люционеры, добивавшиеся  успеха,  чаще  всего  выступали  под  знаменами
древних традиций. Крестьяне поддерживали Ленина  потому,  что  верили  -  он
вернет царя на престол.
   - Значит, вы не верите в людей, отмеченных судьбой?
   - Наоборот, дорогой граф! Я искренне убежден, что время  от  времени  мир
порождает монстра, который призван осуществить его самые возвышенные  чаяния
- или самые кошмарные сны. И раз за разом этот монстр вырывается на волю,  и
лишь мы -  горстка  тех,  кто  называет  себя  разными  именами  -  способны
сразиться с чудовищем и показать остальным, что оно уязвимо, что  его  можно
ранить, если не убить. Далеко не все из нас сражаются мечами или берутся  за
оружие. Мы также используем  бумагу  и  урны  для  голосования,  иногда  они
оказываются ничуть не слабее настоящего оружия. Для общества  важны  мотивы,
которыми руководствуется лидер; это безусловно верно для зрелой  демократии.
Но когда страна  напугана,  когда  она  увязла  в  обмане  и  двуличии,  она
перестает быть зрелой демократией. И тогда приходит очередной Гитлер.  Очень
быстро становится ясно, сколь мало его слова и  дела  отвечают  потребностям
общества, количество голосов "за"  стремительно  уменьшается,  -  и  тут  он
совершает последний, отчаянный бросок во власть... Каприз судьбы, хитроумный
план - называйте как угодно, итог же таков: Гитлер встал  во  главе  великой
нации, когда-то не  успевшей  осознать  всей  жестокости  войны  и  страстно
мечтавшей о мире и покое. По мне, Гитлер олицетворяет демоническую  агрессию
нации, утопающей в собственной ортодоксии.
   - А кто же тогда олицетворяет ангелов, герр Эль? Коммунисты?
   - В основном те, кто не на виду, -  отозвался  он  без  тени  усмешки.  -
Обыкновенные люди, скромные  герои  и  герои  непрекращающихся  столкновений
между развращенным Хаосом и обессиленным Порядком. Мультивселенная  стареет,
ее обитатели утрачивают желание и средства помочь ей восстановить,  обновить
самое себя...
   - Мрачная перспектива, - пробормотал я с сарказмом. Что ж, философия была
понятна, я с удовольствием поспорил бы с герром Элем о высоких  материях  за
стаканом пунша.  Как  ни  странно,  настроение  мое  заметно  улучшилось;  я
предложил пройти в  дом.  Опустим  шторы,  зажжем  лампы,  и  никто  нас  не
потревожит.
   Герр Эль посмотрел  на  бледную  Диану,  которая  по-прежнему  сидела  на
скамье. Не знаю, разглядел ли он что-нибудь за ее очками, но, похоже, она не
возражала, поскольку мой новый друг утвердительно кивнул.  Мы  поднялись  по
ступеням каменной лестницы на террасу, оттуда прошли сквозь высокое, от пола
до потолка, окно в мой кабинет. Я опустил тяжелую бархатную портьеру и зажег
масляную лампу, стоявшую на письменном столе. Гости окинули любопытствующими
взорами  плотно  заставленные  книгами  полки,  груды  документов,  карт   и
старинных  фолиантов  на  всех  сколько-нибудь  ровных   поверхностях;   они
переходили от полки к полке, отбрасывая изящные тени  в  теплом,  золотистом
свете лампы. Поневоле чудилось, что они очень-очень давно не  брали  в  руки
книг. В том, как они тянулись за книгами, как брали с полки тома, привлекшие
их внимание, проскальзывало что-то вроде неутоленной жажды и даже  алчности;
я вдруг ощутил прилив гордости, будто совершил нечто богоугодное  -  скажем,
накормил страждущего. Между тем гости,  продолжая  рыться  в  книгах,  снова
стали задавать мне вопросы, словно пытаясь измерить глубины моих познаний. Я
отвечал как мог. Наконец они, по-видимому, удовлетворились  -  и  напоследок
спросили, можно  ли  взглянуть  на  Равенбранд.  Слова  отказа  готовы  были
сорваться у меня с языка, но я совладал с собой: ведь передо мной не  враги,
а друзья, друзьям же в подобных мелочах не отказывают.
