ятное дело, не
могли,  зато  проявили  недюжинные  способности  в  умении   почувствовать
настроение и состояние своих... э-э-э... спутников.
     Гвениль уже точно мог сказать, когда Фальгрим зол, а когда  добр,  но
голоден - что случалось редко,  ибо  доброта  не  была  присуща  голодному
Фальгриму; Чин начинала  грустить  и  веселиться  одновременно  с  Волчьей
Метлой, причем обе отдавали себе отчет в этом "одновременно"; и Махайра не
раз  предупреждал  Единорога-Меня,  когда  Диомед  еще  только   собирался
острить.
     Но больше всех преуспел в этом  деле  Сай.  Если  Заррахид  прекрасно
понимал, когда Кос ведет себя серьезно, а когда - нет,  то  Сай  умудрялся
ловить даже те моменты, когда Кос притворялся серьезным, до конца не  зная
сам, что притворяется.
     И эсток втайне (вернее, это ему казалось, что втайне) гордился  Саем,
как гордятся способным учеником или младшим родичем.
     И Беседовать нам с каждым днем становилось все интереснее.
     Поэтому,  когда  Гвениль  крикнул,  что  не  чувствует  Фальгрима,  я
перестал сомневаться в очень простой истине, сродни истине Батин -  первый
выпад в Беседе под названием "Шулма" был сделан.
     Я ушел от выпада, подъехав к шаману и выиграв странный поединок.
     Могут ли души Беседовать?
     Судьба  отодвинулась  на  шаг,  и  мы  слегка  позвенели  клинками  -
поговорив с Неправильным Шаманом о гусях, которых не было видно.
     Или которые были видны только ему.
     Фальгрим к тому времени полностью отошел от общения с шаманом и  ехал
непривычно понурый и молчаливый.
     И вот удар исподтишка - пророчества, которые сбываются.
     А  я-то   надеялся,   что   в   Шулме   меня   будет   ждать   только
Джамуха-батинит!..
     "...Ты суеверен?" - спросил меня Единорог.
     Тусклые, оказавшиеся совсем не тем, что ожидалось вначале;  ассасины,
пугало снов и сказок, едущие теперь позади меня... и невозможная степь  по
эту сторону Кулхана, чью плоть с хрустом давили копыта вороного Демона  из
мэйланьских конюшен, отчего ноги мои были до колен забрызганы липким соком
осенней Шулмы...
     Суеверен ли я?
     "Нет", - хотел ответить я.
     - Не знаю, - ответил я.
     - Вот и я не знаю, - тоскливо согласился Единорог.
     - А я знаю, - заявил Дзю, то ли подслушивавший, то ли догадавшийся  о
нашем разговоре, то ли вообще имевший в виду что-то свое. - Знаю,  но  вам
не скажу.


     Куш-тэнгри по-прежнему ехал впереди, не  оборачиваясь,  но  теперь  я
знал, куда ведет нас Неправильный Шаман.
     К священному водоему.
     Могиле Блистающих и обиталищу Желтого Мо.
     К месту, где не воюют.
     Интересно, осмелится  ли  Джамуха,  взошедший  на  престол  Шулмы  по
ступенькам преклонения перед воинской  доблестью,  нарушить  этот  запрет,
напав на нас там?
     Да или нет?
     С одной стороны он - внук Желтого Мо и гурхан степей, а  с  другой  -
святость места, витающий над водоемом  дух  самого  Мо  и  явившееся  туда
воплощение, то есть Асмохат-та,  хоть  истинный,  хоть  ложный,  что  надо
доказывать...
     Прав шаман - время для размышлений у  нас,  похоже,  будет.  Или  оно
есть, началось, сдвинулось с места - время для мудрых  размышлений,  время
для глупых размышлений, для веселых и невеселых, для первых и последних...
     А может, и не только для размышлений.
