ным
валуном, у которого сидел  одинокий  человек  в  старинном  доспехе;  небо
грозило прорваться яростным, коротким  и  совершенно  бесполезным  ливнем,
столь обычным для середины осени  на  окраине  Мэйланя,  северной  границы
эмирата, черте песков Кулхан.
     Беззвучно полыхнула синяя ветвистая молния.
     Грома не было.
     Совсем.
     И воздух ощутимо давил на плечи.
     Судьба  лениво  лежала  поверх  валуна,   свернувшись   в   скользкое
чешуйчатое кольцо вокруг прямого и узкого меча с кистями на рукояти; рядом
с  мечом,  похожим  на  рог  сказочного  зверя   Цилинь,   лежал   тяжелый
кинжал-дзюттэ с тупым граненым клинком и односторонней гардой.
     Человек сидел, привалившись спиной к нагревшемуся за  день  камню,  и
бездумно поглаживал  пальцами  левой  руки  предплечье  правой.  Кожа  под
пальцами была твердой и чешуйчатой, подобно судьбе на валуне, но теплой.
     Живой.
     Или просто это металл отдавал накопленное тепло?
     Кто знает...
     Потом послышались шаги, и к валуну неспешно приблизились двое.
     - Я понимаю - так было надо...
     Это сказал первый -  стройный  сухощавый  мужчина  лет  сорока  пяти,
державшийся подчеркнуто прямо; лицо мужчины было строгим и спокойным.
     Замолчав, он плотно сжал тонкие губы,  отчего  те  побелели  и  стали
похожи на давний шрам, вынул из ножен длинный меч-эсток с витой гардой  из
четырех полос черной стали, и положил оружие на валун.
     - Это было необходимо. Ты не мог иначе...
     Последние слова  произнес  второй  -  невысокий  крепыш,  чьи  глаза,
казалось, были старше их владельца лет на двадцать.
     Он снял с плеча двуручный, слабо изогнутый меч с  крохотным  блюдцем,
отделяющим клинок от рукояти, и воткнул его в землю рядом с валуном.
     Человек в доспехе молчал.
     Оба  пришедших  еще  немного  постояли,  ничего  не   говоря,   затем
опустились на землю и превратились в неподвижные изваяния, похожие на  те,
что часто ставят на мэйланьских кладбищах в качестве надгробий.
     Когда из-за валуна вышла старуха с ритуальным посохом секты  Пай-синь
в руке, никто не пошевелился.
     - Я понимаю - ты не мог иначе, - сказала старуха, прислоняя  к  камню
свой посох.
     Ответа не было.
     Старуха некоторое время смотрела на человека в доспехе, словно ожидая
чего-то, потом повернулась и стала глядеть в сторону холмов.
     - Коблан идет, - вдруг заявила она, -  и  этот...  Беловолосый.  Ишь,
вышагивают...
     И невпопад добавила:
     - Кости ломит... скорей бы уж гроза.
     Подошедший кузнец - что было видно по обожженным,  обманчиво  корявым
рукам, сжимавшим шипастую палицу-гердан так, словно это была резная трость
для прогулок - долго откашливался и хмыкал, как если  бы  горло  его  было
забито песком.
     - Я понимаю, - наконец выговорил он. -  Я  все  понимаю...  так  было
надо.
     -  Так  было  надо,  -  твердо  повторил  его  спутник,  голубоглазый
северянин, тряхнув льняными прядями волос, падающими ему на плечи; и возле
валуна вонзился в землю меч-эспадон высотой почти в рост человека. - Ты не
мог иначе, Чэн...
     - Вы что, утешать меня пришли? - спросил человек  в  доспехе,  сжимая
железные пальцы в кулак. - Так это вы зря... лучше б следили за тем,  чтоб
гонец в Мэйлань вовремя отправился.
     - Гонец готов, - ответила старуха.
     - Он спрашивает, что ему сказать Совету, - бросил худой мужчина,  чей
эсток на камне слабо звякнул, поймав клинком порыв налетевшего ветра.
