- Наверное,  я  умру  до  того,  -  равнодушно  отвечает  Куш-тэнгри,
Неправильный Шаман.


     И тогда я вновь  обнажил  Единорога,  и  Блистающий  вновь  потянулся
острием к Шаману.
     - Я устал, - сказал Куш-тэнгри.
     Единорог не дрогнул.
     Мы тоже устали.
     Но нам  нужно  было  вернуться  к  истоку;  нам  был  необходим  день
сегодняшний и день завтрашний, но не день Шулмы.
     Шаман  как-то  странно  покосился  на  Единорога,  словно  видел  его
впервые, и взялся за клинок.
     Рука его дрожала.
     ...я летел, летел высоко в небе,  как  птица,  быстрей  любой  птицы.
Закончился Кулхан, промелькнул подо мной  Мэйлань,  вот  змеится  Фаррский
тракт, вот на горизонте вырастают очертания Кабира...
     И я падаю, падаю, падаю, сбитый, как птица, влет; я падаю, сердце мое
обрывается в звенящую пустоту, и я знаю, что не ошибся, что видел то,  что
видел, то, что опалило душу мою...
     Над Кабиром медленно сгущалось кроваво-красное марево.
     Огонь Масуда.



                                    25

     Неделю после этого я не хотел ни о чем думать.  Словно  в  моей  душе
остался  саднящий  ожог,  прикосновение  к  которому  любой,  даже   самой
незначительной мысли причиняло невыносимую боль.
     И в конце трудного, тернистого пути всякого рассуждения было  одно  и
то же: странник-мысль упирался в дверь горящего дома, из окон  этого  дома
вырывались жадные языки Масудова огня, а на пороге стоял  Джамуха-батинит,
безликий гурхан, и горло его было открыто для меча.
     Я не хотел думать. Ни  о  чем.  И,  как  очертя  голову  бросаются  в
пропасть,  ринулся  в  единственное  дело,  которое  умел  делать;   дело,
способное поглотить меня целиком и отучить думать.
     Хотя бы на время.
     Я мучил собственное тело, заставляя его в  доспехе  делать  то,  чего
раньше не мог как следует сделать  и  без  доспеха;  я  пытался  дойти  до
изнеможения,  а  изнеможение  убегало  от  меня,  и  тело  мое  радовалось
возвращению на круги свои, радовалось и не хотело уставать,  соглашаясь  с
любыми, самыми взбалмошными  приказами  и  выполняя  их  безукоризненно  и
мгновенно, как отлично  вышколенный  слуга.  Я  требовал  от  Единорога  с
Обломком невозможного, и они отвечали мне  тем  же,  пока  невозможное  не
становилось возможным, мы были пьяны друг  другом,  и  беспощадны  друг  к
другу; и мы были одним целым.
     А ночами, в короткие часы отдыха, меня спасала Чин.
     Я Беседовал со всеми, изматывая тех,  кого  мог  измотать,  заставляя
Фальгрима, ан-Танью и Асахиро часами работать на турнирных скоростях;  они
менялись, Гвениля сменял Сай и Заррахид,  их  обоих  -  Но-дачи,  а  мы  с
Единорогом и Дзю все кружили по утоптанной площадке, как пятнистый чауш по
клетке, и я чувствовал неистовое биение крови в железной руке.
     Дважды я вызывал в круг сразу  Асахиро  и  Коса;  дважды  Единорог  с
Обломком противостояли троим - Саю, эстоку и Но-дачи, но ни разу я не звал
к себе Фальгрима и Коса.
     Я хотел не думать. Но я не был глупцом.
     Гвениль и Заррахид при поддержке Сая  в  ближней  Беседе  -  нет,  не
родились еще те Блистающие, которые могли бы остановить их, будучи в руках
у одного человека!
     Я не думал. Я  не  думал,  что  все,  что  я  делаю,  возможно,  лишь
укорачивает  Путь  Меча  к  горлу  Джамухи,  делает  этот  Путь  прямей  и
неотвратимей... я даже не думал о том, что пытаюсь гасить Масудов огонь  в
самом себе, что горящий дом - это я...