     Кулай говорил,  что  часть  вольных  племен  отказалась  ломать  прут
верности перед Джамухой. Но даже идя против Восьмирукого, захотят  ли  они
пойти за Асмохат-та?! Я и думать-то не хочу, скольких пришлось  бы  убить,
чтоб перевесить Джамуху на весах Шулмы... ни думать не хочу, ни убивать.
     И не буду. Не мое это дело, не моя радость  -  чужие  уши  в  карманы
складывать!
     Более того  -  люди  людьми,  а  как  добиться,  чтобы  Дикие  Лезвия
зазвенели на нашей стороне?!
     О Творец, не превращаюсь ли я, человек Чэн Анкор, в Твое  оружие?!  В
мертвую  вещь,  не  имеющее  собственной  воли  оружие,   покорное   Твоей
равнодушной деснице?!.
     - ...и пришел Куш-тэнгри в ставку Джамухи через день  после  большого
курултая, где был вручен Восьмирукому бунчук гурхана  о  семи  хвостах,  -
вернул меня к действительности голос Асахиро. - А  когда  предложил  шаман
Восьмирукому пророчествовать о судьбе владыки, то сперва согласился на это
Джамуха, но после жестоко посмеялся над служителем Безликого!..
     Я вновь ощутил в себе ищущий мрак взгляда Куш-тэнгри,  проникающий  в
заповедные глубины души темный клинок, идущую  по  следу  памяти  тварь...
Нет, непохож был щуплый шаман на человека, над которым  можно  просто  так
посмеяться, да еще и жестоко!
     Во всяком случае, сделать это безнаказанно.
     - Во время обращения к Безликому вынимает воин из ножен свой клинок и
держит его за рукоять, стоя  у  начала,  а  шаман  Ур-калахая  берется  за
лезвие, становясь у завершения. И смотрят потом  воин  и  шаман,  исток  и
исход, в глаза друг другу, пока  не  перестают  видеть  земное,  прозревая
ткущееся на небесах.
     Асахиро говорил медленно и певуче, и я слышал его,  степь  да  ровный
перестук копыт.
     - Только на этот раз не взглянул  Джамуха  в  лицо  Куш-тэнгри.  Едва
пальцы шамана сомкнулись на мече гурхана, как рванул Восьмирукий Чинкуэду,
Змею Шэн, к себе и разрезал шаману ладонь до кости.  И  смеялся  гурхан  -
дескать, не тягаться  Безликому  с  Желтым  Мо,  как  мясу  шаманскому  не
тягаться с отточенной сталью, и никому из смертных не дозволено  провидеть
судьбу Джамухи! Смеялись воины, стоявшие вокруг, но невесел и угодлив  был
их смех, а шаман прошел сквозь смех и позор, не зажимая раны, и ладонь его
ухмылялась алым ртом. Дик и страшен  был  взгляд  Куш-тэнгри  -  настолько
страшен, что трое воинов, не успевших вовремя  отвернуться,  умерли  через
день в муках...
     Асахиро  резко  замолчал,  потому  что  неспешно  трусившая   впереди
лошаденка шамана как-то незаметно повернулась мордой к нам,  а  хвостом  к
священному водоему - и спустя совсем немного времени Куш-тэнгри уже  снова
был рядом со мной.
     Я готов был дать голову  на  отсечение,  что  шаман  не  мог  слышать
рассказа Асахиро, а если и слышал, то ничего не должен  был  понять  -  но
шаман, ничего не сказав, протянул ко мне худую правую руку ладонью вверх.
     Ладонь пересекал вспухший белый шрам. Он  тянулся  почти  вплотную  к
линии жизни, обрываясь у запястья, словно  кто-то  хотел  начертать  новый
жизненный путь Неправильному Шаману, но сделал это грубо и нерадиво.
     Новый путь... но не Путь  Меча,  а  путь,  проложенный  мечом.  Шрам,
оставленный злой насмешкой и необходимостью всегда и  во  всем  доказывать
свое превосходство.