   Итак,  задушив  в  себе  опасения  и  прикрикнув  на  внутренний   голос,
твердивший, что в наше время никому нельзя доверять, я повел своих гостей  в
подвал -  точнее  было  бы  назвать  его  лабиринтом  погребов  и  туннелей,
уходившим глубоко под фундамент; семейные предания гласили, что  через  этот
подвал можно попасть в потусторонний мир. Не знаю, не знаю... Лично я как-то
раз попал из подвала в естественную пещеру, где было прохладно и удивительно
сухо; именно там я и спрятал нашу фамильную реликвию - Равенбранд. Когда  мы
проникли в пещеру, я наклонился, отодвинул камни внизу  стены  и  извлек  из
потайной ниши футляр с мечом. Положил его на еловый стол, поставленный  мною
в пещере, снял с цепочки на шее ключ и отпер замок.
   Откидывая крышку, я вдруг услышал, как меч заурчал, тихонько запел, точно
разморенный солнцем старик. Должно  быть,  воображение  расшалилось.  Крышка
футляра откинулась целиком - и на мгновение я почти  ослеп,  ибо  от  клинка
брызнула  тьма.  Брызнула  и  исчезла.  Я  заморгал,  желая  избавиться   от
наваждения, и тут мне почудилось,  будто  я  вижу  у  дальней  стены  пещеры
человеческую фигуру. Приблизительно моего роста и телосложения, кожа  белая,
в алых глазах пылает гнев,  губы  кривятся  в  усмешке...  В  следующий  миг
призрак исчез, а я вынул из футляра свой двуручный меч. Понятия не  имею,  в
чем тут дело, но я легко удерживал его одной рукой. Повернув клинок  лезвием
к себе, я протянул его герру Элю, но тот  покачал  головой,  будто  опасаясь
прикасаться к клинку. Женщина попятилась... Секунду-другую спустя  я  вложил
меч в футляр, поместил футляр в нишу и вернул камни на место.
   - В компании он ведет себя не так,  как  обычно,  -  заметил  я,  пытаясь
скрыть за шуткой собственные растерянность и тревогу. Самое печальное, что я
не мог понять, чем вызвано мое беспокойство. Я не хотел верить, что мой  меч
обладает сверхъестественными качествами. Для сверхъестественного у меня  был
отведен воскресный день, когда я, вместе с соседями, отправлялся  в  церковь
слушать местного священника; встречаться с непостижимым чаще одного  раза  в
неделю особого желания не было. Может, мои гости  дурачат  меня,  устраивают
дешевые представления? Вряд ли; я бы наверняка распознал неискренность.  Они
явно побаивались меча, явно разделяли мою тревогу.
   - Это и есть Черный Клинок, - сообщил  герр  Эль  охотнице.  -  Скоро  мы
выясним, сохранилась ли его душа.
   Наверное, я вопросительно приподнял бровь. Герр Эль улыбнулся.
   - Простите мою романтичность, граф  Ульрик.  Приношу  свои  извинения.  Я
настолько привык говорить метафорами  и  оперировать  символами,  что  порой
сбиваюсь и забываю обычный язык.
   - Про этот меч чего только не  говорили,  особенно  в  последние  дни,  -
проворчал я. - Многого я наслушался и от человека,  предок  которого  его  и
выковал. Вы слыхали о фон Ашах?
   - Кузнецы? Они по-прежнему живут в Беке?
   - Старый фон Аш ушел перед самой войной, - я пожал плечами. -  Отправился
в путешествие, а куда - то ведомо ему одному.
   - Вы не спрашивали?
   - Не имею привычки.
   Герр Эль понимающе кивнул. Мы вышли из лабиринта и вереницей поднялись по
узкой винтовой лестнице, которая вывела нас в коридор. Еще два-три пролета -
и, если повезет, мы очутимся  там,  где  воздух  гораздо  свежее  и  дышится
значительно легче.
