- ...и во дворец! А там у спиц Мэйлань-го как  раз  заседание  Совета
Высших! Ну, мы ведь тоже почти все  Высшие  -  пустили  нас,  знакомьтесь,
говорят, это вот секира Юэ Сач-Камал, глава здешних Тусклых!  После  этого
мы уже ничему не удивлялись... Проводника они нам дали. Местный, Охотничий
нож Ла. Вон он лежит, с теми  Блистающими,  что  мы  из  плена  отбили.  У
Придатка его лошадь плохая была, он отстал сперва, когда мы с  холма-то...
а потом... Ну, в общем, испортили у ножа Ла Придатка. Совсем.  А  нам  еще
перед самым отъездом из Мэйланя этот Тусклый, Юэ Сач-Камал, через Придатка
своего старого тыкву-горлянку передал. Пусть, говорит, ваши Придатки перед
боем оттуда по четыре капли отопьют. Больше не надо, а по четыре - в самый
раз. Проще, говорит, им тогда будет... Только не успели они -  не  то  что
выпить, даже вынуть не успели. Некогда было... Так что  теперь  мы  все  -
Тусклые. Все как есть. И  искать  тебе,  Единорог,  некого.  Вот  они  мы,
рядышком! Лови - не хочу!
     - А как же... - начал было я, но Махайра так  и  не  дал  мне  задать
вопрос до конца.
     -  У  нас  по  пути  деревня  одна  случилась,  -  пробормотал  он  и
заворочался, словно неуютно ему стало. - И даже не деревня, а так...  А  в
деревне - колодец. А в колодце...
     И не договорил.
     - После того колодца, - глухо закончил Шипастый  Молчун,  -  нам  все
легко было.
     - Значит, из людей убиты шестеро,  -  после  долгой  паузы  заговорил
Чэн-Я. - Пятеро батинитов и проводник, мир их праху... И ранены - все. Кто
в живых остался. Один я вроде бы цел, спасибо Кобланову сундуку да доспеху
аль-Мутанабби! Да уж, по-Беседовали...
     - На бабке еще ни царапины, - шепнул подсевший ближе ан-Танья. - Тоже
спасибо сундуку?
     Зря это он... тем более, что слух у Матушки Ци был острей меня, равно
как язык - длинней и заковыристей Волчьей Метлы.
     - Ни царапины на бабке, - забубнила она, непонятно зачем кланяясь  на
каждом втором слове, - ни царапины на старой, а все почему, а все  потому,
потому-поэтому, да и зачем же  шулмусикам  старуху-то  обижать,  я  же  им
ничего плохого, ни-ни, пальцем не тронула, ни на  вот  столечко  -  а  что
лошадкам ихним ноги портила, так лошадки у  них  злющие,  хвостами  машут,
копытами топочут, зубками клацают, едут на старушку и едут, едут и едут, я
отмахиваюсь, а они едут, я отмахиваюсь, а  они  едут,  а  потом  не  едут,
умаялись лошадки, да и я умаялась, старушечка...
     "И впрямь умаялась, старушечка! - подумал Чэн-Я. - Полтабуна  умаяла,
бедная!.."
     - Ты б лучше языком отбивалась, Матушка, - буркнул Кос, - а мы пока в
сторонке полежали бы, в холодке... глядишь, целее были бы!
     - А Коблан сильнее всех пострадал, - заметил Диомед. - Шишку  на  лбу
видите? Фальгрим, вон головня, посвети-ка!.. Ну и шишка! Выше Белых гор!
     Чин прыснула в рукав.
     - Да это шулмус один, - застеснялся кузнец, пряча лицо в тень. - Все,
подлец, норовил в бурдюк топором  сунуть!  Я  бурдюк  убрал-то,  от  греха
подальше, так он меня обухом  и  зацепил!  Ну  и  я  его  тоже...  зацепил
немного...
     - Врет!  -  уверенно  вмешался  Диомед.  -  Об  его  лоб  любой  обух
раскололся бы! Небось, сам себе герданом сгоряча и  треснул,  пока  бурдюк
спасал!