     Одуряюще-терпкий  запах  степи,  тронутой  осенним  увяданием,  вдруг
ударил мне в голову, отчего окружающий мир стал до боли, до головокружения
реальным,  став  миром,  где  приходится  жить  всерьез,  жить  однажды  и
навсегда, или не жить вовсе...
     Ладонь Куш-тэнгри сжалась в кулак, сминая шрам.
     - Служители Ур-калахая не проливают  чужой  крови,  -  сурово  сказал
Неправильный Шаман. - Нигде и никогда. Но  это  не  мешает  нам  проливать
свою.
     Вокруг нас была Шулма.
     В нас была Шулма.
     А передо мной на нелепой лошади, одетый в нелепый халат, сидел Кабир.
     Я-Единорог пристально смотрел на человека, в котором  жил  Кабир,  на
человека, чье время и место остались у меня за спиной, в прошлом,  в  моем
прошлом и его будущем; на человека  с  серебряными  волосами,  который  не
проливал чужой крови.
     - И поэтому мы не носим оружия, - закончил Куш-тэнгри.
     - А мы носим, - отозвался я, думая о своем. - Мы носим. Но еще совсем
недавно мы тоже не проливали чужой крови. Только свою.
     Асахиро еле слышно застонал.
     - Это невозможно.
     - Это возможно.
     - Где? - спросил Куш-тэнгри. - В Верхней Степи? В раю?
     - В раю, - грустно согласился Я-Единорог.



                                    23

     ...Желтый бог Мо сидел на самом краю  своего  священного  водоема  и,
закусив  верхними  клыками  оттопыренную  нижнюю  губу,  задумчиво  глядел
куда-то вдаль.
     Бог грустил. Наверное, оттого, что был не очень-то похож на меня. Или
это я был не очень-то похож на  него.  Только  я  уж  от  этого  никак  не
грустил.
     Хотя отдаленное сходство все-таки наблюдалось.
     Разумеется,  у  меня  отсутствовала  всякая  саблезубость,  просто  и
незамысловато выпирающая наружу. Да и голова  моя,  надеюсь,  не  в  такой
степени напоминала змеиную. Взгляд... вот за взгляд не поручусь. Возможно,
в какие-то моменты у меня тоже бывает такой  взгляд  -  пустой,  цепкий  и
холодный, от которого становится зябко и пасмурно в самый жаркий  день,  и
хочется куда-нибудь спрятаться, а спрятаться некуда. Да, наверное, бывает.
Но редко. И хорошо, что я сам этого не вижу.
     Шишковатый гребень? Если и смахивает на шлем,  то  весьма  отдаленно.
Равно как и складчатый плащ Мо - на мою марлотту. А телосложение у Желтого
Мо завидное, в полтора меня будет, хотя это и не так существенно... Чешуя,
подобная панцирю? Тут все сходится, у меня почти то  же  самое  -  доспех,
подобный чешуе. А руки у Мо и впрямь как две латные перчатки! И  длиннющий
указательный палец на правой, направленный в глубину  священного  водоема.
Длиной как раз с Единорога... А на левой лапе-ручище большой палец отведен
в сторону, и указательный - тоже длинней  обычного,  но  не  так,  как  на
правой - небрежно устремлен вверх. Весьма, весьма смахивает на Обломка...
     - Вылитый, - буркнул Дзюттэ.
     - Похож, - согласился Единорог.
     - Угу, - кивнул я. - Хотя... вы это о ком?
     - Я о тебе, - заявил Дзю в пространство.
     - И я о тебе, - с той же неопределенностью отозвался Единорог.
     - И я о тебе, - решил не нарушать единогласия я.
     И мы замолчали.
     А еще Желтый Мо был почему-то не желтый, а  зеленый.  Зеленоватый.  С
некоторой желтизной. Желтоватый с прозеленью. Или все-таки желтый?!