     Во имя Восьмого ада Хракуташа, я не думал об этом!
     Один раз я поехал с шулмусами, Эмрахом, Фаризой и тремя батинитами на
охоту. Полдня я дергался, озираясь по  сторонам;  полдня  в  каждом  стаде
джейранов мне мерещились всадники  Джамухи,  меня  раздражала  беспечность
спутников и  их  вера  во  всемогущество  Асмохат-та;  и  я  был  безмерно
счастлив, вернувшись без приключений к священному водоему.
     И пошел Беседовать с Диомедом и Махайрой.
     А тех в лагере не оказалось.
     Еще не оказалось Фальгрима с Гвенилем, Кулая, Тохтара, а также дюжины
остававшихся шулмусов.
     Коблан на миг перестал греметь железом, подмигнул мне, вытер  пот  со
лба и сказал, что все в порядке.
     А Кос сказал, что все скоро вернутся.
     Я кивнул.
     Назавтра они не вернулись.
     Послезавтра - не вернулись.
     Я никого ни о чем не спрашивал.
     "Не напиться ли?" - мелькнула  шальная  мысль.  Напиваться  не  стал.
Во-первых, Единорог воспротивился, а во-вторых, разве ей напьешься, аракой
этой?
     А на седьмой день после погружения в огонь Масуда - всю эту неделю  я
чуть ли не избегал Куш-тэнгри, и он, понимая мое состояние,  не  настаивал
на большем, чем короткие и ни к чему не обязывающие встречи - и на  третий
день  после  исчезновения  Кулая  и  моих  друзей  ко  мне,  в  сотый  раз
начинавшему сначала "Бросок пестрого тигра", подошли Асахиро с Но-дачи  на
плече и Матушка Ци с молчаливым Чань-бо, свободным от тряпок.
     За руку Асахиро вел какую-то девушку.
     - Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро.
     Я кинул Единорога в ножны,  сунул  Обломка  за  пояс  и  обернулся  к
подошедшим.


     - Это Хамиджа, Чэн, - сказал Асахиро, и Матушка Ци, стоявшая  у  него
за спиной,  широко  улыбнулась  и  часто-часто  закивала  головой,  словно
пытаясь убедить меня в том, что это Хамиджа и никто иной.
     Асахиро  не  назвал  меня  "Асмохат-та".  Вряд  ли   нас   кто-нибудь
подслушивал, но все-таки... Я  еще  подумал,  что  моим  настоящим  именем
Асахиро Ли, судьба моя неотступная, хочет подчеркнуть... не знаю  уж,  что
он  хотел  этим  подчеркнуть,  потому  как  додумывать   эту   мысль   мне
расхотелось.
     Хамиджа оказалась очень похожа на Чин. Нет, не лицом - хотя некоторая
тонкость черт и матовая бледность  была  свойственна  обоим,  та  здоровая
бледность, которую не окрасить никаким солнцем от  Хакаса  до  Шулмы  -  а
скорее, манерой двигаться, стоять и... и смотреть. Так же, как  у  Чин,  у
Хамиджи  спокойно-уверенный  взгляд  вступал  в  неясное  противоречие   с
хрупкостью телосложения, и лишь когда  девушка  начинала  двигаться,  даже
просто переступив с ноги на ногу, ты  начинал  понимать  всю  обманчивость
этой подростковой хрупкости. С тем же успехом  можно  упрекать  Единорога,
что он более хрупок, чем, к примеру, Шипастый Молчун.
     И упрек этот будет столь же справедлив, сколь и глуп.
     - Здравствуй, Хамиджа, - сказал я, не найдя ничего лучшего.
     Девушка не ответила. Стояла, молчала, смотрела на меня, за меня, мимо
меня...
     - Она - давини, - тихо бросил Асахиро.
     По-моему, он хотел добавить: "Неужели ты  не  видишь,  Чэн?",  но  не
добавил.
     Потому что я уже видел.
