не лень,  хоть  алчные  сановники,
хоть грязные монголы, хоть...
     Еще не успев понять, что Гуаньинь сегодня смотрит в  другую  сторону,
Носатый Ли резко остановился, зашипев от боли  в  поврежденном  колене,  и
вскинул к груди короткий, локтя в три, посох.
     В конце переулка радостно скалился рослый монгол в  кожаном  доспехе,
поигрывая длинным копьем с перекладиной под трубкой наконечника.
     Опальный полководец Ли Куй, которого в Чжунду звали Носатым Ли,  а  в
столице  -  Синим  Тигром  Хоу,  глубоко  вздохнул  и  медленно  пошел   к
ухмыляющемуся степняку, усилием воли заставив себя перестать хромать.
     Монгол подождал, пока хилый оборванец  приблизится,  и  лениво  ткнул
перед собой копьем.
     Через мгновение оружие едва не вырвалось  у  него  из  рук,  а  когда
изумленному воину все же удалось отпрыгнуть назад, прижимая к  себе  копье
жалом вверх - в лицо ему полетел выдолбленный изнутри  посох,  в  котором,
как шелкопряд в коконе, скрывался от досужих глаз прямой меч-цзянь  Синего
Тигра Хоу.
     Город уже горел. Горький дым  стелился  по  улицам  Чжунду,  опережая
увлекшихся грабежом воинов неукротимого Темуджина Чингис-хана; дым спешил,
раньше захватчиков пробираясь на западную окраину, от едкой гари першило в
горле, и невыносимо болела нога Ли Куя, а монгол бил умело и  свирепо,  то
наконечником, то обратной стороной древка,  и  поэтому  приходилось  много
двигаться, пока Гуаньинь не соизволила обратить свой благосклонный взор на
Чжунду и на заброшенный  переулок,  в  котором  Носатый  Ли  дважды  сумел
достать клинком запястья монгола.
     Теперь оставалось только ждать. Ждать и не подворачиваться под копье,
движения которого  становились  все  более  неуверенными  и  дрожащими.  А
дождавшись - вложить последние силы в последний прыжок.
     ...Он так и не выпустил копья, этот неудачливый воин в легком кожаном
доспехе. Кашляя и скособочившись, он сидел у стены чьего-то  дома,  правой
ладонью зажимая пронзенный бок, а левую продолжая  держать  на  валявшемся
рядом копье. И над ними, над раненным монголом и бессильным копьем, тяжело
дыша и стараясь не переносить вес на  поврежденную  ногу,  стоял  Ли  Куй,
бывший полководец левого крыла Ли, бывший Синий Тигр Хоу,  бывший  Носатый
Ли, будущий настоятель монастыря подле горы  Утайшань,  усталый  маленький
человек.
     Стоял и смотрел, как лицо монгола становится  все  более  бледным,  а
рассеченные запястья кровоточат все меньше и меньше.
     Монгол с трудом поднял голову - и их взгляды встретились.
     Ли Куй вздохнул, изорвал свою  накидку  на  полосы,  присел  рядом  с
монголом и стал туго бинтовать руки воина непобедимого Чингиса.
     Ли не знал, зачем он это делает...


     Когда я пришел в себя, над Чэном, сидящим на земле, уже хлопотали Чин
и  Матушка  Ци,  отпаивая  его  водой,  хлопая  по  щекам  и  взволнованно
переглядываясь между собой.
     Я по-прежнему находился в правой руке Чэна, в руке  аль-Мутанабби,  и
понимал, что рука здесь ни при чем.
     В трех выпадах от нас сидел бледный Куш-тэнгри,  опираясь  спиной  на
подложенные вьюки, а рядом с ним лежала бесчувственная Чыда Хан-Сегри,  на
древке которой покоилась левая ладонь шамана.
     И во взгляде Куш-тэнгри медленно плыл дым города, горевшего не  здесь
и не сейчас.
