По всему лагерю горели костры.
     А Куш-тэнгри так и не вернулся.
     Я спросил у подвернувшейся Кунды Вонг, почему не  тронулось  с  места
временное стойбище женщин, детей и стариков,  что  было  за  юго-западными
холмами.
     - Зачем? - удивилась Кунда. - Кому они  нужны?  Тургаудам?  В  случае
чего их и потом можно будет вырезать... после нас.
     Я накричал на  Кунду,  обозвав  ее  глупой  саблей,  и  с  удивлением
заметил, что ей стало легче. Вскоре я услышал, как Кунда  в  свою  очередь
кричит на кого-то, обзывая его глупым мечом и обвиняя в малодушии.
     Я невесело улыбнулся, прилег на колени к  Чэну,  ткнувшись  гардой  в
Обломка - и мы стали ждать.



                                    28

     Всю ночь в нашем лагере происходила некая перестановка -  не  слишком
шумная, но  достаточно  заметная.  Ею  по-прежнему  руководили  Но-дачи  с
Асахиро, и мы не вмешивались, хотя прекрасно понимали, что в случае штурма
любые приготовления лишь ненадолго отдалят трагический финал.  Думаю,  что
тот же Но понимал это не хуже меня - только что-то делать, наверное,  было
все же лучше, чем просто сидеть и ждать, как мы с Чэном.
     ...Постепенно Я-Чэн начал проваливаться в туманное забытье - полусон,
полубодрствование, похожее на провидческий транс. Мы  уходили  в  какой-то
свой внутренний мир, медленно соскальзывая  туда  сквозь  редеющую  завесу
багрового тумана, и туман светлел, рассеивался, и проступавший сквозь него
мир был прекрасен - в нем не было  ни  Шулмы,  ни  Кабира,  ни  Джамухи  с
Чинкуэдой; в мире этом не было и нас с Чэном -  и  над  землей  занималась
заря...
     ...Заря.  Вернувшись  в  негостеприимную  реальность,  мы  огляделись
вокруг. В предутренней  дымке  смутно  темнели  очертания  окружавших  нас
перевернутых повозок, за которыми расположились шулмусы ("Наши шулмусы", -
невесело подумал Я-Чэн), и у многих была та вещь, которая звалась луком, а
на боку висели большие ножны со стрелами.
     Ножны назывались "колчанами".
     Подготовились, значит... о Творец, если бы нас было хоть раз  в  пять
больше!..
     Светало довольно быстро - вот уже из зябкой пелены  родились  пологие
склоны ближних холмов; туман отступал, почти как во сне, но не  уходил  до
конца, и лишь вокруг священного водоема  тумана,  на  удивление,  не  было
вообще...
     Я вновь глянул на северные холмы - и увидел, как их вершины  внезапно
ощетинились колышущейся гривой конного строя.
     - Сейчас начнется, - очень спокойно и как-то бесцветно сказали в один
голос Но-дачи и Асахиро.
     И шулмусы за повозками зашевелились, доставая из  колчанов  стрелы  и
накладывая их на тетиву.
     Грива на холмах выросла, уплотнилась, вздыбилась - и замерла.
     Они почему-то  медлили.  Вокруг  посветлело,  туман  уже  практически
рассеялся, и в конном строю на вершинах  холмов  стало  заметно  некоторое
замешательство. Местами пряди этой живой гривы перепутались,  переплелись,
несколько крохотных всадников отделились от  строя  и  поскакали  влево  и
назад, скрывшись из виду.
     "Кончали бы скорее..." - отстраненно подумал я.
     Скорее  не  получалось.  Тем   более,   что   у   северо-западных   и
северо-восточных холмов тоже стала прорастать грива. Только грива эта была
гораздо более неровной, нечесаной и всклокоченной.
     Зато она была гуще. Куда гуще первоначальной!
     Туда-сюда замельтешили гонцы-муравьи.
     - А вон наши, - неожиданно заметил один из шулмусов.