     Давини - так звали в эмирате женщин, обуянных дэвом (мужчин  звали  -
девона), а если проще - умалишенных.  И  то,  что  я  принял  поначалу  во
взгляде Хамиджи за спокойствие и уверенность, на самом  деле  было  покоем
безразличия.
     Покойный взгляд.
     Серый туман в обрамлении невероятно-длинных ресниц, которым  положено
пронзать сердца несчастных влюбленных; впрочем, я плохо  представлял  себе
кого-нибудь, влюбленного в давини.
     - Таких, как она, в  Шулме  никто  пальцем  не  тронет,  -  продолжил
Асахиро сдавленным голосом, почему-то уставившись себе под  ноги.  -  Коня
дадут, шатер дадут, утварь всякую... а в племени жить не  дадут.  Отдельно
кочевать прогонят. Сумеешь не пропасть - меряй степь из конца в конец,  не
сумеешь - в степь ляжешь.
     Я еще  раз  оглядел  Хамиджу  с  головы  до  ног.  Старенький  халат,
латаный-перелатанный, из-под  которого  выглядывает  нечто  вроде  кожаных
шаровар;  на  голове  башлык-не   башлык,   тюрбан-не   тюрбан...   нечто.
Полусапожки с рваным верхом, левая подошва скоро отвалится...
     Маленькие ладони девушки бессмысленно  поглаживали  толстую  веревку,
истрепанную и заменявшую пояс.
     Молчит...
     - Немая она, что ли? - поинтересовался я, как если  бы  девушка  была
неживым камнем, да еще стоящим не здесь, а где-то далеко.
     Нет. Ни обиды, ни ответа. Словно мы все в  одном  мире,  а  она  -  в
другом.
     - Не знаю, - ответил Асахиро. - Пока что ничего не говорила...
     - Тогда откуда ты знаешь, что ее зовут Хамиджа?
     Как-то неприятно было стоять рядом с человеком, о котором говоришь, и
чувствовать, что человек этот вроде бы и не совсем человек,  и  все  равно
ему - говоришь ты о нем, не говоришь или вовсе прочь пойдешь.
     Давини.
     Вместилище дэва. Я вспомнил громогласного и могучего  Чандру-Дэва;  и
посмотрел на тихую равнодушную давини.
     Мне и себе-то признаться неловко было, что побаиваюсь я  ее,  Хамиджу
эту. Еще в детстве как напугала  меня  одна  старуха-давини,  забившись  в
припадке у ног Чэна-семилетки, так с тех пор страх этот и сидит во мне.  И
не семь лет мне  вроде  бы,  и  умом  все  понимаю,  а  хочется  отойти  в
сторонку...
     - Так мы накормим ее?
     Это Асахиро. А Матушка Ци подмигивает мне и  пальцем  Хамидже  в  бок
тычет. Нет, не в  бок,  а  в  бляшку  нефритовую,  к  халату  невесть  как
пришитую... иероглифа  там  два,  "цветущий  орешник"  и  "вешний  дождь".
Произносятся как "хами" и "джа". Написание вэйское,  с  наклоном,  хоть  и
потерлось сильно...
     Такие бляшки у нас в Вэе на именных поясах носят.
     Вот оно в чем дело... Хамиджа, значит.
     - Конечно, - сказал я. - Конечно, накормите.
     Матушка Ци  мигом  засуетилась,  беря  безмолвную  Хамиджу  за  руку,
увлекая за собой, что-то ей ласково приговаривая - а Асахиро все  стоял  и
поглядывал на меня колко и неприязненно.
     - Ты чего, Ас? - спросил я. - Я же сказал - накормите...
     И тут до меня дошло.
     - Погоди, погоди, Ас... что-то я сегодня плохо соображаю! Если она из
Вэя, Хамиджа эта, значит, она - как вы... как ты и Фариза! Попала в  Шулму
когда-то, убила шулмуса в кругу, была принята в племя... Или  до  сих  пор
рабыня?
     Асахиро смягчился -  что,  правда,  почти  никак  не  проявилось,  за
исключением некоторого потепления во взгляде.