     - Да или нет? Что ему сказать?
     - Пусть передаст...
     Человек в доспехе зажмурился, словно собираясь броситься вниз головой
в холодную и пенистую воду одного из потоков Бек-Нэша, а когда он все-таки
открыл глаза, то они были спокойны и странно безмятежны.
     - Пусть передаст: "Не знаю". Два слова. Не знаю. И больше ничего.
     - Не проще ли сказать: "Решайте сами?" - шевельнулся крепыш со старым
взглядом.
     - Проще. Но это уже  будет  почти  приказ  -  если  я  скажу  Совету:
"Решайте сами".  А  так  я  говорю  только  о  себе:  "Не  знаю".  Я  ведь
действительно не знаю... и не хочу притворяться, что знаю. Все, что я хочу
- это дойти до Джамухи Восьмирукого, встать напротив него с  Единорогом  в
руке аль-Мутанабби и спросить, знает ли он ответы на все вопросы,  которые
рискнул задать - или он спрашивал, не подумав. Знает ли он, убийца  не  по
принуждению, а во имя мертвых истин, знает ли он, что это значит  -  учить
детей убивать, получая от этого  удовольствие?  Да  или  нет?!  И  я  хочу
услышать, что он мне ответит... я очень хочу это услышать.
     Из-за валуна показалась черноволосая девушка с белым обручем на лбу.
     - Я понимаю, - начала она, опираясь на пику  с  торчащими  из  древка
зазубренными веточками, - я понимаю... Так было надо.
     И очень удивилась, когда человек в доспехе невесело рассмеялся.
     Еще одна молния рассекла небо надвое, отразившись в полировке  оружия
- и показалось, что несколько Грозовых Клинков ударили в валун и  в  землю
около него.
     Спустя некоторое время горизонт глухо зарычал, словно там,  за  очень
плохими песками, пробуждался от сна зверь.
     Очень плохой зверь.
     И очень голодный.



                          ЕЩЕ ОДИН ПОСТСКРИПТУМ

     Круглолицый Кулай сидел на туго скатанном вьюке шагах в  двадцати  от
крайнего шатра, спиной к  лагерю,  живущему  обычной  вечерней  жизнью,  и
смотрел вдаль.
     Сидел просто так и смотрел просто так.
     За ним никто не следил - как, впрочем, и за любым другим ориджитом  -
руки Кулая были свободны, и он был волен в своих поступках точно  так  же,
как полдня назад, когда пытался остановить старшего  брата,  не  хотевшего
принять Асмохат-та; так же, как сутки и  еще  половину  дня  назад,  когда
вместе со всеми детьми Ориджа несся на мягкоруких, вставших у них на пути;
так же, как месяц с лишним  назад,  когда  племя  ориджитов  отправило  по
приказу гурхана Джамухи всех своих воинов на  поиски  торных  путей  через
Кул-кыыз, хотя дети Ориджа и  не  преломляли  священный  прут,  клянясь  в
верности Восьмирукому...
     Волен в поступках, как любой вольный воин  вольного  племени,  только
воля та оказывалась на поверку ярмом и ложью.
     Долго рассказывать, долго и больно вспоминать, как временное стойбище
ориджитов, где в тот день оставались лишь женщины  с  детьми  да  старики,
было окружено многочисленными воинами племен маалев  и  локров  -  первыми
признавшими  власть  внука  Желтого  бога  Мо   -   и   поникший   головой
Джелмэ-багатур, вернувшись с мужчинами  к  опустевшему  стойбищу,  яростно
дергал себя за рыжий ус, а потом открыл свои  уши  и  сердце  для  велений
Восьмирукого.
     Ой-бой, брат мой Джелмэ!.. худо мне без тебя... хоть и с тобой не раз
бывало худо, упрямый брат мой!..
     Кулай заворочался,  болезненно  морщась,  и  не  заметил,  как  рядом
оказался Тохтар-кулу, старая лиса.