     Чэн шагнул к говорившему и увидел, что это - молодой маалей.
     - Кто - ваши?
     - Ну, бывшие наши, - поправился шулмус.  -  Дети  Маала.  Да  вон  же
бунчук наш! - и он указал рукой в сторону одного из холмов.
     Шулмус явно не жаловался на зрение - различить на  таком  расстоянии,
кто есть кто...
     - Ясное дело,  -  продолжил  остроглазый,  -  в  ставку  приехали,  а
гурхана-то и нет. Где гурхан - спроси у ветра. Назад  повернули  -  так  и
обоза нет! А степь-то  слухами  полнится...  Куда  скакать?  К  священному
водоему. Вот и прискакали...
     - Небось ваши маалеи не умнее других, - перебил его шулмус  постарше,
из ориджитов. - Вон сколько понаехало... слева локры  в  лисьих  малахаях,
справа не разобрать кто, но похоже на хурулов...
     "Маалеи, - подумал я. - Те, которых ограбили Гвениль с  Махайрой.  Ну
что ж, долго думать, на чьей они стороне, не приходится. Да и не одни они.
Теперь и боя не будет. Просто затопчут нас - и дело с концом."
     Однако шулмусы почему-то заметно повеселели и  ожили.  Я  еще  мог  с
трудом понять маалеев, но ориджиты?!. А Диким Лезвиям,  похоже,  было  все
равно, с кем драться, несмотря  на  мудрые  заповеди  Пресветлого  Меча  и
пророка Ковыряги - лишь бы  драться!  Тем  более,  что  сам  Пресветлый  с
Ближними и пророком был с ними.
     Наши сомнения частично рассеяла подошедшая Фариза.
     - Священный водоем, - рассмеялась она в ответ на наше  недоумение,  -
единственная святыня Шулмы. Здесь никогда не проливалась кровь. И если для
тургаудов нет ничего превыше приказа гурхана - первого в воинской доблести
- то для остальных это будет осквернением святыни - на чьей бы стороне они
ни были. Не думаю, что Восьмирукий осмелится штурмовать нас  на  глазах  у
своих подданных...
     Холмы кишели людьми и лошадьми, метались  юркие  гонцы,  и  с  каждым
мгновением правота Фаризы становилась все более очевидной.  Я  понял,  что
судьба, расщедрившись, дарит Мне-Чэну давно припасенный подарок.
     Поединок.
     Поединок Асмохат-та и Джамухи Восьмирукого; поединок  Чинкуэды,  Змеи
Шэн, и Мэйланьского Единорога.
     Решайся, Пресветлый Меч!
     Если мы при всех вызовем их на бой - мерило воинской доблести  -  они
не смогут отказаться. На этом держится их власть. И публично потерять лицо
они не осмелятся...
     Так почему Я-Чэн медлю? Почему не выхожу за круг повозок и не  бросаю
вызов? Почему?!
     Потому что я знаю, чем  это  закончится.  Я  видел  это.  Я  не  хочу
убивать. Не хочу убивать! Не хочу!.. И поэтому медлю, оттягиваю, как могу,
тот миг, после которого уже не будет  пути  назад  -  и  мои  соратники  с
недоумением косятся в мою сторону. "Иди же! - говорят их глаза и клинки. -
Иди и убей! Ты же можешь! Разруби одним ударом безумный узел  этого  утра!
Победителей не судят! Убей!.."
     И пока я медлю, строй тургаудов опять смыкается, взлохмаченная  грива
союзников и  подданных  Джамухи  редеет,  оттягиваясь  назад,  за  пределы
видимости... но делает это очень медленно  и  неохотно.  Ну  да,  с  одной
стороны - гурхан и его приказ, а с другой  -  даже  гурхан  не  должен  бы
запрещать приходить сюда, дабы поклониться...  Конечно,  не  должен  -  но
очевидцы  очень  мешают  горячему  Джамухе,  и  он  тоже   понимает,   что
победителей не судят!..