     - Да не вру я... - начал было оправдываться кузнец,  но  его  перебил
Беловолосый.
     - А ну, покажи мне свой гердан!
     Коблан протянул руку, уцепил Шипастого Молчуна и сунул его Фальгриму,
чуть не съездив Диомеда по макушке.
     - Вот! - победно сообщил Беловолосый. - Одного  шипа  не  хватает!  И
шишка на лбу. Все сходится! Ты, Железнолапый, теперь вместо гердана  прямо
лбом бей - и проще, и надежней...
     ...Все еще некоторое время  подтрунивали  над  огромным  кузнецом,  а
потом вдруг застонала Ниру - у нее  открылась  рана  -  и  смех  мгновенно
смолк, Чин и Матушка Ци бросились к знахарке, а молчавшие пятеро батинитов
сказали, что пусть все ложатся спать, а они будут караулить пленных  -  но
Чэн-Я подумал, что им просто хочется побыть наедине с собой, истиной Батин
и душами убитых братьев, и...
     Завтра.
     Завтра, завтра, завтра...
     Когда долго повторяешь одно и то же слово, оно  теряет  смысл,  и  ты
дергаешь бессмысленный пузырь за ниточку, погружаясь в дрему; и так  легче
забыть то, что было, легче не думать  о  том,  что  будет;  легче,  легче,
легче...


     ...легче легкого.
     Мне  было  хорошо.  Я  лежал  на  палисандровой  подставке  и  лениво
оглядывался вокруг. А вокруг меня был зал,  зал  Посвящения  в  загородном
доме Абу-Салимов, и напротив меня на своей подставке лежал  ятаган  Фархад
иль-Рахш фарр-ла-Кабир.
     А между нами была колыбель. Даже можно сказать так  -  нас  разделяла
колыбель. Я находился в ногах, а Фархад - в  головах.  Наверное...  потому
что колыбель была покрыта тканью, и я не видел новорожденного Придатка,  а
потому не знал, где у него голова, а где - ноги.
     - Здравствуй, Фархад, - сказал я.
     - Здравствуй, - ответил старый ятаган. - Только я - не  Фархад.  Я  -
Дикое Лезвие. Ты не боишься?
     - Нет. Я тоже Дикое лезвие. Чего мне бояться?
     - Времени. Когда слишком долго Беседуешь со  временем,  оно  начинает
притворяться рекой. Ты  плывешь  по  нему  и  думаешь  о  прошлом,  а  оно
становится  настоящим;  ты  думаешь  о  будущем,  а  оно  тоже  становится
настоящим или вообще не наступает никогда, и ты плывешь сперва  как  Дикое
Лезвие, потом как ятаган Фархад, потом  ты  плывешь  большой-большой,  как
ятаган Фархад иль-Рахш фарр-ла-Кабир, а после, неожиданно, время перестает
притворяться, и ты пропускаешь удар, и отныне ты - никто, и  можешь  стать
кем угодно...
     Я молчал.
     - Мы теперь с тобой больше, чем братья, Единорог... нас сжимала  одна
и та же рука. Я помню его, Придатка Абу-т-Тайиба  аль-Мутанабби,  я  помню
его, несмотря на то, что время убаюкивает меня... Я помню  те  дни,  когда
мы, Дикие Лезвия, становились Блистающими. Это были хорошие дни, это  были
плохие дни, и бой превращался в искусство, а истина Батин была брошена под
ноги Прошлым богам, и Дзюттэ тогда не звался Обломком -  нет,  те  клинки,
что упрямо не хотели забывать вкус крови,  звали  его  Кабирским  Палачом,
потому что не один из них хрустнул в  его  объятиях...  а  шутом  он  стал
позже, гораздо позже, когда уже можно было шутить.
     Я молчал.
