзюттэ валится  на
мостовую, откатываясь в сторону, и  следом  падает  сам  Друдл.  Навзничь.
Вонзившийся в его тело Сай Первый  упирается  рукоятью  в  камень,  и  вес
Друдла в долю  секунды  ломает  пополам  тонкий  клинок  кинжала.  Обвитая
веревкой рукоять  выскальзывает  из-под  недвижного  шута  -  и  все,  что
осталось от Сая, лежит теперь вплотную  к  куску  лезвия  Шото  и  рукояти
Детского Учителя. Кучка мертвого металла,  мертвого,  мертвого,  мертвого,
мертвого...
     ...Пятый прыжок. "Ты же не  станешь  убивать  безоружного!  -  кричит
Придаток Шото,  отступая  назад  и  стараясь  не  встречаться  взглядом  с
Чэном-Мной. - Ты не сможешь..." Глаза его останавливаются на железной руке
Чэна, в которой зажат я, и запоздалый  страх  отражается  в  них  -  чтобы
остаться там навсегда. "Ты не сможешь..." - почти беззвучно шевелятся  его
губы, я вижу это глазами Чэна, я слышу это ушами Чэна, и  запретная  черта
совсем близко, но еще ближе иссеченный Друдл, и убитый Детский Учитель,  и
обломки тех, кому лучше было бы вовсе не рождаться...
     - Ты не сможешь...
     - Да? -  спрашиваю  я,  нащупывая  острием  сердце  Придатка  Шото  и
выскальзывая обратно прежде, чем оно перестало биться.
     - Да? Ты действительно так считаешь?
     Это была легкая смерть.
     Он такой не заслуживал.
     Чэн перебрасывает меня  в  левую  руку  и  несколько  горячих  капель
срываются с моего клинка. Придаток с последним Саем уже успел приблизиться
к нам, и Сай Третий стремительно кидается в лицо Чэну. Я  не  двигаюсь.  Я
уже выполнил свое новое предназначение, и теперь очередь Чэна  собственным
телом ощутить, что это значит - оборвать чужую жизнь.
     И Чэн закрывает лицо правой рукой. Металл звенит о металл,  сжимаются
пальцы латной перчатки, хватая вскрикнувший Сай  -  и  Чэн,  словно  сухую
ветку, ломает узкий граненый клинок. После чего кольчужный кулак с зажатым
в нем куском Сая бьет угловатого Придатка в висок.
     Слышен тупой хруст и звук падения тела.
     Чэн долго и безучастно смотрит перед собой, а потом с размаху швыряет
останки Сая Третьего на труп его Придатка.
     - Будьте вы прокляты! - кричит  Чэн,  непонятно  кого  имея  в  виду:
братьев-Саев, Шото, Но-дачи, их Придатков, судьбу, Шулму...
     Или всех стразу.
     Я оглядываюсь вокруг.
     "Шулма пришла в Кабир, -  думаю  я.  -  Клянусь  Муниром  и  Масудом,
Тусклыми и Блистающими, клянусь рукой аль-Мутанабби..."
     Я - это Шулма.


     ...Друдл с трудом оперся на левый локоть  -  правая  рука  бессильной
плетью тянулась вдоль тела,  и  рукав  халата  был  тяжелым  и  липким  от
натекшей крови - и медленно повернул голову.
     Один  глаз  шута  смотрел  на  Чэна,  другой  уже  затянула  глянцево
блестевшая опухоль, и  казалось,  что  Друдл  подмигивает,  кривя  лицо  в
привычно-шутовской гримасе.
     - Больно... - прошептал Друдл, почти не  двигая  губами.  -  Ой,  как
больно... очень. Ой...
     Чэн наклонился и бережно поднял с мостовой Дзюттэ. Я качнулся острием
вперед и промолчал. Мне нечего было сказать Обломку.
     "Ты - Единорог, потому что дурак, а я - Обломок, потому что умный,  и
еще потому, что таким, как ты, рога могу обламывать..."
     Да, Дзю, можешь. Сам видел.
     - Правильно... - Друдл говорил все медленней и тише.  -  Возьми  его.
Теперь - ты - шут... Кабира... Единственный. Пусть смеются... пусть... это
лучше, чем убивать...  Как  у  Друдла-дурака...  обрывается  строка...  до
свиданья, Чэн-в-Перчатке!.. встретимся через века... ой, жжет-то как!..
     Больше он не двигался.
     Несколько теплых и соленых капель упали на мою рукоять.
     Нет, не кровь.
     Слезы.
     А потом Чэн отвернулся от неподвижного Друдла, и  глаза  Чэна  Анкора
были суше и страшнее песков Кулхана. Он сунул  Дзюттэ  за  пояс,  рядом  с
моими ножнами, и, по-прежнему держа меня в  левой  руке,  пошел  прочь  от
переулка.
     У стены он остановился, нагнулся и железной рукой, на тыльной стороне
которой налипли волосы  и  клочок  сорванной  кожи,  поднял  с  земли  Сая
Второго.
     Я молчал.
     Я бы сделал то же самое.
     И вот так, с Саем в правой  руке  и  со  мной  в  левой,  Чэн  Анкор,
Чэн-в-Перчатке вернулся в дом.