     Еще бы он не понимал - ведь это  одна  из  главных  заповедей  истины
Батин!
     Время, время! Оно уходит, но еще  не  ушло  совсем  -  время  бросить
вызов, время убить - и время даровать жизнь многим, поверившим мне;  время
открыть дорогу великому будущему...
     Ах, как красиво все это звучит!
     Оно уходит, наше время, уходит, не спросясь,  вместе  с  удаляющимися
всадниками... оно уже почти вышло, наше время, но именно "почти" -  потому
что всадники перестают удаляться, они останавливаются,  и  вместе  с  ними
останавливается время, оно  зависает  на  невидимой  нити,  нить  эта  все
растягивается  и  растягивается,  грозя  лопнуть...  а  потом  нить  резко
сокращается, и  всадники  поворачивают  обратно,  к  нам,  и  время  снова
начинает нестись вскачь...
     Но, кажется, тоже в обратную сторону.


     Потому что Я-Чэн слышу топот, но по  непонятным  причинам  он  звучит
позади меня - приближающийся топот конских копыт, чьи-то радостные  крики,
бряцание сбруи...
     Чэн-Я оборачиваюсь - и вижу, как от южных холмов к нам во  весь  опор
несутся четверо конных, а Асахиро с Фальгримом и Кобланом уже растаскивают
сдвинутые повозки, расчищая им дорогу.
     Между  тем  Чэн-Я  узнаю  приближающихся   всадников.   Это   молодой
Кулай-нойон, а за ним - Тохтар-кулу с двумя ориджитами. А я еще радовался,
что они не вернулись - дескать, глядишь, живы останутся!
     А они успели... успели в гости к смерти!
     - Клянусь Нюрингой! - бормочет несуеверный Обломок, и я ошалело вижу,
как южные холмы, словно боясь отстать от своих собратьев, тоже  прорастают
гривой.  Конных  шулмусов  если  и  меньше,  чем  союзников  Джамухи,   то
ненамного, и мне просто не хватает воображения, что бы предположить -  кто
они, откуда, и кого будут убивать в случае чего!?
     ...Кулай спрыгивает с лошади и почтительно припадает на одно  колено,
приветствуя Асмохат-та, а его редкий для Шулмы прямой меч склоняет  передо
мной рукоять.
     - Кто там за вами? - спрашиваю Я-Чэн. - Погоня?!
     Прямой меч звенит радостно-возбужденно и неразборчиво, как все  Дикие
Лезвия в преддверии свалки, так что я  полностью  перехожу  на  восприятие
Чэна, слушая Кулая.
     - Это восточные хариманы, о  Асмохат-та,  и  лаахоры,  и  ызджуты,  и
белобаранные бехтары, и...
     - Все? - пытается прервать его Чэн. - А...
     - Нет, не все! Еще племена предгорий - гурхэзы  и  джавнаки,  но  они
отстали...
     - Кто это? - ревет ничего не понявший Чэн. - Кто это, Кулай?!
     -  Это  вольные  племена,  о  Асмохат-та,  отказавшиеся  ломать  прут
верности перед Восьмируким! Они пришли, поддавшись  моим  уговорам,  чтобы
увидеть Тебя - и увидели собаку-гурхана, готовящегося напасть на священный
водоем!  Гнев  раздул  их  печень,  и  нойоны   вольных   племен   поносят
Джамуху-костогрыза и собираются отстаивать святыню! Тем более, что не  все
люди Восьмирукого пойдут за святотатцем...
     Что Я-Чэн мог ему  сказать?  Поблагодарить?  За  то,  что  из-за  его
расторопности  тысячи  шулмусов  лягут  сегодня  в  здешнюю  гостеприимную
степь?! Ведь Кулай же  хотел,  как  лучше!  Он  действительно  хотел,  как
лучше!..
     - О Пресветлый! - свистнул просиявший Кулаев меч, и  на  этот  раз  я
понял его без труда. - Веди нас в бой!
