й  сюрприз.  Оказывается,
Чэн - просто Чэн, еще до опрокинутого кубка -  уже  успел  задать  кузнецу
Коблану вопрос о клинках Мунира.
     Так что ответ ждал нас.
     Если, конечно, то,  что  Чэн-Я  сейчас  услышу,  можно  будет  счесть
ответом...
     - Жили некогда, - распевно  начал  дождавшийся  Чэна  Коблан,  -  два
великих мастера-оружейника, и звали их Масуд и  Мунир.  Некоторые  склонны
считать их Богами Небесного Горна или демонами подземной кузницы  Нюринги,
но я-то лучше многих знаю, что всякий кузнец  в  чем-то  бог  и  в  чем-то
демон, и не верю я досужему вымыслу. Людьми они были, Масуд и Мунир,  если
были вообще... А вот в то, что был Масуд учеником Мунира и от него получил
в свое время именное клеймо мастера - в это верю. И  не  было  оружейников
лучше их. Но заспорили они однажды - чей меч лучше? -  и  решили  выяснить
это старинным испытанием. Ушли Масуд и Мунир, каждый с  тремя  свидетелями
из потомственных молотобойцев и с тремя свидетелями из людей меча, ушли  в
Белые горы Сафед-Кух...
     Кузнец грузно встал, прошел к маленькому резному  столику  на  гнутых
ножках и взял пиалу с остывшим зеленым чаем. Он держал ее легко,  бережно,
и было совершенно непонятно, как корявые, обожженные пальцы Железнолапого,
подобные  корням  вековой  чинары,  ухитряются  не  раздавить  и  даже  не
испачкать тончайшую белизну фарфоровых стенок.
     - И вонзили оба мастера по лучшему клинку своей работы в дно осеннего
ручья, чьи воды тихо несли осенние листья. И любой лист,  наткнувшийся  на
меч Масуда, мгновенно рассекался им на две половинки - столь  велика  была
жажда убийства, заключенная в лезвии.  А  листья,  подплывавшие  к  клинку
Мунира, огибали его в страхе и невредимыми плыли дальше по течению.
     Коблан помолчал, шумно прихлебывая чай.
     - Говорят, - наконец продолжил он, - что ударила тогда в ручей  синяя
молния с ясного неба, разделив его на два потока. И был первый поток,  где
стоял мудрый меч мастера Мунира, желтым от невредимых осенних  листьев.  И
был второй поток, где стоял гордый меч мастера Масуда,  красным  -  словно
кровь вдруг потекла в нем вместо воды. И разделились  с  той  минуты  пути
кузнецов. Мунир с двенадцатью свидетелями ушел от ручья,  а  оставшийся  в
одиночестве Масуд прокричал им в спину, что наступит день - и у него  тоже
будет дюжина свидетелей, не боящихся смотреть на  красный  цвет.  Страшной
клятвой поклялся в том Масуд,  и  тогда  ударила  с  неба  вторая  молния,
тускло-багровая...  Обернулся  Мунир  -  и  не  увидел   ученика   своего,
Масуда-оружейника, и меча его тоже не увидел.  А  два  горных  ручья  тихо
несли в водах своих осенние листья...
     И еще помолчал кузнец Коблан, словно тяжело ему было говорить,  но  -
надо.
     - Вот с тех пор и называют себя кузнецы  Кабира,  Мэйланя,  Хакаса  и
многих других земель  потомками  Мунира.  Вот  потому-то  и  призываем  мы
благословение старого мастера на каждый клинок, выходящий из наших кузниц.
И семихвостый бунчук кабирского эмирата желтого цвета - цвета  полуденного
солнца, цвета теплой лепешки, цвета осенних листьев, безбоязненно плывущих
по горному ручью...
     - А Масуд? - тихо спросила Ак-Нинчи. - Он что, так и не объявился?