     Я поморгал и решил, что, в конце концов, это не мое дело. Хотя статуя
очень выразительная. Впечатляет. И работы превосходной.  Ох,  сомнительно,
что ее ваял какой-нибудь скульптор-шулмус. Этот бы наваял...  Но  если  не
шулмус - то кто? Еще одна загадка. Которую я разгадывать не  буду.  Не  до
того сейчас. Да и как ее разгадаешь?  Разве  что  у  самого  Мо  спросить:
"Здравствуй, приятель, это я, Асмохат-та, то бишь  твое  последнее  земное
воплощение! Позволь спросить, дорогой..."
     Не позволит, небось...
     Мы  приблизились  к  самому  краю  водоема  и  с  некоторым  трепетом
заглянули внутрь. Вода слегка рябила, но была достаточно прозрачной, чтобы
не скрывать дна - и на дне водоема, в грязном иле, лежали гнилые и  ржавые
останки Блистающих.
     Десятки - если не сотни.
     Это была огромная могила.
     Мы стояли, держась за руки и рукояти, - Я, Единорог  и  Обломок  -  и
участь тех, кто не захотел отказаться от  сути  и  призвания  Блистающего,
казалась нам в тот миг едва ли не лучше собственной.
     А потом я повернулся и, по-прежнему не говоря ни слова, направился  к
ближайшему шатру, где меня уже ждал Куш-тэнгри, Неправильный Шаман.
     Когда я сел прямо на землю рядом с шаманом, тот словно и  не  заметил
этого. Не дрогнули полуприкрытые веки, дыхание  не  всколыхнуло  грудь,  и
неведомые дали,  по  просторам  которых  блуждал  сейчас  серебряноволосый
шаман, не отпустили его обратно. Он был - там. А я  -  здесь.  Я  сидел  и
смотрел.  На  большие  бурые  шатры,  похожие  на  гигантских  животных  в
выцветших после линьки  шкурах.  На  чахлые  деревца  с  удивительно-яркой
зеленой листвой и на желто-серые колючие кусты, растущие по соседству.  На
моих спутников, разбивавших лагерь неподалеку от бурых шатров  -  обиталищ
шаманов Безликого, служителей Ур-калахая.
     Я сидел и просто смотрел.
     Водоем Желтого Мо находился в низине, окруженной невысокими  пологими
холмами. Здесь проходила граница двух степей. Юго-восточнее,  там,  откуда
мы пришли, простиралась степь, в немалой мере обожженная дыханием Кулхана.
А северо-западнее начиналась степь свежая, вспененная горьким  ветром,  та
степь, увидев которую, я понял - вот она, Шулма. Вот здесь  живут  племена
шулмусов, пасут свои  неисчислимые  табуны  и  стада,  спорят  о  воинской
доблести, совершают набеги друг на друга... И еще где-то там есть  великий
гурхан Джамуха Восьмирукий.
     Мой любимый внук.
     И прямая короткая Чинкуэда, Змея Шэн.
     ...Здесь проходила еще одна граница. Она незримо тянулась по  гребням
холмов, окружавших священный водоем. Внутри этого круга властвовали  боги.
И все, кто входил в этот круг, попадали под их защиту.
     У священного водоема не проливалось крови.
     Здесь был малый Кабир.
     "Здесь Шулма, - с упреком бросил Единорог. - А в водоеме гниют  трупы
моих братьев."
     "Извини, - склонил голову я. - Ты прав. А я не прав. Просто мне очень
хочется домой..."
     "Да, Чэн. И мне."
     И все-таки мы находились внутри круга, хотя  предпочли  бы  до  конца
дней своих оставаться снаружи.
     И подальше.
     Я невольно обвел взглядом границу священного  места  и  повернулся  к
Куш-тэнгри, услышав слабый мелодичный перезвон побрякушек на его халате.
     Шаман уже возвратился из своих  непонятных  внутренних  странствий  и
теперь глядел на меня.