                               ПОСТСКРИПТУМ

     Звон оружия, и без того еле слышный  из-за  расстояния,  не  разбудил
спящих гостей в доме Коблана. А даже если бы и разбудил -  мало  ли  Бесед
случается в Кабире хоть днем, хоть ночью...
     Просто Фальгриму Беловолосому  очень  захотелось  пить.  А  за  водой
пришлось выходить из комнаты, в  темноте  спускаться  вниз,  долго  искать
кувшин на неубранном после вчерашней попойки столе, потом отводить душу по
поводу отсутствия в кувшине - как и в бутылях - хоть какой-нибудь влаги...
     Когда выяснилось, что никто в доме уже не  спит  и  даже  наоборот  -
наспех одевшись, все толпятся в дверях и кроют Беловолосого  на  чем  свет
стоит - Фальгрим долго недоумевал,  вяло  отмахивался  от  наскоков  злого
спросонья Диомеда.
     За что? Вернее - почему?! И шел-то он тихо, и с лестницы падал  всего
два раза, и по стенам колотил не со зла, а для ориентации; а что ругался -
так ведь вполголоса, и по уважительной  причине,  когда  проклятущий  стол
грохнулся ни с того ни с сего прямо ему на ногу, а нога-то босая...
     В общем гаме - а недоумевал Фальгрим ничуть не тише, чем вел себя  до
того - как-то не сразу обратили внимание на сохранявшего хладнокровие Коса
ан-Танью, первым обнаружившего отсутствие Чэна Анкора  и  шута  Друдла,  а
также отсутствие их оружия в оружейном углу.
     Зато когда обратили... было уже поздно.
     ...Все поспешно расступились, словно повинуясь неслышному приказу,  и
удивленно задребезжало оружие, когда вошел Чэн Анкор. Он, не задерживаясь,
обвел тяжелым взглядом собравшихся, потом прошел к  опрокинутому  столу  и
тщательно вытер свой меч о скатерть.
     На полотне остались ржаво-красные полосы.
     - Там... - глухо бросил Чэн и махнул  правой  рукой,  в  которой  был
зажат узкий кинжал с изящно выгнутой крестовиной, куда-то в сторону левого
крыла дома.  -  Там,  в  переулке...  Коблан,  захвати  факел...  темно  в
Кабире... темно!..
     И железный кулак сжался еще сильнее, будто узкий кинжал мог вырваться
и сбежать, или ядовитой змеей броситься на кого-нибудь.
     Все кинулись на улицу, машинально прихватив из угла  свое  оружие,  и
никто поначалу даже не успел удивиться тому, что из-за пояса  Чэна  торчит
рукоять тупого кинжала-дзюттэ, который вечно  таскал  с  собой  шут  Друдл
Муздрый.
     Все, кроме Кобланова подмастерья, случайно оставшегося этой  ночью  в
доме своего устада. Чэн, спрятав Единорога в ножны, придержал  подмастерья
за рукав наспех наброшенного чекменя - и почему-то первым, что бросилось в
глаза обернувшемуся юноше, был кинжал-дзюттэ шута за  поясом  Чэна  Анкора
Вэйского.
     - В кузню! -  Чэн  страшно  оскалился,  что  должно  было,  наверное,
означать улыбку, и властно подтолкнул остолбеневшего  парня.  -  Ключи  не
забудь!..
     Примерно через час, когда бойня в  переулке  перестала  быть  тайной,
когда проводили обреченными взглядами паланкин, где  над  телом  Друдла  -
изредка еще содрогающимся -  склонился  личный  лекарь  эмира  Дауда,  чьи
старческие пальцы с суетной безнадежностью  перебирали  в  сумке  какие-то
склянки; когда у маленькой Чин кончились слезы, а у Фальгрима - проклятия,
когда никто так и не решился назвать своим именем то, что совершил  в  эту
ночь однорукий Чэн - короче, когда все наконец вернулись в  дом,  а  затем
под предводительством сурового Коблана прошли в кузню, то вопросы, готовые
сорваться с языков, так и остались незаданными.
     Дверь в Кобланово "царство металла"  была  распахнута,  в  глубине  у
раскрытого сундука виновато разводил руками встрепанный подмастерье...
     А на шаг от  дверного  проема  стоял  Чэн  Анкор,  с  головы  до  ног
закованный в железо.
     Во всяком случае, так показалось собравшимся - хотя  сам  Абу-т-Тайиб
Абу-Салим аль-Мутанабби, встань он случайно из своего могильного  кургана,
увидел  бы,  что  немалая   часть   его   знаменитых   лат   со   временем
подрастерялась, отчего тяжелый доспех перестал быть тяжелым, став чуть  ли
не вдвое легче.
     И   конечно    же,    узнал    бы    неистовый    Абу-т-Тайиб    свой
кольчужно-пластинчатый панцирь с выпуклым нагрудным зерцалом синей стали и
сетчатым пологом с разрезами,  опускающимся  до  середины  Чэновых  бедер;
узнал бы вороненые наручи и оплечья - подбитые  изнутри,  как  и  панцирь,
двойным лиловым бархатом, между слоями которого для упругости  был  уложен
конский  волос;  узнал  бы  островерхий  просечной   шлем   со   стрелкой,
закрывающей  переносицу  хозяина,  и  свисающей   на   затылок   кольчатой
бармицей...
     На овальном зерцале было выбито двустишие-бейт, которое аль-Мутанабби
когда-то посвятил себе и своему мечу:

         - Живой, я живые тела крушу; стальной, ты крушишь металл -
         И, значит, против своей родни каждый из нас восстал!..

     Словно канули в безвременье века и события, и вновь заговорил  первый
эмир Кабирский - хотя лишь память осталась от аль-Мутанабби.
     Память, да еще доспех.
     Пускай и неполный.
     Поножей, к примеру,  не  было.  И  наколенников.  И  сапог,  металлом
окованных. Не завалялись в сундуке. И пояса боевого со  стальными  бляхами
не отыскалось, так что пришлось Чэну  Анкору  своим  старым  поясом  талию
перехватывать.
     Не в поясе, впрочем, дело, а в том, что  висел  на  нем  в  будничных
кожаных ножнах прямой меч Дан Гьен по прозвищу Единорог; а по обе  стороны
от пряжки торчали рукояти двух  кинжалов:  тупого  дзюттэ  Друдла  и  того
узкого сая, что был подобран в злосчастном переулке.
     - Прощайте, - ни на кого не глядя, бросил Чэн - и все  заметили,  что
теперь и левую, здоровую руку Чэна обтягивает латная перчатка.
     - Прощайте. Кто-нибудь пусть передаст  эмиру  Дауду  -  Чэн  уехал  в
Мэйлань, а в Кабире еще долго будет  тихо,  не  считая  сплетен.  Кос,  ты
отправляйся домой, и собери меня в дорогу.
     И зачем-то добавил еще раз:
     - Я еду в Мэйлань. Один. Один против неба...


     ...Дворецкий Чэна, худой и строгий ан-Танья, вышел на улицу,  накинул
на плечи короткий, фиолетовый с серебром плащ - цвета  дома  Анкоров  -  и
задумчиво коснулся эфеса своего неизменного эстока.
     - Как же, один... - негромко проворчал Кос. - А кто  тогда  на  тебе,
Высший Чэн, все это железо застегивать-расстегивать будет?! Ты  меня  пока
еще не увольнял... а уволишь, так и вовсе ты мне не указ, куда  да  с  кем
ехать! Верно?..
     И, не дожидаясь первого шага ан-Таньи, согласно звякнул эсток с витой
четырехполосной гардой, на черной  стали  которой  было  выбито  клеймо  -
вставший на дыбы единорог.
     Верно, мол...
     А в кузне что-то горячо доказывала Фальгриму Беловолосому благородная
госпожа Ак-Нинчи, подкрепляя свои доводы  такими  отнюдь  не  благородными
выражениями  чабанов  Малого  Хакаса,  что  покрасневший  Фальгрим  только
головой крутил да крепче опирался на свой  двуручный  эспадон  Гвениль.  И
смуглый Диомед из Кимены восторженно крутил кривым мечом-махайрой, едва не
задевая подошедшего Коблана, и приговаривая возбужденно:
     - Все правильно, Чин, все правильно... да мало ли что он нам  сказал!
Эмиру и без нас все подробности  сообщат,  найдутся  доброхоты...  слушай,
Черный Лебедь, ты же молодец, ты даже сама не знаешь, какой ты  молодец!..
только Метлу поставь, а то ты мне сейчас глаз выколешь...
     ...Над Кабиром вставало солнце.
     Над далеким Мэйланем вставало солнце.
     И там, на краю света, за очень плохими песками  Кулхана,  за  Восьмым
адом Хракуташа, где Ушастый демон У перековывает негодных Придатков, глухо
ворча и играя огненным молотом -  над  невероятной  Шулмой  тоже  вставало
солнце.
     Лучи его весело играли на воде, на барханах,  на  Блистающих,  бывших
некогда просто оружием, и на оружии, еще не ставшем Блистающими  -  потому
что все равны перед восходом.
     Потому что - утро.