     - Сейчас мы простимся, Единорог. Время подобно  реке,  время  подобно
сну, а твой сон сейчас закончится,  и  скоро,  очень  скоро  ты  окажешься
клинком  к  клинку  с  Шулмой,  с  началом,  с  прошлым,  пробравшимся   в
настоящее... не забывай, Единорог, что прошлые дни - это  плохие  дни,  но
это и хорошие дни, а время подобно не только реке и сну, оно  еще  подобно
Блистающему...
     Порыв ветра, пахнущего гарью,  сбросил  покрывало  с  колыбели,  и  я
увидел Кабир, Мэйлань, Харзу, желтую Сузу,  Белые  горы  Сафед-Кух,  пески
Кулхан, перевал Фурраш, дорогу  Барра...  я  увидел  младенца,  ожидающего
невесть  чего,  я  увидел  спящего  младенца,  над  которым  лежали   двое
Блистающих, два меча - старый ятаган Фархад и я, Мэйланьский Единорог...
     А на ждущий  мир  падала  тень,  словно  сверху  над  колыбелью  была
распростерта рука в латной перчатке.
     - Ильхан мохасту Мунир-суи ояд-хаме! - прозвенел Фархад иль-Рахш.
     - Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби! - отозвался я.
     И рука над миром-младенцем сжалась в кулак.



                                    21

     ...Я-Чэн вышел вперед и замер перед напряженно ожидавшей Шулмой.
     Шулмусы-люди, десятка три  с  небольшим,  половина  из  них  серьезно
ранена, но руки связаны у  всех,  и  лица  нарочито  бесстрастны,  слишком
бесстрастны, чтобы это было правдой, а в темно-карих глазах - и  вовсе  не
черных, и не таких узких,  как  показалось  вначале  -  проступало  сперва
любопытство, после стояли гордость и стремление, что называется, сохранить
лицо, а уже потом из-за плеча гордости стыдливо выглядывал страх.
     Злоба? Ненависть?
     Нет. Этого, как ни странно, не было.
     И Дикие Лезвия Шулмы - добрая сотня ножей,  сабель,  копий,  коротких
угрюмых топоров и булав, два прямых меча, отчетливо узких  и  обоюдоострых
("Родня!" - усмешливо подумал я), и все  они  еле  слышно  перешептывались
между собой, искоса разглядывая меня и других Блистающих.
     - Кто ж этакое добро-то ковал? - послышался  сзади  приглушенный  рык
Железнолапого. - Руки б тому умельцу повыдергать... а потом вставить  куда
надо, да не туда, где было!..
     Гердан Шипастый Молчун только  гулко  ударил  оземь,  показывая,  что
сделал бы он с тем незадачливым Повитухой, попадись он ему.
     Лишь сейчас я со всей ясностью увидел,  что  разница  между  Чэном  и
рыжеусым пленником-шулмусом невелика, но разница между любым Блистающим  и
Диким Лезвием, порождением степных кузниц...
     Это даже трудно было назвать разницей. Да, они неплохо  годились  для
того, чтобы портить Придатков, но за Блистающими стоял  многовековой  опыт
мастеров-Повитух эмирата, их отточенное кузнечное  мастерство,  и  в  этом
гордый Масуд и мудрый Мунир были едины.
     Любой Блистающий, невесть какими путями попавший в Шулму, должен  был
казаться тамошним  Диким  Лезвиям  чуть  ли  не  божеством,  родным  сыном
Небесного Молота, питомцем Нюринги или как там они это  называли!  Не  его
Придаток, чудом выбравшийся из Кулхана - несчастное, изможденное существо,
еле держащееся на ногах и умоляющее о глотке воды - а  именно  Блистающий,
которому нипочем переход через любые, пусть даже очень плохие пески!
     А ведь так оно, пожалуй, и  было,  Единорог...  так  оно  и  было,  и
заблудший Блистающий был ожившим стихом аль-Мутанабби, и восхищенные Дикие
Лезвия помещали пришельца в племенной шатер, их гордость  и  славу,  клали
его на почетную кошму в обществе себе подобных, как святыню на алтарь... и
выпускали в круг не когда-нибудь, а во время большого тоя! Что равнозначно
турниру в Кабире! Ну  а  когда  божественный  гость  неожиданно  для  всех
демонстрировал свое неумение пролить кровь...