     - Ты в порядке, Единорог? - озабоченно спросил Обломок  из-за  Чэнова
пояса.
     - Да, - коротко отозвался я. - А ты?
     - А что я? - голос Обломка был непривычно встревоженным. - Я ведь  не
Беседовал...  Смотрю  -  наш  друг  шаман  глазищи  распахнул,  Чэна   как
приподняло, я тебе кричу, а ты звенишь что-то странное  и  вперед  лезешь!
Ох, вы и по-Беседовали... ну, Чыда - это еще понятно, но только уж  больно
здорово Куш-тэнгри ею орудовал! До кабирских Придатков ему,  конечно,  еще
далеко, а вот по шулмусским меркам - так просто отлично! Мы ж его вроде бы
и не учили обратной  стороной  древка  на  уходе  бить...  Потом  ты  Чыду
пропустил и шаману оба запястья наметил.  Я  опять  гляжу  -  все  гладко,
касание идеальное - а шаман кричит, как испорченный, и  спотыкаться  стал.
Ну, а ты ему после бок обозначил - он и упал. Чыду, правда,  не  выпустил,
молодец...
     Дзю помолчал, словно припоминая.
     - Чэн над ними постоял-постоял  -  и  вдруг  сел.  Забормотал  что-то
непонятное, ногой левой дергать стал,  словно  колено  вправлял,  или  еще
что... и вдруг - все. Не чувствую я вас! Никого. Ни тебя, ни Чэна. О  Чыде
с шаманом вообще речи нет. Кричать я стал, а тут уже и Чань-бо  сообразил,
что что-то не так!.. Хвала Небесному Молоту, очнулись вы, и  меня  малость
попустило...
     - Что... что это было? - донеслось ко мне от Чыды, явно вернувшейся в
наш бренный мир.
     - Миры Хум-Тэнгэ, - негромко ответил Неправильный Шаман. Те,  что  за
поворотом пути шамана. Вот и повернули, значит...
     - Какой еще Хум-Тэнгэ?.. - начала было Чыда, но осеклась.
     - Это ты? - тихо спросила она. - Шулмусский Придаток, это ты?  Или  я
сошла с ума?..
     - Нет, ты не сошла с ума, Чыда Хан-Сегри,  -  бросил  Чэн.  -  Это  и
впрямь шулмусский Придаток Куш-тэнгри, а  я  -  мэйланьский  Придаток  Чэн
Анкор, и, видимо, я уже совершенно разучился удивляться... потому что  то,
что мы понимаем друг друга, не удивляет меня. Да и может  ли  быть  иначе,
если мы вместе свернули за поворот?
     - Мне жаль, что я не был с вами, - через силу усмехнулся  Обломок.  -
Это, должно быть, забавно...
     - Ты был с нами, Дзю, - сказал я, - и я надеюсь  не  дожить  до  того
дня, когда тебя не будет с нами, потому что тогда мне любой поворот  будет
не в радость. А сейчас я... сейчас я хочу спать, Дзю.
     - Да, Наставник, - иронично-уважительно отозвался Дзюттэ.
     И заорал на Чань-бо, обзывая его всякими словами и требуя  немедленно
перенести нас в шатер.
     Чэн сонным голосом добавил кое-что от себя - только значительно мягче
- и я еще успел заметить чьи-то внимательные глаза, а потом нас подняли  и
понесли, негромко переговариваясь между собой...
     Уже проваливаясь в забытье, я  неожиданно  понял,  кому  принадлежали
внимательные глаза, на дне которых тлели уголья забытых жаровен.
     Это были глаза Хамиджи-давини.
     Или это мне примерещилось?..


                       Мне снился бесконечный путь,
                       Пронзающий миры.
                       И в том пути таилась суть
                       Загадочной игры,
                       Игры, чьи правила - стары,
                       Игры, чьи игроки - мудры,
                       Они не злы и не добры...
                       И я кричал во сне.