     - Пропал Масуд.  Только  поговаривали,  что  согласно  данной  клятве
отковал он в тайной кузне двенадцать клинков, и тринадцатым был клинок  из
ручья испытания. Тусклой рождалась сталь этих мечей, и радует  их  красный
цвет крови человеческой. И когда ломается какой-либо меч из Тусклой Дюжины
и Одного,  то  вновь  загорается  горн  в  тайных  кузницах,  и  проклятый
Масуд-оружейник или один из его последователей - а нашлись и такие - берет
тяжкий молот и идет к наковальне. Глухо  рокочет  пламя  в  горне,  стонет
железо  под  безжалостными  ударами,   и   темное   благословение   Масуда
призывается на одержимый меч. Или и того  хуже  -  не  новый  клинок  кует
кузнец, а перековывает старый, что был ранее светлым, светлым и...
     - А с чего бы это тебе, Высший  Чэн,  -  вдруг  перебил  кузнеца  шут
Друдл, - с чего бы это тебе сказками старыми интересоваться? Вроде  бы  не
водилось за тобой раньше любознательности излишней...
     Я-Чэн  ответил  не  сразу.  Чэн-Я  неотрывно  смотрел  на  шута,   на
коренастого плотного человечка в смешном и куцем распоясанном халате  -  и
видел  круглую  физиономию  с  черной  козлиной  бородкой,  которую  Друдл
непрерывно пощипывал, видел  съехавшую  на  затылок  фирузскую  тюбетейку,
пробитую мной и после аккуратно заштопанную; видел...
     Друдл, похоже, несколько дней не брил головы. Его  тюбетейку  окружал
короткий и колючий ежик отросших волос, будто трава - цветастый холмик;  и
был холм-тюбетейка ярок и праздничен, а трава - побитая морозом и белая от
инея.
     Ох, что-то Я-Чэн или Чэн-Я - словом, что-то Мы стали слишком  вычурно
думать. Холм, трава, мороз... Отчего не сказать прямо -  седым  был  Друдл
Муздрый, Придаток Дзюттэ Обломка и Детского  Учителя,  шут-советник  эмира
Дауда... седым, как лунь, и даже не был - стал...
     Оттого черная бородка выглядела ненастоящей, приклеенной, и казалось,
что  Друдл  хочет  оторвать  ее.  Чтоб  не  выдавала,  не   напоминала   о
случившемся.
     А Я-Чэн отчего-то подумал, что Блистающие не седеют. Правда, говорят,
что они тускнеют... или ржавеют. Одно другого стоит...
     - Знаешь, Друдл, - неторопливо заговорил Чэн-Я, - сказки -  они  ведь
снам сродни. А мне в последнее время один и тот же сон снится, хоть  днем,
хоть ночью. Будто  бы  Кабир  горит,  развалины  кругом,  и  я  на  гнедом
жеребце... Вот и боюсь, что сон в руку...
     Я-Чэн выждал и добавил словно между прочим:
     - В руку аль-Мутанабби. Что скажешь, Друдл?
     Фальгрим Беловолосый и Диомед заинтересованно смотрели на  Чэна-Меня,
Чин  нервно  накручивала  на  палец  прядь  своих  длинных  волос  -   все
чувствовали, что за сказанным кроется много  несказанного;  и  друзья  мои
ждали продолжения.
     Кос ан-Танья невозмутимо играл костяной вилочкой для фруктов.
     Зато Коблан чуть не подавился остатками  чая,  и  закашлялся,  тщетно
стараясь что-то произнести.
     - Он все знает, Друдл, - выдавил кузнец. - Я ж говорил тебе,  что  мы
выпускаем джинна из бутылки...
     Теперь настал Мой-Чэнов черед удивляться. Оказывается, с точки зрения
Коблана, Чэн-Я уже все знаю, причем  не  просто  что-то  знаю  или  слегка
догадываюсь, а знаю именно ВСЕ. Что ж это  выходит  -  единым  выпадом  из
дураков в мудрецы?!
     Так мы с Друдлом - мудрецы одной масти...