     - Долгих лет Кулай-нойону!  -  заискивающе  пробормотал  Тохтар-кулу,
пятерней отбрасывая назад нечесаные  седые  волосы.  -  Да  хранит  нойона
вечное небо! Слышал ли Кулай-нойон, что Асмохат-та идет  вместе  с  детьми
Ориджа в Шулму?
     - Пусть всех нас хранит небо, старик, -  угрюмо  отозвался  Кулай.  -
Небу это будет совсем просто  -  мужчин  племени  скоро  не  останется  ни
одного, а женщины будут рожать детей остроухим маалеям!
     Чтобы не завыть от бессильной ярости, Кулаю пришлось вцепиться зубами
в большой палец правой руки. Акте, его  жена  Акте,  оставшаяся  дома  под
властью Восьмирукого, разорви его железноклювые илбисы!..
     - Я - старый человек, - растягивая слова, почти  пропел  Тохтар-кулу,
еле заметно улыбаясь беззубым ртом. - Но я по-прежнему способен  различить
след змеи в траве весенних степей. Это хорошо  знал  Джелмэ-багатур,  твой
брат, слишком храбрый для того, чтобы состариться  самому;  это  знал  ваш
отец, Чабу-нойон, не  заставший  прихода  гурхана  Джамухи  и  умерший  от
счастья в объятиях  девятой  жены;  и  это  знал  его  отец,  а  ваш  дед,
Урхен-гумыш, с которым мы выпили  не  один  бурдюк  араки...  Я  -  старый
человек. Я - человек, сумевший дожить до  старости.  И  поэтому  никто  не
скажет, что Тохтар-кулу глуп.
     Кулай удивленно слушал Тохтара, закусив губу. С чего  бы  это  старик
разговорился?
     - Мне снился сон, Кулай-нойон...
     Старый Тохтар заявил это с такой невозмутимостью, что Кулай даже и не
подумал спросить: когда это старик нашел время спать, да еще видеть сон?
     - Мне снился сон. Я видел то, чего уже не может быть.  Я  видел,  как
живой Джелмэ-багатур во главе горстки выживших мужчин племени возвращается
в Шулму.  Я  видел,  как  хохочут  маалеи,  как  хлопают  себя  по  бедрам
желтоглазые локры,  глядя  на  неудачливых  детей  Ориджа;  я  видел,  как
хмурится великий гурхан Джамуха,  выслушивая  рассказ  коленопреклоненного
Джелмэ о десятке-другом мягкоруких,  превративших  степной  пожар  в  едва
тлеющую  золу;  я  видел,  как  Восьмирукий  берется  за  рукоять   своего
волшебного меча и как живой Джелмэ-багатур опять становится мертвым.
     Тохтар-кулу поморгал бесцветными ресницами, плюнул себе  под  ноги  и
грустно уставился на собственный плевок.
     - Это был плохой сон, - задумчиво сказал  старик.  -  Это  был  очень
плохой сон. Я даже захотел сперва  проснуться,  но  увидел  второй  сон  и
раздумал просыпаться. Да. Это был хороший сон. Это был такой хороший  сон,
что его можно было смотреть до конца моих дней,  которых  осталось  совсем
мало.
     Кулай выжидательно смотрел на Тохтара, а тот все не мог оторваться от
созерцания плевка у себя под ногами.
     - Ай, какой  хороший  сон,  -  наконец  заговорил  Тохтар,  -  ай-яй,
хороший-хороший... как жеребячьим жиром намазанный!..
     И опять замолчал.
     Кулай протянул руку, уцепил старика  за  ворот  чекменя  и  два  раза
встряхнул. Третьего раза не понадобилось - задумчивость в  хитрых  глазках
Тохтара мигом сменилась готовностью продолжать.
     И Кулай еще подумал, что если бы все заботы можно  было  бы  прогнать
так просто - ой-бой, как легко бы жилось на этой ужасной земле!..