     - Когда все закончится, - бросил я Обломку, - и  если  мы  будем  еще
живы, награди этот достойный меч именем! Таким, какое он заслужил!
     Обломок что-то невнятно буркнул в ответ, и  я  понял,  что  имя  мечу
достанется еще то...
     ...Вольные племена спешили взять водоем в полукольцо, отрезав его  от
туменов Джамухи; делали они это умело и деловито, а Я-Чэн смотрел на них и
понимал всю верность их расчета. Любое восстание против Восьмирукого  было
если не обречено, то весьма сомнительно - гурхан мог  вызвать  непокорного
нойона в круг, и тот не имел права отказаться, если хотел сохранить  лицо!
А  исход  такого  поединка  был  ясен  заранее,   без   всяких   шаманских
предсказаний...
     Воинская доблесть - единственный закон и ценность Шулмы!
     Зато сейчас! Осквернение святыни! - и плевать  вольнолюбивым  нойонам
на ложность или подлинность Асмохат-та с его Пресветлым Мечом! Ведь  когда
в опасности священный водоем - что должен делать  всякий  честный  шулмус?
Вот-вот, именно  это...  Тем  более,  что  если  тургауды  Восьмирукого  и
послушаются приказа гурхана, то  многие  недавние  сторонники  Джамухи  не
пойдут сегодня вслед за ним - а, может, и в спину при случае ударят...
     Шаманы, небось, потом спасибо скажут и любой грех замолят!
     "Кстати,  о  шаманах,  -  подумал  Чэн,  -  вон,  кажется,  и  они...
Двенадцать -  нет,  тринадцать  человек  в  до  боли  знакомых  халатах  с
побрякушками и со взглядом, который невозможно спутать ни с чьим другим...
смирные лошаденки, спокойная осанка - и ни одного Дикого Лезвия!"
     Да. Это были служители Ур-калахая Безликого.
     Но вспыхнувшая было во мне надежда, что шаманам удастся предотвратить
кровопролитие, быстро угасла. Потому что трое шаманов остались у  водоема,
а остальные равнодушно погнали лошадей вверх по склону.  К  тургаудам  они
даже не  стали  приближаться,  а  сразу  повернули  левее  и  правее  -  и
растворились в гуще людей.
     Что-то должно было произойти - сейчас или никогда.
     И гурхан решил - сейчас.
     Передний край тургаудского строя начал быстро  выравниваться  -  куда
быстрее, чем в прошлые разы - и я понял, что время вышло.
     Совсем.
     Сейчас конная лавина, визжа и  размахивая  Дикими  Лезвиями,  ринется
вниз, и все возможные доводы и миролюбивые размышления исчезнут  в  звоне,
грохоте и потоках крови.
     Никакие шаманы не смогут остановить озверевших бойцов.
     Не смогут.
     Не успеют.
     Или - не захотят.
     Перевернутые повозки остались у нас за спиной - святые воды не  будут
осквернены - но вокруг них трупов и  сломанных  клинков  будет  более  чем
достаточно.
     И Я-Чэн шагнул вперед.
     Мы шли между расступающимися воинами и Дикими Лезвиями, как меч  идет
сквозь расступающуюся под его напором плоть; мы шли молча,  приближаясь  к
северным  холмам,  не  торопясь,  и  было  слышно,  как  под  ногами  Чэна
похрустывает песок и сухая трава.
     Когда мы отошли от линии защитников  священного  водоема  на  полтора
копейных броска - Чэн остановился.
     Молча.
     И это был вызов.
     Стало еще тише - что всего миг  назад  казалось  невозможным.  Тишина
сыпалась, как песок, тишина налипала на замерших людей,  тишина  висла  на
Диких Лезвиях, тишина давила, сгущалась...
     А потом перед строем  тургаудов  возникла  одинокая  серая  фигура  и
начала спускаться вниз.