     -  Ты  прочел  надпись,  Чэн?  -  очень  серьезно  спросил  Друдл,  и
серьезность шута испугала Чэна-Меня больше, чем суетливость Железнолапого.
- Или тебе рассказал эмир Дауд?
     Чэн-Я не выдержал его вопрошающего взгляда и опустил глаза. На  стол.
А рядом со столешницей торчал набалдашник  рукояти  Меня-Чэна.  А  на  нем
покоилась наша правая рука. А на руке,  поверх  кольчужной  перчатки  были
приклепаны небольшие овальные пластины.
     А на одной из них...
     Чэн-Я напряг  зрение,  пытаясь  разобрать  вязь  знаков,  выбитых  на
пластине. Упрямые значки не сразу  захотели  складываться  в  слова;  зато
когда все-таки сложились...
     Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби.
     Вот что было написано на перчатке... на руке... на нашей руке.
     - Я прочел надпись, Друдл, - хрипло пробормотал Чэн-Я. - Да, я прочел
ее...
     И немного погодя закончил:
     - Только что.
     Шут искоса взглянул на ан-Танью,  и  понятливый  Кос  мигом  наполнил
кубки, провозгласил витиеватый и не совсем приличный тост за  единственную
розу в окружении сплошного чертополоха; все дружно выпили,  маленькая  Чин
попыталась ограничиться вежливым глоточком,  что  вызвало  бурный  протест
окружающих, а Фальгрим даже  поперхнулся  недожеванной  долмой,  и  Диомед
принялся хлопать Беловолосого по спине, но отбил себе всю руку, и...
     И никто не заметил, что Коблан обошел стол и  встал  за  Моей-Чэновой
спиной.
     - Те доспехи из сундука, - тихо, но вполне слышно прогудел Коблан,  -
они... Их делал мой предок. Тоже Кобланом  звали...  А  делал  он  их  для
аль-Мутанабби. Когда тот еще не был эмиром.
     - А кем он был? - спросил я, не оборачиваясь.
     - Поэтом он был, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, лучшим певцом-чангиром от
Бехзда до западных отрогов Белых гор Сафед-Кух, - вместо  Коблана  ответил
Друдл, умудряясь одновременно швырять косточками от черешен  в  смеющегося
Диомеда. - Помнишь, Железнолапый, как в ауле Хорбаши...
     Пожалуй, Чэн-Я сейчас  не  удивился  бы,  если  бы  Коблан  кивнул  и
подтвердил, что они с Друдлом лично знали легендарного аль-Мутанабби,  чьи
времена даже для Блистающих моего поколения - а наш век несравним с жизнью
Придатков - тонули в дымке почти нереального прошлого.
     Нет, не это хотел сказать шут Друдл. Совсем не это.
     - Конечно, помню! - счастливо рявкнул кузнец.  -  Ты  еще  спорил  со
мной, что "Касыду о взятии Кабира" никто уже целиком не помнит! А я  тебя,
ваше шутейшее мудрейшество, за ухо и на перевал Фурраш, в аул! Как же  мне
не помнить, когда ты перед мастером-устадом тамошних  чангиров  на  колени
бухнулся, а он так перепугался, что и касыду тебе раз пять спел,  и  слова
записал, и вина в дорогу дал - лишь бы я тебя обратно увел!
     -  Что  ты  врешь!  -  перебил  его  раскрасневшийся  Друдл,   хлопая
злосчастной тюбетейкой оземь. - Это я тебя оттуда еле уволок, когда ты  им
единственный на весь аул молот вдребезги расколотил! И добро б пьяный  был
- нет, сперва молот разнес, а уж потом...
     - Да кто ж им виноват,  -  искренне  возмутился  кузнец,  -  что  они
пятилетнюю чачу в  подвалы  прячут  и  тройной  кладкой  замуровывают!  Не
кулаком же мне этакие стены рушить? А молот в самый раз, хоть и никудышный
он у них был... таки пришлось в конце кулаком. И потом - я им через  месяц
новый молот привез, даже два!.. и стенки все починил...