     - Ай, хороший сон! - поспешно сообщил Тохтар, отодвигаясь подальше. -
Сон о том, как дети Ориджа вернулись домой из Кул-кыыз; и это было хорошо.
Сон о том, как смеялись маалеи, и локры, и  хулайры  -  и  это  тоже  было
хорошо, потому что смеющийся враг - это глупый враг, и мы  тоже  смеялись,
несясь с холма на мягкоруких, а потом мы стали умными,  а  большинство  из
нас - мертвыми, и мы перестали смеяться! Я  видел  во  сне,  как  хмурится
гурхан Джамуха, поглаживая рукоять своего волшебного меча, но я видел, как
хмурится Асмохат-та, глядя на то, как гурхан Джамуха  поглаживает  рукоять
своего волшебного меча... уй-юй, как плохо хмурился Асмохат-та! Даже я так
не хмурюсь, когда вижу моего  внука,  собирающегося  плюнуть  в  священный
водоем!
     Старик ударил себя по щекам, не в силах выразить ужас, охвативший его
при виде гневного Асмохат-та. Кулаю показалось, что на  дне  глаз  старого
Тохтара мелькают подозрительные искорки, но он решил не искушать судьбу.
     Тряхнешь Тохтара в третий раз - а он и вовсе замолчит.
     Навеки.
     Хотя вряд ли - этот нас всех переживет...
     - Я даже опять хотел проснуться, - старик доверительно  наклонился  к
Кулаю, оставаясь, впрочем,  на  безопасном  расстоянии.  -  Но  Асмохат-та
перестал хмуриться, а гурхан Джамуха  Восьмирукий  перестал  жить,  и  все
увидели, что Асмохат-та - это Асмохат-та, а Джамуха имеет всего две руки -
как  и  любой  человек,  даже  если  он   зовется,   к   примеру,   старым
Тохтар-кулу... И если бы тот, кто зовется старым Тохтар-кулу, не проснулся
бы от топота чьих-то толстых ног, то он успел бы еще  увидеть,  как  степи
Шулмы говорят  о  мудром  и  доблестном  Кулай-нойоне,  первым  признавшим
Асмохат-та!.. ай-яй, какой хороший сон...
     - Твой сон врет, старик, - угрюмо бросил Кулай. - Асмохат-та не хотел
убивать глупых детей Ориджа. Асмохат-та вообще не любит убивать. А ты учил
меня, что воинская доблесть - это смерть  врага!  Значит,  ты  неправильно
учил меня?!
     - Я правильно  учил  тебя,  Кулай-мэрген,  ставший  Кулай-нойоном,  -
ответил Тохтар-кулу. - Если ты до сих пор жив  и  можешь  трясти  меня  за
воротник - значит, я правильно учил тебя. Воинская доблесть -  это  смерть
врага. Но когда становишься старым, когда кобыла  судьбы  доится  на  твои
волосы, делая их белыми, то реже думаешь о смерти врага, и чаще - о жизни.
О своей жизни. О чужой жизни. И понимаешь, что для каждого времени -  своя
мудрость и своя доблесть. Это понимаешь лишь тогда, когда твоя собственная
жизнь подходит к концу.
     Старик умолк, и Кулаю не пришло в голову подгонять его.
     - Ты понимаешь это, - после долгого  молчания  еле  слышно  прошептал
Тохтар-кулу, - но вокруг есть много юных и доблестных воинов, и ты боишься
сказать им об этом, потому что у тебя  всего  один  воротник,  потому  что
тогда ты станешь их врагом, а их доблесть, доблесть юных,  доблесть  твоих
детей и учеников, - это смерть врага. И ты ждешь, что придет  кто-то,  кто
не боится говорить о новом. Что придет Асмохат-та.
     Небо  треснуло,  вспыхнув  синим  огнем,  и   Кулай   прислушался   к
оглушительному рыку Верхней Стаи, задравшей чью-то неприкаянную душу.
     - Пошли собираться, Тохтар-кулу, - буднично сказал Кулай. - Чего  зря
сидеть?