     - Будем говорить,  Асмохат-та?  -  спросил  Куш-тэнгри,  Неправильный
Шаман. - Да?
     Его привычка после почти  любого  вопроса  спрашивать  еще  и  "Да?",
словно собеседник и без того не ответил бы, поначалу раздражала  меня,  но
здесь, в тени  плаща  Желтого  Мо,  то  ли  я  стал  терпимее  к  повадкам
Куш-тэнгри, то ли его "Да?" стало мягче и естественней.
     - Будем, - согласился я.
     - Будем, - в один голос подтвердили Единорог и Обломок.
     Но их шаман не услышал.
     Он просто слегка вздрогнул, встал и направился к шатру.
     Не оглядываясь. А я перед тем, как последовать за ним,  махнул  рукой
случившемуся неподалеку Косу  -  чтобы  тот  подошел  и  помог  мне  снять
панцирь.
     И  без  божественного  вмешательства  ясно  -  чем-чем,  а   доспехом
аль-Мутанабби мне Неправильного Шамана не удивить.
     Да и не собирался я его ничем удивлять.


     В шатре царил сумрак; расположенный в центре очаг не горел, но  тепло
от него еще сохранялось. Только сейчас я почувствовал,  что  снаружи  было
отнюдь не жарко.
     Осень, однако... пора привыкать.
     Мы  опустились  на  ворсистую  кошму  друг  напротив   друга,   и   я
выжидательно уставился на Куш-тэнгри. Смотреть ему прямо в глаза я до  сих
пор немного опасался, смотреть ниже было бы неудобно - еще  решит,  что  я
ему в рот заглядываю - и я перевел взгляд вверх, туда, где высокий гладкий
лоб шамана переходил в зачесанную назад гриву его странных волос.
     Куш-тэнгри слегка улыбнулся - дрогнули уголки губ, наметились  ямочки
на впалых щеках  без  малейших  следов  растительности,  раздулись  ноздри
орлиного носа...  и  маска  дикого  безумного  скульптора  превратилась  в
довольно-таки располагающее к себе лицо.
     - Это у меня с рождения, - сказал он,  тряхнув  серебряной  копной  и
явно неправильно истолковав мой взгляд. - Просто тридцать  три  зимы  тому
назад у женщины из  племени  чиенов-овцепасов  родился  седой  ребенок.  А
мудрые старейшины решили, что это не к добру, и маленького Куша бросили  в
степи.  Спустя  два  с  половиной  года  меня  подобрали  младшие   шаманы
Ултая-лекаря. Говорят, меня выкормила волчица...  Не  знаю.  Не  помню.  А
врать не хочу.  Ултаевы  целители  осмотрели  ребенка,  который  визжал  и
перекусал половину из них, и обнаружили все  восемьдесят  четыре  признака
будущего служителя Ур-калахая. Вот с тех пор я и живу здесь. А из-за волос
прозван Неправильным Шаманом. И не только  из-за  волос.  Так  и  стал  из
просто Куша - Куш-тэнгри.
     Он вольно потянулся, хрустнув суставами,  и  закинул  худые  жилистые
руки за голову. Отчего стал удивительно похожим на моего прежнего знакомца
по Кабиру Сабира Фучжана, тоже  обманчиво  хрупкого  и  низкорослого.  Для
полного сходства не хватало только Лунного Кван-до где-нибудь  в  углу,  с
его древком в рост человеческий и огромным мерцающим лезвием.  Да,  сейчас
Куш-тэнгри вел себя совсем иначе, чем при первой встрече, и мне все  время
приходилось напоминать себе, что я не дома и даже не в гостях, и что шаман
отнюдь не Сабир - но небрежная откровенность Куш-тэнгри все равно вызывала
желание ответить такой же откровенностью; тем более, что мы оказались чуть
ли не сверстниками.
     Если ему и впрямь тридцать три года.