                       Мне снился обнаженный меч,
                       Похожий на меня,
                       И яростно-кровавый смерч
                       Масудова огня,
                       И бились о клинок, звеня,
                       Копыта черного коня,
                       Что несся на закате дня...
                       И я кричал во сне.

                       Мне снилась прожитая жизнь -
                       Чужая, не моя.
                       И дни свивались в миражи,
                       Как сонная змея.
                       И шелестела чешуя,
                       Купался лист в воде ручья,
                       И я в той жизни был не-я...
                       И я кричал во сне.


     Проснулся я самым последним.
     Это еще раз подтверждал голос Дзю,  излагавшего  Чыде  историю  наших
странствий и попутно убеждавшего Хан-Сегри, что Придатки - это люди, и все
такое прочее.
     Чыда ахала, охала и соглашалась со всем.
     Я еще подумал, что чем проще Блистающий (или человек), тем  легче  он
верит в  то,  что  такому  умнику,  как  Заррахид,  покажется  невероятной
сказкой.
     Чэн и шаман молчали, но я ощущал их присутствие и не сомневался,  что
они бодрствуют.
     Дважды шаман поправил Дзю, когда тот рассказывал  о  Шулме,  и  я  на
удивление спокойно отметил для  себя,  что  понимаю  Куш-тэнгри,  даже  не
становясь Мной-Чэном, и Чыда его понимает, и Обломок; и издаваемые шаманом
звуки не значат почти ничего для этого нового понимания.
     Просто он говорил, а мы знали, что он говорит.
     "О Нюринга! - подумал  я.  -  Так,  значит,  дело  вовсе  не  в  руке
аль-Мутанабби, и не в том, что мы с Чэном какие-то особенные... уроды, - и
достаточно тому же Заррахиду  вместе  с  Саем  и  Косом  пройти  по  Пути,
свернуть в нужном месте, погрузиться в  "не  здесь"  и  "не  сейчас",  как
погружаются в разверзающуюся под клинком рану мироздания - и  Косу  больше
никогда не понадобится переводчик, если ему захочется поговорить с эстоком
или Саем! Ведь если даже Чыда..."
     - Да, это так, - ответил Куш-тэнгри, и я не сразу сообразил, произнес
ли я все это вслух, или теперь для нас всех было попросту  неважно:  вслух
или про себя?!.
     Похоже,  мы  теперь  со-Беседники  в  каком-то   новом,   непривычном
смысле...
     - Отец Ур-Калахай, Безликий! - шаман весь дрожал. - Значит, не просто
можно, а нужно... нужно твоим шаманам, Отец, брать оружие  в  руки,  нужно
сливать воедино Пути и идти дальше, чтобы увидеть другие миры, порожденные
тобой...
     - И, может быть, не только  видеть,  -  подхватил  Чэн.  -  Ведь  тот
человек, что был там, что имел меч, подобный  Единорогу  почему  он,  этот
человек, не убил своего врага? Не потому ли,  что  за  спинами  враждующих
незримо стояли мы, не желающие убивать?! И если так  -  не  сможем  ли  мы
гасить огонь Масуда и там, когда души  наши  будут  дотягиваться  до  иных
судеб и жизней?!.
     - Очень красиво, - проворчал Обломок (видимо, уже  осведомленный  обо
всем). - Судьбы, жизни, Пути... Там гасить будем - а  здесь?  Что,  у  нас
здесь дел мало? Из Диких Лезвий делать Блистающих - раз! Из  их  Придатков
людей делать - два! И тех, и других  учить  понимать  друг  друга  -  три!
Здесь, здесь Масудов огонь гасить надо, да и то,  наверное,  не  до  конца
гасить, чтоб вода Мунира стоячей и затхлой не становилась!..
     - Дороги, - неожиданно добавила Чыда. - Дороги  нужны.  Из  Кабира  в
Шулму. И обратно.