                             Генри Лайон ОЛДИ

                                 МЭЙЛАНЬ



                    ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЧЕЛОВЕК И ЕГО МЕЧ

               Подобен сверканью моей души блеск моего клинка:
               Разящий, он в битве незаменим, он - радость для смельчака.
               Как струи воды в полыханье огня, отливы его ярки,
               И как талисманов старинных резьба, прожилки его тонки.
               А если захочешь ты распознать его настоящий цвет -
               Волна переливов обманет глаза, как будто смеясь в ответ.
               Он тонок и длинен, изящен и строг, он - гордость моих очей.
               Он светится радугой, он блестит, струящийся, как ручей.
               Живой, я живые тела крушу: стальной, ты крушишь металл -
               И, значит, против своей родни каждый из нас восстал.
                                                 Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби


                                    10

     ...Солнце неторопливо выползало  из  рассветной  дымки,  окрашивая  в
нежно-розовые  тона  далекие  полоски  облаков  на  востоке,  и   негромко
шелестели узорчатые листья придорожных  тутовников,  вплетая  в  свой  шум
журчание суетливого ручья. Утро, подобно  занавесу  в  балагане  площадных
лицедеев-мутрибов, распахивалось от знойной Харзы до отрогов Сафед-Кух,  и
мир готовился родиться заново.
     Начинался день. Новый день.
     И уже простучали по бревенчатому мостику с  шаткими  перилами  копыта
коня...
     Нет. Двух коней.
     Двух - потому что мой не в меру верный дворецкий Кос ан-Танья все  же
увязался за мной. И я ничего не мог с этим поделать.
     Сначала я приказал - и Кос впервые ослушался приказа. Тогда я  сменил
тактику и попытался его уговорить. С тем же успехом я мог  бы  уговаривать
стену комнаты, в которой мы находились. С той лишь разницей, что стена  бы
молчала, а у упрямого ан-Таньи на всякий  мой  довод  находился  незыблемо
логичный ответ, и этот ответ никак меня не устраивал - так что спор быстро
зашел в тупик.
     Тогда я разозлился. Наверное, я был не прав; наверное, это было глупо
- нет, не наверное, а наверняка! - но это я понимаю уже сейчас, а тогда  я
просто вышел из себя и заявил Косу, что он уволен.
     Окончательно и бесповоротно.
     На что мой дворецкий улыбнулся с просто возмутительной вежливостью  и
затребовал письменного подтверждения.
     Еще было не поздно одуматься, но я настолько разгневался, что тут  же
взял лист пергамента и костяной калам, пододвинул бронзовую чернильницу  и
на одном дыхании написал приказ об увольнении.
     Об увольнении моего дворецкого Коса ан-Таньи.
     Я лишь запоздало удивился,  подписываясь  правой,  железной  рукой  -
удивился не столько своему  поспешному  решению,  сколько  тому,  с  какой
легкостью сумел удержать в новой руке калам.
     Причем текст вышел вполне разборчивым, хотя и  несколько  корявым,  а
роспись оказалась достаточно похожей на старую.
     Кос  самым  внимательным  образом  прочитал  приказ,   удовлетворенно
кивнул, помахал пергаментом в воздухе, чтобы просохли  чернила,  и  послал
гонца к городскому кади, дабы тот заверил подлинность документа.
     Пока гонец мотался туда-сюда, Кос равнодушно глядел в окно, а  я  еле
сдерживался, чтобы  не  треснуть  отставного  дворецкого  чернильницей  по
голове.
     Наконец  посыльный  привез  пергамент,   свернутый   в   трубочку   и
запечатанный личной печатью городского кади Кабира. Ан-Танья сунул  свиток
за отворот халата и повернулся ко мне.
     - Итак, надо понимать, что  я  уволен?  -  зачем-то  осведомился  мой
бывший дворецкий. Впрочем, Кос всегда отличался особой педантичностью.
     - Да! - раздраженно  подтвердил  я.  -  Ты  что,  читать  разучился?!
У-во-лен! И теперь ты можешь идти...
     - Нет уж, дорогой мой, это ТЫ теперь можешь идти, - внезапно  перебил
меня ан-Танья, закладывая большие пальцы рук за  пояс,  -  и  подробнейшим
образом объяснил мне, Высшему Чэну из семьи  Анкоров  Вэйских,  наследному
вану Мэйланя и так далее, куда я теперь могу идти.
     Ох, и далеко мне пришлось бы идти, послушайся я Коса!
     - ...а я поеду с тобой, потому что, во-первых, ты без меня пропадешь,
не добравшись даже до Хаффы, а не то что до Мэйланя, а во-вторых,  т