     "Чэн, - беззвучно воззвал я, - как назовут люди кого-то,  кто  выдает
себя за божество... ну, к примеру, за божество Грома,  не  умея  при  этом
вызвать грозу?"
     "Лжецом, - пришел неслышный ответ. - Самозванцем."
     "А если этот кто-то во всем остальном подобен  божеству,  и  люди  не
бывают столь могучими и прекрасными?!"
     "Тогда - демоном-лжецом. Демоном, принявшим облик божества."
     "Ты понял, что я хочу сказать?"
     "Да. Я понял."
     ...Да. Он понял. Чэн-Я  понял,  что  для  Диких  Лезвий  Шулмы  любой
Блистающий, не умеющий убивать - как для людей человек, не умеющий дышать,
но тем не менее живой - был демоном-лжецом, оборотнем, Тусклым,  кошмаром,
неестественной нежитью... Сломать его! Утопить  его!  В  священный  водоем
его, под опеку Желтого бога Мо!..
     А вот если пришлое божество пусть не с первой  попытки,  но  все-таки
доказывало свою божественность, и, надо полагать, доказывало с  успехом  -
небось, Но-дачи снимал головы так, как опытным Диким Лезвиям и не снилось!
- то возлагали его на пунцовую кошму,  и  ночью  напролет  "выли  над  ним
по-праздничному", и в круг выносили редко, и вообще старались  лишний  раз
не  докучать  посланцу  небес!  Молились  на  него,  должно  быть,  жертвы
приносили, гимны посвящали... в набегах старались из чужих шатров выкрасть
живые святыни, пускай ценой  жизней  шулмусских!  Что  ценней  для  Дикого
Лезвия - жизнь шулмуса, не ставшего еще даже Придатком, или приход в племя
нового божества?!.
     Ах, Шулма, Шулма... Кабир,  Мэйлань,  Харза,  Оразм,  Хаффа  -  почти
тысячелетие назад!
     - Эй, Но, - через гарду бросил я, - ты их речь понимаешь?
     - Какая там речь, - брякнул Но-дачи. - Разве это речь...
     - Понимаешь или нет?!
     - Плохо, - помолчав, ответил он, - почти что нет.
     - Асахиро, - спросил Чэн-Я, - ты их язык знаешь?
     - Конечно, - удивился Асахиро. - Я ж тебе говорил, это ориджиты,  они
всегда неподалеку от нас, хурулов, кочевали... в смысле от  того  племени,
куда я с Фаризой принят был. У ориджитов речь шипит, как змея в  траве,  а
так все то же...
     Вот  вам  и  Придаток!  Пока  божество  с   другими   собратьями   по
божественному несчастью в шатре валялось... ладно, не время  сейчас  шутки
шутить.
     А время понимать, что в каждом Диком Лезвии  до  поры  скрыт  зародыш
Блистающего, что дети они - буйные, жестокие, неразумные,  любопытные,  но
дети, чего  не  понял  оскорбленный  Но-Дачи  и  отлично  поняли  взрослые
Чинкуэда, Змея Шэн, и Джамуха Восьмирукий!..
     Поняли, что на детей просто надо прикрикнуть!
     - Переводи,  -  приказал  Чэн-Я  Асахиро,  а  Я-Чэн  подумал:  "Будем
надеяться, что Дикие Лезвия поймут и без перевода...  есть  такие  доводы,
что всем понятны."
     Были у нас такие доводы?
     А Желтый бог Мо их знает!
     Главное - не забывать, что дети долго и связно Беседовать  не  умеют,
почти сразу сбиваясь на спор и крик.
     Да, Наставник?.. ах, до чего ж обидно, больно и обидно, что ты -  это
уже прошлое!
     - Спроси у них, кто послал их в эти земли?!
     Асахиро спросил. Чэн восхищенно прицокнул языком и подумал,  что  чем
такое говорить - лучше рой пчел во рту поселить. Пчелы хоть мед дают...