     - Асмохат-та нужен, - через силу улыбнулся Куш-тэнгри. - Вера  нужна.
Пусть шулмусы сперва поверят, пусть Дикие Лезвия поверят, они во имя  веры
горы свернут, а когда станет видно, что там, за горами! - вот тогда вместо
веры знание придет. Да и вера, пожалуй, останется...
     Полог шатра чуть  отдернулся,  и  в  образовавшейся  щели  показались
взволнованное лицо Чин и наконечник Волчьей Метлы.
     - Вы Хамиджу не видели? - озабоченно спросили обе.
     Мы переглянулись... и расхохотались.
     - Да пропала она куда-то, - смущенно бросила Чин, видимо,  поняв  всю
нелепость своего вопроса. - Ищем, ищем... еще со вчера. Вы ведь уже  сутки
спите...
     - Будущее, - шаман в волнении  встал.  -  Ах,  какое  будущее!..  Вот
почему я не видел победоносного похода на мягкоруких! И  всего-то  надо  -
убить Джамуху! Ради такого будущего - одного  человека...  одного  плохого
человека...
     Меня как ледяной водой после наковальни окатило.
     Чэн протянул руку аль-Мутанабби, коснулся моей рукояти  -  и  я  стал
Чэном-Мной.
     - Ради будущего, - негромко сказал Чэн-Я. - Ради  будущего  -  одного
человека. Ради будущего Но-дачи и Асахиро отрубили мне руку. Ради будущего
Шото и братья-Саи убивали на  улицах  Кабира,  пока  не  погибли  Друдл  с
Детским  Учителем.  Ради  будущей  мести  Маскин  стал  Тусклым,  а  Эмрах
ит-Башшар примкнул к батинитам. Ради будущих побед  ориджиты  во  главе  с
Джелмэ-нойоном  сожгли  деревню  Сунь-Цзя,  а   я   ради   будущего   убил
несговорчивого   Джелмэ.   Ради   будущего,   в   котором   должна    была
восторжествовать истина Батин, Джамуха подмял под себя Шулму. И мы  видели
будущее, в котором я убью Джамуху - потому что мы заранее знали, что  ради
будущего...
     Я-Чэн помолчал.
     - Нет такого будущего, - твердо закончил Я-Чэн,  -  ради  которого  я
убью Джамуху и сломаю Чинкуэду, Змею Шэн. Я не хочу такого будущего.
     - Ты не станешь их убивать? - изумился шаман. - А как же...
     - Ради будущего - нет. А если и убью - то только ради настоящего. Как
убивал в ночном переулке Кабира, над Друдлом и Детским Учителем. Не  зная,
что убью. Не думая об этом заранее. Потому что нельзя заранее делать выбор
между жизнью и смертью. Этот выбор делается лишь тогда...
     Чэн-Я оглядел всех и закончил:
     - Когда один меч стоит спокойно против неба. Один -  против  неба.  И
только так.
     Снова зашевелился полог, и в шатер вошел Асахиро с Но-дачи на  плече.
Оба были хмурыми и сосредоточенными, очень  напоминая  самих  себя  в  тот
мэйланьский вечер, когда они заступили дорогу Мне-Чэну.
     - У нас гости, - бросил Но-дачи, большой меч.
     - Чэн, одень доспех, - сказал Асахиро Ли.
     В шатер протиснулся Кос ан-Танья с доспехом аль-Мутанабби в руках.


     Гость ждал нас у священного водоема.
     Это был высокий, прекрасно сложенный воин с  волчьими  чертами  лица.
Причем волк был матерый, опытный,  прекрасно  знавший  себе  цену.  Дикого
Лезвия при нем не оказалось - то ли не пристало послу быть вооруженным, то
ли еще что...