     Кузнец  набрал  в  могучую  грудь  воздуха,  явно  желая  еще  что-то
добавить, возникла непредвиденная пауза, и в  тишине  отчетливо  прозвучал
негромкий голосок Ак-Нинчи.
     - Спойте касыду. Друдл, пожалуйста...
     Друдл зачем-то сморгнул, словно пылинка ему в глаз попала,  поднял  с
пола свою тюбетейку, водрузил ее на прежнее место - и вдруг запел  странно
высоким голосом, время от времени  ударяя  себя  пальцами  по  горлу,  как
делают это певцы-чангиры, когда хотят добиться дрожащего звука,  подобного
плачу.

           - Не воздам Творцу хулою за минувшие дела,
           Пишет кровью и золою тростниковый мой калам,
           Было доброе и злое - только помню павший город,
           Где мой конь в стенном проломе спотыкался о тела...

     Удивленно слушал поющего шута Фальгрим, прищелкивали пальцами в ритме
песни Диомед и ан-Танья, чьи глаза горели затаенным огнем,  сосредоточенно
молчала Чин - а Я-Чэн повторял про себя каждую  строку...  и  вновь  пылал
Кабир, грыз удила  гнедой  жеребец,  скрещивались  мои  сородичи,  умевшие
убивать, легенды  становились  явью,  прошлое  -  настоящим  и,  возможно,
будущим...
     "А ведь он сейчас совершенно не такой, как обычно, - думал  Чэн-Я,  -
нет,  не  такой...  никакого  шутовства,  гримас,  ужимок...  Серьезный  и
спокойный. Нет, сейчас..."
     "...нет, сейчас Друдл мало похож на Дзюттэ Обломка, - думал Я-Чэн,  -
сейчас он скорее напоминает своего второго Блистающего,  Детского  Учителя
семьи Абу-Салим. Мудрый, все понимающий и... опасный.  Две  натуры  одного
Придатка, у которого два Блистающих..."

           - Помню - в узких переулках отдавался эхом гулким
           Грохот медного тарана войска левого крыла.
           Помню гарь несущий ветер, помню, как клинок я вытер
           О тяжелый, о парчовый, кем-то брошенный халат.
           Солнце падало за горы, мрак плащом окутал город,
           Ночь, припав к земле губами, человечью кровь пила...

     Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился  на  пение  Друдла,
жестким ритмом поддержав уставший  голос,  как  кастаньетами  подбадривают
сами себя уличные танцовщицы и лицедеи-мутрибы - оказывается,  Чэн-Я  даже
не заметил, как вслед за  Диомедом  и  ан-Таньей  тоже  стал  прищелкивать
пальцами, словно обычный зевака, слушающий на площади заезжего чангира.
     Только большинство кастаньет Кабира черной завистью  позавидовало  бы
тому, как могли щелкать стальные пальцы правой руки Меня-Чэна.

           - Плачь, Кабир - ты был скалою, вот и рухнул, как скала!
           ...Не воздам Творцу хулою за минувшие дела...

     Друдл умолк, а Коблан еще некоторое время раскачивался из  стороны  в
сторону, будто слышал что-то, неслышное для всех - отзвук песни шута, звон
струн сафед-кухского чангира, топот копыт гнедого жеребца,  несущего  мимо
дымящихся развалин удивительного Придатка по имени аль-Мутанабби.