   Как хотите, а  мне  все  происходящее  напоминало  мелодраму  а-ля  оперы
Вагнера,  и  потому  я  обрадовался,  когда  из  сумеречного  подземелья  мы
вернулись в мой кабинет. Гости вновь принялись рассматривать книги на полках
- и возобновили загадочный, почти бессмысленный разговор.  Они  выспрашивали
меня - вежливо, но досконально, а я  обстоятельно  отвечал.  Не  приходилось
сомневаться: ко мне их привело жгучее любопытство, а  не  только  стремление
отыскать нового союзника. На герра Эля произвел  впечатление  мой  экземпляр
первого издания Гриммельсгаузена. Он заметил, что "Симплициссимус" - одна из
любимейших его книг. Знаком ли я с той эпохой?
   - Не очень хорошо, - признался я. - В годы Тридцатилетней войны фон  Беки
частенько меняли сюзеренов, как и  многие  другие  аристократические  семьи:
изначально они были заодно с протестантами, однако нередко сражались  бок  о
бок с католиками. Возможно, такова природа войны...
   - До него доходили слухи, - сказал герр Эль, - что мой  предок,  носивший
то же имя, что и я, оставил воспоминания о  той  поре.  В  некоем  монастыре
имеется рукопись, где содержится ссылка на этот труд. Нет ли у меня случайно
экземпляра?
   - Никогда ни о чем подобном не слышал, - ответил  я.  -  Самые  известные
наши мемуары - сочинение "блудного сына" рода  фон  Беков,  графа  Манфреда,
который якобы летал по свету на воздушном шаре  и  пережил  ряд  приключений
сверхъестественного свойства. В нашем роду он всегда считался белой вороной.
Вот его воспоминания точно сохранились, в плохом английском переводе  и  уже
изрядно отредактированные. Оригинал же изобилует небылицами  настолько,  что
там нельзя доверять практически ни единому слову. Уж на что англичане  народ
легковерный и падкий  на  такого  рода  измышления  -  и  они  относились  к
сочинению графа Манфреда, мягко говоря, снисходительно.
   Как  и  положено  аристократическому  роду,  мы,  фон  Беки,   привержены
традициям и свято их блюдем, а потому нас считают скучными  и  неинтересными
для окружающих. Но иногда и у нас  случается  что-нибудь  этакое,  -  тут  я
просто не мог не пройтись с легкой иронией по собственному внешнему виду.
   - Да уж, - согласился герр Эль, пригубив коньяк (дама  отказалась).  -  А
живем мы в обществе,  которое  пытается  уничтожить  всякие  различия  между
людьми, настаивает на общем для всех  восприятии  реальности.  Из  крохотных
умишек получаются дурные управители. Не кажется ли вам, дорогой граф, что мы
должны, вопреки всему, поощрять различия и  создавать  им  все  условия  для
возникновения и развития, пока у нас еще есть возможность?
   В отличие от предыдущих гостей, эта парочка  вовсе  не  вызывала  у  меня
антипатии, однако я чувствовал, что они приходили не просто поболтать, а  за
чем-то конкретным, чего не нашли, и сильно расстроены своей неудачей.
   Охотница, не снимавшая ни капюшона, ни очков, пробормотала что-то на  ухо
своему спутнику. Герр Эль поставил на стол недопитую рюмку, вскочил и  почти
бегом устремился к окну, выходившему на террасу.
   - Мы с вами непременно свяжемся, - пообещал он. -  Вам  грозит  серьезная
опасность, не забудьте об этом. Впрочем, пока меч надежно спрятан,  они  вас
не тронут. Теперь мы вместе служим Белой Розе. Прощайте, граф Ульрик.
   Гости растаяли во мраке. Я постоял на балконе, ловя свежий ночной воздух.