     Неподалеку от воина расположились Фальгрим с Гвенилем  и  ан-Танья  с
Заррахидом и Саем. Больше никого не было - ни наших, ни шулмусов.  Это  не
удивило Меня-Чэна - еще по дороге Но-дачи с Асахиро  рассказали  нам,  как
они разогнали всех любопытных, не дав им толпиться вокруг посла Джамухи; и
Я-Чэн счел этот поступок совершенно правильным.
     При виде нас воин нахмурился, с показным равнодушием оглядел  Чэна  с
головы до ног, и сделал шаг навстречу. Всего один шаг. Надо отдать должное
- посол или  действительно  ничего  не  боялся,  или  умело  скрывал  свои
чувства.
     - Я - тысячник Джангар-багатур, - негромко и  властно  сказал  он,  -
глава тумена телохранителей-тургаудов гурхана Джамухи Восьмирукого.
     Затем он неожиданно приложил ладони ко рту и пронзительно завыл.
     Я-Чэн даже не успел удивиться, как в ответ с северных холмов  донесся
такой же вой, только многократно усиленный; и я услышал ржание  испуганных
коней.
     - Мои люди не хотят тревожить покой  священного  места,  -  продолжил
Джангар, когда наступила тишина. - Пускай даже  и  оскверненного  нечистым
пребыванием. Я повторяю слова гурхана Джамухи:  пусть  тот,  кто  называет
себя Асмохат-та, поднимется к гурхану и посмотрит ему в глаза. После  чего
он сам выберет время и место своей смерти. Я все сказал.
     Пришедший вместе с нами Куш-тэнгри  передал  Чыду  Косу,  после  чего
низко склонился перед Чэном-Мной и повернулся к Джангар-багатуру.
     - Не пристало Асмохат-та уподобляться послу самого себя,  -  произнес
Неправильный Шаман, и Я-Чэн  заметил,  что  невозмутимый  Джангар  все  же
старается не смотреть шаману в лицо.
     - Джамуха ведь тоже не сам явился - тебя прислал, Джангар... Я  пойду
с тобой, я, слуга Ур-калахая  Безликого,  я  встану  перед  Джамухой,  как
посланец Асмохат-та, и мы определим время и место. А чья  смерть  наступит
тогда - это еще у Безликого за пазухой...
     - Хорошо,   -   равнодушно   согласился   Джангар.    -    Иди    ты,
шаман-отступник...
     Шаман кивнул и отошел на десять выпадов, остановившись у статуи Мо.
     Чэн-Я подумал и двинулся к нему.
     - Тебе нельзя туда ходить, - одними губами выдохнул шаман.  -  Ты  не
вернешься. А по степи пойдет гулять  легенда,  как  демон-лжец  не  устоял
перед взглядом гурхана...
     - А ты? - спросил Чэн-Я.
     -  А  я  попробую  задеть  гордость   Джамухи   в   присутствии   его
телохранителей. Тургауды - отчаянные бойцы, они не побоятся напасть  и  на
священное место - но если их вождь преступит закон воинской доблести...
     Я-Чэн  не  мог  объяснить  шаману,  что  Джамуха-батинит  и   Тусклая
Чинкуэда,  Змея  Шэн,  по-своему  понимают  законы  воинской  доблести,  и
святость места уж наверняка не остановит их; и еще Я-Чэн понимал,  что  не
могу, не должен идти сам на северные холмы, и не имею права  останавливать
Куш-тэнгри.
     Я-Чэн только вспомнил слова Неправильного Шамана, когда мы прозревали
неизменную гибель Джамухи.
     "Наверное, я умру до того..."
     - Меня зовут Чэн, - сказал Чэн, глядя в  черные  глаза  Неправильного
Шамана. - Чэн Анкор.
     - Спасибо, - невпопад ответил Куш-тэнгри.
     И крикнул послу, тряхнув серебряной гривой:
     - Эй, Джангар!.. Пошли, что ли?!
     Джангар шагнул было вперед, но Асахиро придержал его за плечо.
     - Ты помнишь меня, тысячник Джангар? - спросил Асахиро.