     - Что ж это получается, - забывшись,  прошептал  Я-Чэн,  и  в  шепоте
отчетливо зазвенела сталь, холодная и  вопрошающая,  -  выходит,  это  все
правда?.. выходит, вначале мы все  были  Тусклыми?  Неужели  мы  и  впрямь
появились на этот свет, чтобы убивать  -  и  попросту  забыли  о  кровавом
призвании?! Забыли, а теперь вспоминаем, и  нам  больно,  нам  стыдно,  мы
громоздим одну легенду на другую, кричим, что  мы  -  Блистающие...  а  на
самом деле мы - Тусклые!.. врет легенда  -  первым  был  Масуд,  проклятый
Масуд-оружейник, и его мечи были первыми, а лишь потом  мы  убедили  себя,
что мы - клинки Мунира!.. и разучились делать то, для  чего  рождались,  и
первым было Убийство, а Искусство - вторым, хоть и не должно так быть!..
     Все с молчаливым недоумением смотрели  на  Чэна-Меня.  Еще  бы!  Мало
того, что  Я-Чэн  заговорил  одновременно  на  языке  Блистающих  и  языке
Придатков - так я еще и Тусклых приплел...  а  что  об  этом  могут  знать
Придатки?!
     Хотя... А что, собственно, я - просто я, Высший  Мэйланя  прямой  Дан
Гьен - знаю о Придатках?
     Что мы все знаем друг о друге?
     Много. И в то же время - ничего.
     Значит, должно было случиться  то,  что  случилось,  привычная  жизнь
должна была вывернуться наизнанку, трава на  турнирном  поле  должна  была
стать красной, а волосы шута Друдла - белыми... - и все для того, чтобы мы
с Чэном впервые сознательно протянули руку друг другу.
     Руку Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби.
     Руку из сундука, где хранится одежда, которую надевали  Придатки  для
защиты от Блистающих, бывших тогда Тусклыми.
     Люди - для защиты от оружия.
     А потом Время сложило весь этот хлам в сундук и захлопнуло крышку...


     Заснуть я так и не смог. Уж как ни старался - не спалось мне,  и  все
тут.
     Придатки давно разбрелись по отведенным им комнатам, Блистающие мирно
почивали на своих крючьях да подставках - Гердан-хозяин просто у  стены  -
тьма лениво копилась в углах, растекаясь по полу;  а  я  слегка  покачивал
левой кисточкой и монотонно считал про себя - один, два, три...
     Нет. Не получается.
     Картины недавнего прошлого проплывали  в  сознании,  подобно  осенним
листьям в горном ручье - вот церемония Посвящения  у  Абу-Салимов,  вот  я
решаю судьбу турнира, вот турнир вместе  с  вежливым  Но-дачи  решают  мою
судьбу... скрипучий голос (голоса?) трех кинжалов-трезубцев, чей  Придаток
стоял рядом со мной, проваливающимся в беспамятство...
     Желтые листья ушедших дней и событий в извилистом ручье моей  памяти,
желтые листья плыли и плыли, в страхе огибая холодный меч рассудка  -  вот
Шешез и его поручение заняться поиском Тусклых, вот шут Дзюттэ  Обломок  с
его сумасшедшей идеей... вот Чэн у наковальни, помогает  Повитухе  Коблану
ковать железную руку... вот домашний арест, жалобный звон Волчьей Метлы за
окном  и  слепая  ярость,  заставляющая  стальные  пальцы  сомкнуться   на
рукояти... первое  ощущение  цельности  с  Чэном...  убитый  чауш  и  крик
Фархада... клинки Мунира... рука аль-Мутанабби...
     Что-то исчезло. Чего-то не хватало мне сейчас, сию минуту - и  потеря
была незаметна и бесконечно важна. Словно некий порыв, до  того  владевший
мной и толкавший вперед, внезапно иссяк и исчез.
     Это было неприятно и удивительно, как если бы уже  войдя  в  удар,  я
вдруг понял, что не имею ни малейшего желания довести этот удар до конца.
     Заболел я, что ли?
     Нет. Просто мир Придатков, мое с Чэном взаимопроникновение и железная
рука - все это незаметно отодвинуло на второй  план  суть  и  смысл  моего
прежнего существования.