     - Да, нойон, - кивнул старик.




                       ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. ОГОНЬ МАСУДА


                                         Основа воинских искусств - любовь
                                      ко всему сущему на земле.
                                                                   Древние


     - Ну уж нет, - ласково улыбнулся Куш-тэнгри,  Неправильный  Шаман.  -
Сперва ты расскажешь обо всем мне. Хорошо, гонец? Да?
     Гонец -  низкорослый  и  плосколицый  маалей  Удуй-Хара,  которого  с
детства невесть за что прозывали Чумным Волком, - растерянно молчал.  Нет,
что ни говори, а здесь без джай-волшбы дело не обошлось! Иначе с  чего  бы
стоять шаману Ур-калахая на пути Чумного Волка? Священный  водоем  далеко,
степь велика - ан нет, вот он, Куш-тэнгри, Неправильный Шаман,  благослови
его Геенна Трех Языков!..
     - Ты уже хочешь говорить, правда, гонец?
     Губы  Куш-тэнгри  не  шевелились,  но  властный   хрипловатый   голос
прозвучал  столь  отчетливо,  что  Чумной  Волк  непроизвольно  вздрогнул,
оторвав  взгляд  от  ужасающе-неподвижного  рта  шамана  -  и,  забывшись,
посмотрел прямо в глаза служителю Ур-калахая Безликого.
     Глаза жили своей, отдельной от тела жизнью.  Удуй-Хара  еще  подумал,
что так не бывает, а потом перестал думать - просто стоял и смотрел.
     Долго смотрел. Одну жизнь смотрел,  вторую  смотрел,  после  умер,  и
Куш-тэнгри умер, а глаза все глядели, не моргая, все не  исчезали,  словно
были ровней ночи, степи, ветру...
     "Я жду, гонец!" - донеслось из ниоткуда.
     Чего бояться мертвому? Того, что гурхан Джамуха разгневается,  узнав,
что между ним и  вестями  с  границы  встал  Неправильный  Шаман,  а  язык
Удуй-Хара сам вылез изо рта и стал делать слова?
     Да и слов-то этих горсти две, не больше... стояла застава у Кул-кыыз,
давно стояла, новых дозорных на смену  ждала  -  и  дождалась,  только  не
смены, а гостей из песков. Три десятка ориджитов явились, да с ними дюжина
с лишним усталых чужаков. Спрашивали заставщики  у  ориджитов:  где,  мол,
братья ваши, где отцы ваши, где мужчины племени? В Верхнюю Степь на вечное
кочевье  ушли,  -  отвечают.  Спрашивали  заставщики  у   ориджитов:   где
Джелмэ-багатур,  где  ваш  нойон?  Нет  нойона,  -  отвечают,  -  на  него
Асмохат-та  пальцем  указал;  новый  нойон  теперь  у  нас,   Кулай-нойон.
Спрашивали заставщики у  ориджитов:  какой-такой  Асмохат-та,  откуда  ему
взяться в народе мягкоруких?  А  такой,  -  отвечают,  -  Асмохат-та,  что
ублюдка-мангуса Джамуху в священном водоеме утопит...
     Тут Чумной Волк чуть язык свой дерзостный  не  проглотил,  вместе  со
словами последними. Пусть и чужие слова делал язык, да  за  такую  пакость
великий гурхан Джамуха и у мертвого отсечет все, что зря во рту шевелится!
     По кусочку за взмах рубить будет!..
     "Ор-ер, беда", -  подумал  Чумной  Волк,  зажмурившись,  и  понемногу
оживать стал. Потом снова глаза открыл, на взгляд Куш-тэнгри  наткнулся  и
затрепыхался на острие  шаманского  взгляда,  как  перепелка  на  дротике.
Только перепелка пищит, а Удуй-Хара и рад бы пискнуть,  да  не  выходит  -
дальше говорить пришлось об увиденном-услышанном...