Поглядел в сторону мостика -  и  заметил  белого  зайца,  который  бежал  по
склону. На мгновение почудилось, будто над ним,  едва  не  задевая  крыльями
заячьи уши, летит белый ворон. Ни герра  Эля,  ни  женщины  видно  не  было,
мгновение спустя исчезли и заяц с птицей. Я вернулся  в  дом,  запер  двери,
закрыл окно в кабинете и вновь опустил портьеру.
   Ночью мне снова приснился полет на драконе. Под нами расстилалась  мирная
земля. Мы парили над стройными  башнями  и  минаретами  диковинного  города,
слепившего глаз буйством красок. Я знал, как называется этот город. Я  знал,
что родился в нем и вырос.
   Тем не менее тоски по дому я не  испытывал,  скорее  наоборот,  и  потому
поворотил дракона. Мы полетели прочь от города, над безбрежным темно-зеленым
океаном. Над горизонтом вставала громадная , серебристо-золотая луна...
   Утром меня разбудил рокот автомобильных двигателей. Отыскав ощупью халат,
я встал, оделся и  выглянул  в  окно.  У  крыльца  стояли  три  машины.  Все
государственные. Два легковых "мерседеса" и черный полицейский  фургон.  Что
ж, все понятно. Вот и моя очередь настала: приехали арестовывать.
   Или продолжают пугать?
   Может, ускользнуть через заднюю дверь? Заманчиво...  Но  какой  получится
конфуз, какое унижение, если меня  схватят  полицейские,  которых  отправили
охранять черный ход!.. В коридоре между тем послышались голоса -  спокойные,
уверенные. Никто ни на кого не кричал. Я расслышал, как  слуга  сказал,  что
попробует разбудить меня.
   Время еще есть... Когда слуга открыл дверь и заглянул в  мою  спальню,  я
сказал, что спущусь через минуту. Он ушел, а я умылся, побрился,  надел  все
чистое, достал военную форму. Закончив одеваться, я спустился  в  холл,  где
ожидали двое в одинаковых кожаных пальто и с одинаковыми  повязками  гестапо
на рукавах. Всего двое? Ну да, остальные, по всей видимости, окружили дом.
   - Доброе утро, господа, - я остановился на нижней ступеньке  лестницы.  -
Чем могу быть полезен?  -  несмотря  на  всю  свою  банальность,  эти  фразы
казались весьма уместными.
   - Граф Ульрик фон Бек? -  спросил  тот  из  них,  кто  был  хуже  выбрит.
Подбородок весь в порезах... Второй, молодой, смуглявый, переминался с  ноги
на ногу.
   - Именно так, - подтвердил я. - А вы, господа?..
   - Лейтенант Бауэр.  Со  мной  сержант  Штифтунг.  Нам  известно,  что  вы
владеете  государственной  собственностью.  Господин  граф,  мне   приказано
забрать у вас эту собственность или возложить на вас ответственность  за  ее
сохранность. Если, к примеру, она пропадет или  уже  пропала,  вся  вина  за
исчезновение этой вещи целиком и полностью ляжет на вас. Поверьте,  господин
граф, мы ни в коей мере не хотим вам досаждать. Напротив, мы были  бы  очень
рады прийти к взаимовыгодному соглашению.
   - Иными словами, либо я добровольно отдаю вам семейную реликвию, либо  вы
меня арестуете?
   - Сами понимаете, господин граф, - что  исход  все  равно  будет  в  нашу
пользу.  Решайте,  что  вам  удобнее  -  тосковать  по  свободе  за  колючей
проволокой или и дальше наслаждаться домашним уютом?
   Еще не хватало, чтоб он надо мной издевался!
   - Полагаю, в лагере у меня будет достойная компания, - сухо заметил я.
   И вот, прежде чем я успел позавтракать, меня арестовали, надели наручники
и запихнули в полицейский фургон, где лавки были такие жесткие,  что  с  них
подлетаешь к потолку на любом ухабе. И фургон в  сопровождении  "мерседесов"
направился в Бек.
   Никаких криков. Никаких угроз. Никакой брани и никакого  рукоприкладства.