     - Нет, Чэн, она не рабыня. Рабыню-давини изгнали бы просто  так,  без
ничего, а у Хамиджи - лошадь, шатер, вьюка не то два,  не  то  три...  Так
что, как ни крути - была принята в племя!
     И  он  многозначительно  прищелкнул  пальцами  -  дальше,  мол,   сам
догадывайся!
     Что уж тут  догадываться...  Раз  была  принята  в  племя  -  значит,
наверняка стояла в круге племенном, значит, на руках  ее  кровь  какого-то
бедняги-шулмуса - верней, не на руках, а на  Блистающем,  которого  с  ней
нет. Почему? Ну, в шатер, наверное, обратно положили, на  пунцовую  кошму.
Не  давать  же  такого  замечательного  Блистающего  -  или  как  там  его
по-шулмусски назвали - девушке, чей рассудок оседлал голодный дэв!
     - А мне она не понравилась, - ни с того ни  с  сего  заявил  с  плеча
Асахиро большой Но-дачи, задумчиво поблескивая. - Мы когда сюда  шли,  она
меня пальцем трогала. Три раза.
     Я-Единорог невольно улыбнулся.
     - Ну и что? - спросил Единорог-Я.
     - Да ничего... Пальцы у нее холодные.


     ...Вечер.
     Я в одиночестве - впрочем, со мной Единорог и Обломок, не меньше меня
вымотавшиеся за день, так что я в относительном одиночестве сижу у костра,
чувствуя, как звенящий угар последней недели постепенно проходит, а  Шулма
остается, и Джамуха остается, и много чего остается, и надо что-то со всем
этим делать, а я тут сижу...
     Шагах в двадцати  от  меня  Матушка  Ци  обихаживает  Хамиджу-давини,
пытаясь не то разговорить бедную дурочку, не  то  окружить  чисто  женской
заботой-жалостью, но Хамиджа спрятана сама в себе, как меч в  ножнах,  она
бесстрастно глядит перед собой а потом внезапно встает и куда-то уходит.
     Ну и пусть себе уходит...
     Оглянулась. Отблески пламени упали на ее лицо, и лицо показалось  мне
на удивление живым и разумным, и даже озабоченным - но  тени  сложились  в
еще одну маску, и еще одну, затем Хамиджа ушла, а я забыл о ней, о ее лице
и пляске огня.
     - Дозволит ли Асмохат-та поговорить с  ним?  -  слышится  у  меня  за
спиной вкрадчивый хрипловатый голос.
     - Дозволит, дозволит, - отнюдь не радушно бурчу я, поворачиваясь.
     И вижу пред собой Неправильного Шамана. Ох, и не хочется  мне  с  ним
сейчас говорить! - впрочем, шаман тут не виноват. И  говорить  придется  -
раз сам подошел, значит, не отвяжется, да и я же дозволил, никто  за  язык
не тянул.
     А ведь мог бы и не дозволять, на правах Асмохат-та...
     Я хлопаю по неизвестно чьей кошме рядом с собой.
     - Садись, шаман. Говорить будем. Семь дней молчали - теперь,  похоже,
пора.
     Куш-тэнгри еле заметно кивает  и  легко  опускается  на  предложенное
место под перезвон своих побрякушек.
     - Ты прав, Асмохат-та. Пора говорить.  Раньше  нельзя  было  -  ты  и
слушать бы не стал. Сейчас - станешь.
     Да уж стану....
     - Ну и о чем мы будем говорить, мудрый Куш-тэнгри?
     - О тебе. О людях твоих. О живых ваших  мечах  (Я-Единорог  внутренне
вздрагиваю: как  он  догадался?  Или  ему  кто-то  сказал?..).  О  шаманах
Ур-калахая Безликого. Обо мне - тоже. О том, как нас учат. О том, как  вас
учат. О многом говорить будем.
     - И как вас учат? - для порядка интересуюсь я.
     Куш-тэнгри пропускает мой вопрос мимо ушей. Во всяком случае, мне так
кажется.