     Шулмусы некоторое время переглядывались, пока все взгляды не  сошлись
на рыжеусом - не зря мы его ловили, нет, не  зря!  -  и  тот  с  некоторым
трудом встал, вызывающе повернувшись в нашу сторону.
     -   Он   говорит,   -   Асахиро   без   труда   успевал    переводить
неторопливо-высокомерную речь знатного шулмуса, - что он - нойон  вольного
племени детей Ориджа, отважный и  мудрый  Джелмэ-багатур,  убивший  врагов
больше, чем... так, это можно опустить...  короче,  больше,  чем  мы  все,
вместе взятые, и что скрывать ему нечего.
     - Вот пусть и не скрывает, - кивнул Чэн-Я.
     - Он говорит, - продолжал Асахиро, - что дети Шулмы неисчислимы,  как
звезды в небе, как волоски в хвостах коней  его  табунов,  как...  короче,
много их и... и очень много.
     - Понял, - поспешно согласился Чэн-Я.
     - ...и их послал великий гурхан  Джамуха  Восьмирукий,  любимый  внук
Желтого бога Мо...
     - Пересчитавший все  волоски  в  хвостах  коней  его  табунов,  -  не
удержался Чэн-Я.
     Добросовестный Асахиро немедленно перевел, часть  шулмусов  помоложе,
не удержавшись, хмыкнула и сразу же замолчала, а рыжеусый  Джелмэ  закусил
губу и рявкнул что-то сперва своим ориджитам, а после...
     А после и нам.
     - Он спрашивает, знаем ли мы, над кем смеемся?
     "Дети,  дети...  наш  -  значит,  самый   сильный,   самый   грозный,
самый-самый... бойтесь, другие дети!"
     - Скажи - знаем, - прищурился Чэн, а я покинул ножны и  завертелся  в
руке аль-Мутанабби, превратившись в сверкающее колесо. - И  спроси,  знают
ли они в свой черед, кто перед ними?
     Дикие Лезвия притихли, вслушиваясь в мой уверенный свист, а от  толпы
шулмусов послышалось уже знакомое: "Мо аракчи! Мо-о аракчи ылджаз!"
     - Они говорят, что ты - Мо-о аракчи ылджаз.
     Чэн-Я ждал продолжения.
     - Арака - это такой напиток, - принялся объяснять  Асахиро,  -  вроде
Фуррашской чачи, только из кобыльего молока и послабее. Аракчи - это  тот,
кто араку пьет. Чаще, чем принято. Пьяница, в общем. А Мо-о аракчи  -  это
тот, кто пьет перед боем невидимую араку из ладоней  Желтого  бога  Мо.  В
любом племени гордятся  Мо-о  аракчи,  но  в  мирное  время  вынуждают  их
кочевать отдельно от остальных. Побаиваются... Ну а ылджаз -  это  дракон.
Большой. И с тремя головами.
     - Ну вот, - пробормотал Чэн-Я, - значит, я теперь Мо-о аракчи ылджаз.
Грозный, пьяный и с тремя головами. Еще три дня  назад  я  был  демон-якша
Асмохата и его волшебный меч, что огнем в ночи пылает... и вот на тебе!
     - Асмохат-та! - вдруг подхватил ближайший шулмус, молодой круглолицый
Придаток с изумленно разинутым ртом. -  Хурр,  вас-са  Оридж!  Асмохат-та!
Мо-о аракчи ылджаз - Асмохат-та!..
     Толпа пленных загалдела, истово размахивая  связанными  перед  грудью
руками, и даже  рыжеусый  нойон  не  пытался  утихомирить  разбушевавшихся
соплеменников, хотя дело грозило дойти до драки - у круглолицего нашлись и
сторонники, и противники.
     - Ты хоть понимаешь, что сказал? - тихо спросил Чэна-Меня Асахиро.
     - А что я сказал-то? - удивился Чэн, а я  перестал  вертеться  в  его
руке и недоуменно закачался влево-вправо. - И ничего я не сказал...