     ...Они медленно спускались по  склону  холма,  приближаясь  к  нам  -
Джамуха Восьмирукий, изгой-батинит, и Чинкуэда, Змея Шэн, висевшая у  него
на поясе; ассасин и Тусклая. Глядя на них, я подумал, что не Шулма  первой
пришла в Кабир - нет, это Кабир явился в Шулму, и потом  -  снова,  и  вот
Кабир идет навстречу Кабиру, а Шулма взирает на это, затаив дыхание.
     Ближе... еще ближе...
     Не было ни страха, ни  волнения;  не  было  ничего,  словно  Мне-Чэну
предстояла обычная Беседа, каких было множество, и будет множество; ближе,
еще ближе, еще...
     Все.
     Остановились.
     В двух выпадах от Чэна-Меня.
     Короткая Чинкуэда, неестественно широкая у гарды и резко сужающаяся к
острию, чья рукоять была оплетена вытертыми шнурами,  а  деревянные  ножны
украшали простые  серебряные  бляхи;  и  Джамуха  Восьмирукий,  невысокий,
узкоплечий, в кожаном доспехе с массивными оплечьями и в странном шлеме  с
гребнем и защитными боковыми пластинами, закрывавшими почти все лицо.
     Я даже глаз его не видел - под налобник шлема была  заправлена  серая
вуаль-сетка.
     И когда они заговорили - их первые слова поразили Меня-Чэна  резче  и
неожиданней внезапного удара.
     - Я знаю, что ты сильнее, - одновременно сказали Джамуха  Восьмирукий
и Чинкуэда, Змея Шэн.
     Я-Чэн молчал.
     Что можно было ответить на это?
     Ответить - ничего. А подумать - многое. Но Я-Чэн  не  думал  об  этом
многом, потому что цена за него еще была не  уплачена.  Жаль  только,  что
Джамуха и Чинкуэда не знают, кто они на самом деле, не слышат друг  друга,
не понимают до конца - и, возможно, так и не поймут...
     - Мне жаль вас, - ответил Я-Чэн, изо всех сил  не  желая  произносить
этих слов, и не сумев поступить иначе.
     Зря.
     Они не были созданы для жалости; тем более - для нашей.
     - Ты из рода Дан Гьенов, -  сказала  Чинкуэда.  -  Значит,  ты  родич
Скользящего Перста? Или ты предпочитаешь, чтобы я  звала  тебя  Пресветлым
Мечом?
     - Такие мечи, как у тебя, в Мэйлане  предпочитают  носить  Анкоры,  -
сказал Джамуха Восьмирукий. - Ты из Анкоров Вэйских  или  из  Анкор-Кунов?
Если, конечно, ты не собираешься убеждать меня, что ты - Асмохат-та...
     Голос Джамухи звучал глухо и невыразительно из-за  сдвинутых  пластин
шлема, и таким же невыразительно-глухим  был  голос  Чинкуэды,  Змеи  Шэн;
Я-Чэн сперва слушал эти голоса, остро ощущая свою  цельность  перед  лицом
раздвоенности, разобщенности тех, кому на роду было написано быть  вместе,
и в то же время отдельно... ах, какими одинокими чувствовали  они  себя  в
Шулме,  что  даже  со  Мной-Чэном  говорили  чуть  ли   не   с   радостью,
изголодавшись по общению с равными!.. Пора было отвечать, а Я-Чэн молчал и
думал, что в осанке Джамухи и в его манере держаться есть что-то неуловимо
знакомое - а память услужливо подбрасывала  нам  сцену  из  будущего,  уже
виденную Мной-Чэном, когда Джамуха стоял перед нами, и вот он снова стоит,
будущее стало настоящим,  и  прошлым...  и,  наверное,  пора  было  что-то
отвечать.
     - Я - Чэн Анкор из Анкоров Вэйских и  прямой  Дан  Гьен  по  прозвищу
Мэйланьский Единорог, - произнес Я-Чэн и добавил: - Родич Фаня  Анкор-Куна
и Скользящего Перста, старейшин-клятвопреступников.