     - Так всю жизнь и помню себя слугой Безликого, -  продолжал  меж  тем
шаман, как бы излагая общеизвестные  истины,  знакомые  всем  (если  он  и
сомневался в осведомленности новоявленного Асмохат-та, то старался это  не
выпячивать). - А шаманы  Ур-калахая  -  они  оружия  не  носят,  крови  не
проливают, в чужие свары не лезут, кровавой пищи не вкушают, сон-гриба  не
нюхают, хош-травой не дымят...
     - Араки не пьют, - непроизвольно вырвалось у меня.
     - Почему? - искренне удивился Куш-тэнгри.
     - Ну... не знаю, - замялся я.
     - А у вас... э-э-э... там, в раю, араку разве с кровью делают?
     - Нет. Бескровно.
     - Или вы туда толченых сон-грибов подсыпаете?
     - Ни в коем случае!
     - Так с  чего  бы  нам  и  не  пить  араки?  -  вопросил  Куш-тэнгри,
выволакивая из темного угла объемистый жбан, в котором что-то булькало.
     А действительно, почему бы это нам и не выпить араки? Тем паче что  я
ее сроду не пробовал!
     И мы выпили. Слабенькая  она,  арака  эта,  вроде  вина,  кисловатая,
пенистая - короче, пьется легко. Первые три чашки - так  совсем  легко.  А
после четвертой и слова легче даваться стали.
     - Вот если спрошу я тебя, Асмохат-та  ты  или  нет,  -  вдруг,  после
очередной фразы ни о чем, заявил Куш-тэнгри, - так или ты не ответишь, или
я не поверю. Спрошу я тебя: чем ты ориджитов убедил, что ты -  Асмохат-та?
Так опять или я не поверю, или ты не ответишь! Как ни  спрашивай,  что  ни
отвечай - конец один. Давай-ка лучше в игру сыграем. Кто выиграет,  тот  и
спрашивать станет, а проигравший ему правдой платить будет. Да?
     И  не  дожидаясь  моего  согласия,  два  горшочка  глиняных  к   себе
придвинул.
     Дребезжало что-то в тех горшочках. Я один взял, гляжу  -  камешки  до
середины насыпаны. Галька речная, мелкая.
     А Куш-тэнгри с другим горшочком ко входу в шатер приблизился, полог в
сторону отбросил, чтоб светлее стало, затем вернулся и шагах в  восьми  от
меня на кошму сел. Чашку с аракой перед собой поставил, горшочек с камнями
- рядом.
     Один камешек достал.
     В меня кинул.
     Я поймал и обратно отправил.
     И он поймал.
     Добавил второй камешек, на ладони покачал и оба мне послал.
     Забава это мне была, а не игра.
     Три камешка.
     Четыре. Два сразу, третий и четвертый - миг выждав, один за другим...
     Хорошо  он,  подлец,  ловил,  так  и  брал  из  воздуха,   а   пальцы
мягкие-мягкие... Без суеты, без дерганья глупого, спокойно  и  уверенно...
волчий выкормыш.
     Это я в похвалу...
     Пять камешков. И всякий раз, когда очередная галька звонко  цокала  о
металл моей правой руки, в глазах  Куш-тэнгри  вспыхивал  холодный  черный
огонь.
     Мы кидали лениво,  не  торопясь,  давая  камням  слегка  зависнуть  в
воздухе, не больше трех одновременно, но все-таки, все-таки, все-таки...
     Шесть.
     А на семи он сломался.
     Пять взял, шестой локтем отбил, седьмой ему в чашку плюхнулся.
     Белыми брызгами халат залил.
     А я не о вопросах умных думал, не об ответах правдивых, а о том,  что
если бы дети Ориджа хотя бы пяток камешков вот так ловить умели,  то  наше
знакомство с ними по ту сторону Кулхана совсем иначе сложилось бы.
     И вот этот человек утверждает, что никогда не брал в руки оружия?!
     "И вот этот Придаток всю жизнь п