     - Когда рождается мальчик,  Асмохат-та,  то  его  показывают  шаманам
Ултая-целителя. Есть у ребенка шесть дюжин тайных  признаков  -  быть  ему
шаманом. А найдут семь дюжин - быть ребенку слугой Безликого. Заберут  его
от матери, сюда принесут и с двух лет учить станут.
     Смотреть научат - чтоб глаз не уставал. Видеть научат - чтоб замечал,
что надо. Меня самого старый шаман Хум-Тэнгэ учил. "Обернись, - говорит, -
и смотри. Что видишь?" "Табун вижу", - отвечаю. "А  теперь  закрой  глаза.
Сколько лошадей в табуне?"  Ну,  я  ответил.  Правильно  ответил.  Полторы
дюжины и еще две. "А мастей каких?" Я  ответил.  "Сколько  кобыл,  сколько
жеребцов?" И так все время. А собьешься - поначалу, пока до груди  ему  не
дорос, кнутом бил. Больно, а обидно  -  вдвойне.  Как  дорос  до  груди  -
перестал меня бить Хум-Тэнгэ. Но, бывало,  так  посмотрит,  что  уж  лучше
кнутом бы вытянул...
     Дышать учил. Стоять учил. Камни ловить учил. Как с голыми  руками  от
волка отбиться учил. После травам учить стал.  Чтоб  наощупь  чуял  -  где
живая трава, где мертвая, где злая, где добрая. Ну а позже, когда мне  все
это передал - стал другому учить. Людям в глаза смотреть, душу их  видеть,
мысли  их  трогать,  тело  взглядом  вязать;  людское  вчера  и  завтра  -
прозревать.
     Старый был Хум-Тэнгэ. Перед смертью сказал: "Хорошим шаманом  будешь,
Куш-тэнгри. Знаю. Потому как сам учил. А я - хороший шаман. Был. Все,  что
знал - тебе передал. Теперь последнее отдаю. Не бойся мира. Не жалей мира.
Не живи в этом мире, как звери живут -  опасаясь  его  потерять.  Безликий
Ур-калахай не один это мир создал. И другие - есть. Я  знаю.  Я  два  раза
видел. Деревья странные. Люди в ненашей одежде. Небо - чужое. Не наш  мир.
Не тот, что за горами. Не тот, что за Кулханом. Тот, что за поворотом пути
шамана. Я - видел. Смотри на наш мир. Ищи  -  другие.  Зачем  -  не  знаю.
Может, ты узнаешь. Но сперва - найди."
     И умер.
     Великий шаман Был Хум-Тэнгэ. Сейчас ни одного такого нет...


     Куш-тэнгри вздыхает и молчит, глядя в огонь  -  и  мне  кажется,  что
языки пламени робеют и успокаиваются под черным взглядом шамана.
     Я тоже молчу.
     Некоторое время.
     - Ты раньше никому это не рассказывал, Куш-тэнгри.
     Я не спрашивал.
     Я утверждал.
     - Никому, - соглашается Неправильный Шаман.
     - Тогда почему мне рассказал?
     - Попробуй сам догадаться.
     - Я догадываюсь. Но лучше расскажи ты.
     - Хорошо. Все эти дни я на тебя и на людей  твоих  смотрел.  На  ваши
Беседы (это слово Куш-тэнгри выговорил по-кабирски); на то, как и чему  вы
ориджитов учите; как кузнец ваш железо кует; как клинки ваши живые друг  с
другом играют. Ты, Асмохат-та, когда мне его  кинул,  -  шаман  кивнул  на
Обломка, встревоженно выглядывавшего у  меня  из-за  пояса  и  внимательно
слушавшего  все,  что  переводил  Единорог,  -  я  его  жизнь  под   рукой
почувствовал. Жизнью он мне ладонь обжег. Не как сабля шулмусская. Не  как
трава. Не как зверь. Как человек. И потом, когда  мы  прошлое  смотрели...
Тогда - не понял я. Испугался. Теперь - понял. Его это прошлое было.
     И Куш-тэнгри указал на Единорога.