     Модный узор на новых ножнах и светские  Беседы  с  Волчьей  Метлой  и
Гвенилем; размышления о том, что пора бы  женить  своего  Придатка  и  лет
через пять-семь всерьез задуматься о подготовке  нового  -  или  подождать
Чэновых внуков, если сам Чэн не растолстеет и не заболеет; выезды в город,
в гости; подготовка к очередному турниру - словом, жизнь  Высшего  Мэйланя
прямого Дан Гьена по прозвищу Единорог до смертей на улицах  Кабира  и  до
вероломного удара Но-дачи.
     Мысли о самоубийстве, боль и страх, и жар от пылающего горна, и мечты
о мести, сладкой и хмельной мести; и стальные пальцы на моей рукояти -  то
мертвые и недвижные, то живые и помнящие;  и  убитый  чауш,  и  легенда  о
клинках Мунира, и многое, многое другое - да,  это  я  сейчас,  сегодня  и
сейчас...
     Ну и что дальше?!
     Мои  собственные  переживания  и  близость  с  Чэном,  а  главное   -
стремление знать, узнавать и копаться в том, что было, что могло бы быть -
все это затмило реальную  возможность  мести,  реальных  (или  нереальных)
Тусклых и поручение Шешеза.
     Короче, будь моя воля - никуда бы я не ходил, никого бы не  искал,  а
только спрашивал бы да размышлял.
     Месть меня больше не интересовала. Считайте меня рохлей, зовите  меня
трусом - сверкать я на вас всех хотел. Руку, оставшуюся на турнирном поле,
уравновесила рука,  обретенная  в  кузнице  Гердана  Шипастого  Молчуна  и
Повитухи Коблана. Потеря - находка, боль и горе - радость открытия нового.
Теперь мне нужен был новый повод для мести, чтобы  идти  по  Пути  Меча  с
гневом и страстью, или...
     Вот так-то... Или не так,  а  просто  ночь  и  тишина  морочат  меня,
навевая мысли, которые утром  развеются,  подобно  туману...  Посмотрим...
посмотрим.
     - Ты спишь, Единорог? - еле слышно доносится из угла.
     Это Детский Учитель. Тоже заснуть не может, что ли?
     Молчу. Пусть думает, что сплю.
     - Притворяется, - уверенно отвечает второй голос, вне всяких сомнений
принадлежащий Обломку. -  Хитрый  он  стал,  Наставник...  Скоро  штопором
завьется от хитромудрости своей, и будет пробки истины  из  бутылей  бытия
выдергивать! Дашь пробочку на бедность, а, Единорожа?
     - Не дам! - раздраженно  бросаю  я  и  тут  же  понимаю,  что  дальше
притворяться спящим бессмысленно.
     - Не спит он, Наставник, - как ни в чем не бывало  сообщает  Обломок,
адресуясь к Детскому Учителю. Слово "Наставник" он произносит со  странным
насмешливым уважением. Так мог бы  называть  сына,  вышедшего  в  мастера,
умудренный жизнью и опытом отец - хотя Дзюттэ можно считать кем угодно, но
только не умудренным.
     Интересно, а сколько лет Обломку?
     И почему я никогда не видел Блистающих  с  такой  внешностью,  как  у
него? Только потому, что он - шут? Так не родился же он шутом...
     - Это я во всем виноват,  -  вдруг  заявляет  Детский  Учитель.  -  И
нечего, Дзю, меня успокаивать! Мое слово было последним, мне и отвечать!..
     - И вовсе не твое, а мое! - бросает Обломок, а я слушаю их перепалку,
и ничего не могу взять в толк. Гвениль тоже вину на себя брал  -  дескать,
не проиграй он турнирную рубку Но-дачи, все было бы в порядке. Я уж  устал
ему твердить: брось, Гвен, судьбу не разрубишь, я хоть  живой  остался,  а
сколько Блистающих на улицах Кабира ушло в Нюрингу? То-то же!..
     Теперь еще один виноватый выискался. Он-то здесь  при  чем?  Ведь  не
Детского Учителя слово, и уж тем более не шуточки Дзю