     - Это хорошо, - удовлетворенно отозвались Джамуха и Чинкуэда.
     - Почему это хорошо?
     - Так мне будет легче убить тебя.
     Об Обломке речь не шла - словно его и вовсе не было.
     - Мы можем договориться? - спросил Я-Чэн.
     - Нет, - ответили они.
     И Джамуха, повернувшись к своим тургаудам, подал им знак рукой.
     ...С холма спускался  Куш-тэнгри.  Глаза  его  были  закрыты  плотной
темной повязкой, и Неправильный Шаман шел  осторожно,  рассчитывая  каждый
шаг - и все равно часто оступаясь. Руки его не были связаны, но  он  и  не
пытался снять повязку. Шею  Куштэнгри  захлестывали  сразу  две  волосяные
петли, и в пяти-шести выпадах позади незрячего шамана вразвалочку шли двое
воинов,  намотав  на  запястья  противоположные  концы  арканов,  и   ведя
Неправильного Шамана, словно зверя на поводке.
     "Неужели они его ослепили?!" - мелькнула страшная мысль.
     На расстоянии хорошего копейного броска  от  Меня-Чэна  воины  крепче
натянули арканы - и Куш-тэнгри остановился, прижимая подбородок к груди.
     - Сейчас они убьют его, - равнодушно сказали Чинкуэда  и  Джамуха;  и
Я-Чэн  ни  на  миг  не  усомнился,  кто  "они",  и  кого  "его",   -   как
шамана-отступника.  А  потом  придет  твоя  очередь.  Смотри,  это   будет
интересно...
     Я-Чэн не  обратил  внимания  на  последние  слова.  Слова  ничего  не
значили, жизнь ничего не значила, честь и позор, доблесть  и  трусость  не
значили ничего, и единственное, что имело значение в этом проклятом  мире,
что стоило дороже пыли под ногами - расстояние  от  Чэна-Меня  до  шамана,
расстояние - и то, что Чэн-Я не успею преодолеть  его  прежде,  чем  воины
отправят в Верхнюю Степь  или  в  Восьмой  ад  Хракуташа  седого  ребенка,
Неправильного Шамана, настоящего  хозяина  Шулмы,  встретившего  нас,  как
гостей...
     - Чэн! - словно сами холмы позади нас разверзлись неистовым рыком,  и
эхо захлебнулось в ужасе. - Держи!!!
     Чыда была уже в воздухе. Тяжелая, яростно визжащая Чыда Хан-Сегри - и
лишь единственная рука могла вот так вогнать  массивное  копье  в  осеннее
небо Шулмы, с треском разрывая грязно-голубое полотнище, единственная рука
могла  дотянуться   разъяренной   Чыдой   из   Малого   Хакаса,   теряющей
новообретенного Придатка, дотянуться  через  полтора  копейных  броска  до
Кабира, до меня, до Чэна-Меня!
     Он не был прирожденным копейщиком, повитуха Блистающих, кузнец-устад,
Коблан Железнолапый, но он вложил в этот бросок всю  свою  бешено-огромную
душу, не оставив ничего про черный день - ибо черный день настал!
     - Держи! -  ревел  Коблан,  и  ему  вторила  летящая  Чыда,  а  Шулма
окаменела на несколько  долгих-долгих  мгновений,  и  я  видел,  что  Чыда
вонзится в землю, выпадов на пятнадцать перелетев через нас - и тогда  Чэн
сорвался с места, на ходу вбрасывая  меня  в  ножны,  забыв  о  Джамухе  и
Чинкуэде - и вскоре я ощутил, как пальцы аль-Мутанабби смыкаются на древке
Чыды... ощутил острее, чем если бы они сомкнулись вместо копейного  древка
на моей рукояти.
     Чэн замахнулся, Чыда птицей вырвалась из объятий  латной  перчатки  -
железная  рука,  детище  Железнолапого,  память  восьмивековой