     -  Ты  смотри,  какой  понятливый,  -  пробормотал  Дзюттэ.   Однако,
продолжать не стал. Только о рукоять Дан Гьена слабо брякнул  -  переводи,
мол, ни слова не упускай!
     - Семь дней смотрел,  -  продолжил  меж  тем  Неправильный  Шаман.  -
Смотрел и думал. Думал о том, что мне ваш Асахиро сказал. И ты тоже. У нас
дышать, стоять, смотреть, землю чувствовать - только шаманов учат. У вас -
всех. У нас только шаманам кровь проливать заказано. У вас - всем. Сначала
ты говорил - я не верил. Жизнь твою смотрел - и то до конца не верил. Хоть
и знал, что правда. Теперь - верю. Можно. Можно оружие в руки брать  и  не
проливать крови. Значит, и мне можно. И другим шаманам.
     - Можно, - согласился я.
     - Но об этом - после. А ты сначала вот что мне скажи, Асмохат-та... У
вас людей учат, как у нас - шаманов. Всех. С детства. Пусть не всему и  не
так, но - похоже. Почему тогда у вас шаманов нет?! Будущее никто не видит,
прошлое не видит, мысли человека не видит, даже людей  сосчитать  -  и  то
сразу не может! Почему?
     А действительно, почему? Не тому учили? Или не так?
     Я не знал. И Единорог не знал. И даже Дзюттэ.
     Поэтому я честно ответил за всех троих:
     - Не знаю.
     - А я знаю. Долго смотрел. Долго думал. И понял.  Мы,  шаманы,  своим
путем идем; вы - своим. А поперек того  поворота,  где  мы  друг  к  другу
свернуть бы могли - мечи наши легли. И не пускают. Наша глупая  шулмусская
сабля, в крови по рукоять, и ваш клинок, живой да  мудрый.  Такой  мудрый,
что и человека не всегда за человека примет. Потому и идем мы каждый своей
дорогой, друг друга не видя. Не пускают мечи,  не  дают  встретиться.  Мы,
шаманы, боимся меч поднять, вы боитесь без меча остаться.  И  поэтому  вы,
когда оружия в руках не держите - как наши воины. В  голове  ветер,  глаза
слепые, память дырявая, смотрите - и не видите. А вот как меч  обнажили  -
сразу другой человек. Я долго смотрел. Взгляд  другой.  Стоит  по-другому.
Удар до удара видит. Мы так будущее видим. Когда у вас меч в  руках  -  вы
шаманы. Без меча - глупые воины. Пусть они не обижаются, если слышат...
     Шаман еще раз указал на Дзю и Единорога.
     - Я правду говорю. Нельзя на правду обижаться. Потому что  -  правда.
Вот и нет у вас шаманов, потому как мечи ваши живые да мудрые. Вот и нет у
нас бойцов, способных не убить - сабли  шулмусские,  может,  и  не  совсем
мертвые, да глупые. Мудрость с глупостью  оседлали  нас,  гонят  в  разные
стороны, не дают встретиться...
     "Он прав,  -  добавляет  Единорог.  -  Он  прав,  и  мне  стыдно.  За
Блистающих. За гордыню нашу мудрую. Такую мудрую,  что  глупей  шулмусской
глупости будет. Он прав."
     "Прав-то он прав, - не замедлил встрять Обломок, - да  только  спроси
его: почему это он, шаман, когда прошлое или будущее  шаманит,  всегда  за
клинок держится?! Вам, Придаткам кабирским, Блистающие шаманить мешают - а
ему?!"
     Я спросил.
     А Куш-тэнгри ответил.
     - Хороший вопрос, Асмохат-та.
     - Это не мой вопрос. Его, - и я слегка дотронулся до Дзюттэ.
     - Все равно хороший вопрос. Умный. Я отвечу. Мир у нас такой.  Хочешь
не хочешь - судьба человека с его оружием связана. Вот и смотрю я их общую
судьбу. Иначе только половину увижу. И  то  -  смутно.  Потому  за  клинок
держусь. Потому мы, слуги Безликого, одним воинам гадаем. А  воины  у  нас
дикие да глупые. И сабли  у  ни