     ...Двое заставщиков, братья Бариген и Даритай, горячие были, на  руку
скорые. Схватились за луки, по стреле из саадаков  седельных  выдернули  -
взвились стрелы, свистнули, а у самой груди дерзкого Кулая-ориджита словно
две молнии с двух сторон ударили! Сперва и  не  разглядели-то  заставщики,
что за клинки каждую стрелу надвое  посекли,  а  после  уже  разглядели  -
удивились. Оба меча чуть ли не  в  рост  человеческий,  этакой  громадиной
лошадей пополам рубить, а не стрелы на лету, и вот поди ж ты!
     Кулай-ориджит смеется, те двое, что мечами сплеча махнули, молчат  да
хмурятся, а когда у чужаков девка  дикоглазая  вперед  выехала  и  покрыла
заставщиков по-хурульски - да не так, как жеребец кобылу кроет, а так, как
кобыла жеребцов, когда ей под хвост чертополох вместо нужного сунуть - вот
тогда-то и бросились заставщики наметом, словно илбисы за ними гнались,  и
опомнились нескоро.
     Ну а как опомнились - поняли, что велика  степь,  дорог  много,  а  в
ставку к гурхану им дороги больше нет. Один  Удуй-Хара  воспротивился.  Он
полгода   назад   числился    у    Восьмирукого    в    отборной    тысяче
тургаудов-телохранителей, до десятника дошел и дальше бы служил,  когда  б
не слабость к тому, что у баб под халатом! Выгнали за дурость -  в  караул
заступали, а Чумной Волк угрелся, увлекся и запоздал маленько... Вот с той
поры и вертелся оплошавший тургауд в заставщиках у Кул-кыыз.
     А сейчас то ли гордость тургаудова взыграла, то ли еще чего - отвезу,
решил Удуй-Хара, вести в ставку гурхана и  в  ноги  Восьмирукому  брошусь.
Убей, мол, да не гони!..
     Все ведь деру дали, гнева Джамухи убоявшись,  а  Чумной  Волк  и  про
Кулая дерзкого доложит, и о чужаках, и об Асмохат-та...
     "Асмохат-та? - вопросили  глаза  Неправильного  Шамана.  -  Каков  из
себя-то он, Асмохат-та?"
     "Не помню", - хотел было выдавить Чумной Волк, а глаза шаманские  уже
в самое нутро залезли, будто пальцами там шарят: вот Кулай ухмыляется, вот
по бокам его двое с мечами-переростками... один - беловолосый,  почти  как
Неправильный Шаман, а в глазницах - сталь  с  голубым  отливом;  другой  -
крепыш, по плечо первому, а лицо недоброе, ох, недоброе, и глядит,  как  в
грудь толкает!..
     "Дальше!"
     И Чумной Волк словно за железо каленое схватился  -  вот  он!  Позади
Кулая на коне сидел! Не конь - скала черная, не всадник - глыба блестящая,
руки на поводьях...
     - Руки! - завизжал Удуй-Хара, видя  и  не  видя  то,  чего  сперва  в
горячке не заметил, а и заметил, так не понял.
     - Руки! Чешуя на руках! Асмохат-та!..
     И слетел с невидимого острия.
     На колени упал.
     Куш-тэнгри уже  уходил  к  своей  лошади,  позванивая  металлическими
фигурками животных, которыми был увешан его  просторный  халат,  а  Чумной
Волк все катался по траве и выл хрипло:
     - Руки!.. руки в чешуе... руки!..
     Неправильный Шаман даже не обернулся.



                                    22

     - Стрела - она потому стрела,  что  ею  стреляют,  -  глубокомысленно
возвестил Кос. - Или наоборот: ею стреляют, потому что она стрела. Ты  как
думаешь, Асмохат-та?
     - Никак, - буркнул я, зная, что Кос не обидится.
     - Вот и я  так  полагаю,  что  ты  никак  не  думаешь,  -  согласился
ан-Танья, выпячивая свой и без того внушитель