     - Да, - кивнул Джангар, стряхивая его руку (что оказалось  не  так-то
просто). - Я помню тебя, бывший раб, пасынок хурулов.
     - Это хорошо, что ты помнишь меня... И  запомни,  что  я  скажу  тебе
сейчас: если с шаманом что-нибудь случится... я убью тебя, даже  если  для
этого мне придется пройти насквозь через твой тумен.
     Джангар радостно оскалился.
     - Тебе не придется трудиться, бывший раб. В  бою  я  обычно  нахожусь
впереди своей тысячи.
     Сверху на них взирал Желтый Мо.
     Полагаю, он был доволен.


     Весь оставшийся день я не находил себе места.
     Вот оно, пришло, наступило, постучалось в дверь, звякнуло о клинок  -
и все-таки, в глубине души, я надеялся,  надеялся  слепо,  глупо,  наивно,
прячась в ножны от неизбежного, надеялся, что все  как-то  обойдется  само
собой, и боялся признаться в этом самому себе.
     Не обошлось.
     И учить некого - ушел Куш-тэнгри, и скучает заново осиротевшая  Чыда,
а я поминутно гляжу на северные холмы, постепенно тонущие в вечерней мгле.
     Ждем.
     И я остужаю рукоять о руку аль-Мутанабби.
     В подготовке нашего лагеря к обороне мы не участвовали.  И  правильно
делали - Но-дачи и Асахиро мигом  взяли  власть  в  свои  руки  (смешно  -
Но-дачи - и "в свои руки"...), и весьма скоро каждый нашел  свое  место  и
знал, что ему делать в случае...
     Что делать?
     Ах, выбор небогат... У  деревни  Сунь-Цзя  два  десятка  с  небольшим
Придатков и чуть большее количество Блистающих остановили двенадцать дюжин
детей Ориджа, и то все наши люди оказались раненными, а  пятеро  батинитов
навсегда окунулись в  Сокровенную  Тайну.  Сейчас  же  нас,  кабирцев,  на
четверть меньше, чем  тогда,  с  нами  две-три  дюжины  шулмусов  (хорошо,
пожалуй,  что  Кулай  с  частью  своих  пропал  -  глядишь,   выживут...);
ориджитские и маалейские дети, женщины и старики не в счет; - а против нас
на северных холмах воет отборная  стая  Джамухи,  тысяча  воинов-людей,  и
вдвое-втрое Диких Лезвий.
     Кто мы? Дрова для Масудова пожара?
     Просто праздник истины Батин...
     Прорицание будущего, провиденье шаманское - глупости все это!..  Ведь
не дойти Мне-Чэну до Джамухи, не дотянуться... сметут, растопчут...
     Странное чувство возникло у меня. Чем больше я  убеждал  сам  себя  в
неизбежности гибели, в бессмысленности всех наших действий, чем  больше  я
понимал нелепость своего появления в Шулме в облике Пресветлого Меча - тем
сильнее накатывалась откуда-то из глубины души, из того горна, что  внутри
нас, отчаянная радость единственного выпада,  когда  отступать  некуда,  и
раздумывать некогда, и жить незачем, кроме как для этого выпада, а потом -
гори оно все в Нюринге, это "потом"!  -  и  гордость  Масуда,  и  мудрость
Мунира, и смысл бытия, и сафьян новых ножен, и  ремесло,  и  искусство,  и
волчий вой на холмах!..
     Я говорил себе о надвигающемся конце - и видел  внутренним  взглядом,
как стальная чешуйчатая рука, сжатая в  кулак  над  этим  миром,  медленно
начинает раскрываться, подобно цветку на заре, и движутся неживые  пальцы,
которым не положено двигаться, которым не дано  двигаться  -  но  приходит
день, когда мы все безнадежно глупеем, шуты мироздания, и в этот день  нам
все положено и все дано!..
     ...Вечер стал переходить в ночь,  и  холмы  окончательно  пропали  из
виду.