     - Ты сказал, что ты - последнее земное воплощение  Желтого  бога  Мо,
хозяина священного водоема. Ас - Мо - Хат - Та. В Шулме считают, что вслух
назвать себя Асмохат-та может или безумец, или...
     - Или?
     - Или Асмохат-та.
     Дзюттэ за поясом Чэна беспокойно заворочался.
     - О чем это вы? - требовательно спросил он у меня.
     Я объяснил.
     - Счастливы твои звезды, глупый ты меч,  -  серьезно  и  чуть  ли  не
торжественно заявил шут. -  Кольни-ка  Придатка  Махайры  пониже  пояса  -
только сзади, а не спереди - пускай идет к шулмусам  и  поет  им  "Джир  о
хитрозлобном якше Асмохате и его беззаконных деяниях". И чтоб через  слово
было - Асмохат-та! А не захочет петь - кольни посильнее - и спереди!..
     - Диомед! - позвал Чэн-Я. - Иди-ка сюда!
     Диомед подошел. Чэн приказал петь. А я кольнул. Диомед  подпрыгнул  и
сказал, что он джира дословно не помнит, потому что  он  не  сказитель,  а
подсказыватель; а Махайра вообще ничего не понял и  стал  отмахиваться.  Я
угомонил Жнеца и кольнул Диомеда еще  раз,  пока  подоспевший  Дзю  держал
обиженно звенящего Махайру. Тогда Диомед схватился  за  уколотое  место  и
согласился петь.
     А Кос порылся в своей поклаже и  сообщил,  что  слова  джира  у  него
записаны. Для потомков, мол, старался. Интересно, для чьих? Дескать, пусть
Диомед поет по его записям, а Асахиро будет переводить.
     - А я буду играть! - встряла Фариза  и  сунула  каждому  человеку  по
очереди в лицо какую-то палку с натянутыми вдоль нее  жилами  неизвестного
мне зверя. - Вот - кобыз! У шулмусов нашла...
     - Ты же на нем играть не умеешь! - удивленно моргнул Асахиро.
     - И не надо! - уверенность Фаризы не имела границ. - Я  ж  все  равно
слышу сейчас плохо... лишь бы было громко! Сойдет, Ас, не бойся! На кобызе
никто играть не умеет - а врут-то, врут! Да ты сам глянь - разве ж на этом
играть можно?!.
     - Ну а вдруг...  -  засомневался  Асахиро,  но  Фариза  не  дала  ему
закончить.
     Она дернула за все жилы одновременно, раздался душераздирающий вой  и
визг, шулмусы как по команде замолчали, и я понял, что отступать некуда.
     Мы с Чэном были прижаты к стене, которая называлась Асмохат-та.
     Последнее земное воплощение Желтого бога Мо.
     "Ну почему я?! -  обреченно  подумал  я.  -  Почему,  к  примеру,  не
Гвениль?!.. он же такой большой..."


     Пока Диомед запугивал шулмусов джиром, а Фариза  с  Асахиро  всемерно
ему в этом помогали, я заставил  Сая,  веселившегося  за  поясом  у  Коса,
прекратить повизгивать и присвистывать - и связно  описать  мне,  а  через
меня и Чэну, этого проклятого бога Мо, последним воплощением  которого  мы
нежданно-негаданно оказались.
     Выяснилось,  что  хозяин  священного  водоема,  спаивающий  невидимой
аракой особо злобных шулмусов, похож на помесь Придатка и ящерицы.
     В Шулме вообще ящерицы слыли чем-то  вроде  священных  животных,  что
было краем связано с этим самым водоемом - и убить ящерицу считалось делом
постыдным и преступным.
     В отличие от убийств друг друга.
     Вот и смотрелся бог Мо почти что  человеком,  но  в  желтой  чешуе  с
черными вкраплениями и зеленовато отливающей спиной.
     - Ярковато, - усомнился я. - Можем не сойти...
     - А ты на Чэна своего внимательней посмотри! - ядовито отрезал Сай. -
Особенно когда он в доспехе... вот еще марлотту накинет, и вылитый Мо!
     М