Все прошло на удивление быстро и гладко.  Только  что  я  был  полновластным
хозяином собственной судьбы - а в следующий миг стал  заключенным,  лишенным
свободы  души  и  тела.  Обращались  со  мной  соответственно  изменившемуся
положению: когда фургон остановился, мне куда  менее  вежливо,  чем  раньше,
велели выходить. Я очутился на каком-то дворе. Старый замок, превращенный  в
тюрьму? Стены в жутком состоянии - камни расшатаны, того и гляди  вывалятся,
брусчатка под ногами зияет дырами... Похоже, замок несколько лет простоял  в
запустении. Зато поверх стен колючая проволока, а  по  углам  -  две  наспех
сколоченные деревянные вышки с пулеметами. Мои ноги вдруг стали  ватными,  и
меня понесли-поволокли внутрь - сквозь арку.  Миновали  вереницу  грязных  и
склизких туннелей и оказались на  просторной  площадке,  усеянной  бараками;
такие во время войны строили для беженцев. Я сообразил, что меня  и  вправду
привезли в ближайший к Беку  концентрационный  лагерь;  как  он  называется,
спросить было не у кого. Прошли через  площадку,  вновь  ступили  под  своды
главного здания. Меня поставили перед кем-то вроде гостиничного  портье.  Он
записал мое имя в толстый гроссбух, явно  испытывая  при  этом  определенную
неловкость. В конце концов, у его  стола  стоял  немецкий  боевой  офицер  в
мундире и с наградами; и этот офицер  уж  никак  не  мог  быть  политическим
агитатором или иностранным шпионом. Я нарочно надел все регалии: для меня  -
надеюсь, что и для других - они лишний раз подчеркивали  абсурдность  всего,
что творилось в Германии.
   Выяснилось, что меня обвиняют  в  деятельности,  угрожающей  безопасности
государства,  и  доставили  в  "место  предварительного  заключения".   Иных
обвинений  мне   не   предъявили,   возможности   оспорить   услышанное   не
предоставили. Да я и не собирался, поскольку в этом  не  было  ни  малейшего
проку.
   Все участники спектакля прекрасно знали, что играют отведенные  им  роли,
что на деле нацисты презирают закон и  попирают  его,  как  надругались  над
догматами и святынями христианской религии.
   Мне разрешили остаться в мундире, но потребовали снять ремень и портупею,
после чего повели в глубь здания.  Камера  оказалась  совсем  крохотной,  не
больше монашеской кельи. Перед тем  как  захлопнуть  дверь,  мой  провожатый
сообщил, что тут я пробуду, пока меня не вызовут на допрос.
   Я ничуть не сомневался, что это допрос  будет  менее  изысканным,  нежели
беседа с принцем Гейнором, он же Пауль фон Минкт, он же капитан гестапо,  он
же мой кузен.

Глава 4

Лагерная жизнь

   Мои лагерные мучения все же не идут ни  в  какое  сравнение  с  тем,  что
довелось пережить другим, и описывать их подробно я не стану -  это  сделали
другие,  более  талантливые   авторы.   Я,   можно   сказать,   пребывал   в
привилегированном положении, не то что бедный герр  Фельдман,  с  которым  я
делил камеру во время "зачистки", когда гестаповцы и  боевики  СА  суетились
больше обычного.
   Своего мундира я, разумеется, лишился в первый  же  день.  Мне  приказали
идти в душ, а когда я вышел из душевой, то нашел на скамье арестантскую робу
в полоску, на два размера меньше нужного и с красной "политической"  звездой
на груди. Мундир бесследно исчез, так что выбора мне  не  оставили.  Пока  я
одевался, надзиратели потешались надо мной, отпускали похабные шуточки, живо
напоминавшие приснопамятные высказывания  их  лидера  Эрнста  Рема.  Никогда
прежде я  не  испытывал  подобного  страха,  подобного  унижения,  однако  о
принятом решении нисколько  не  сожалел.  Грубость  надзирателей,  наоборот,
придала мне сил. Чем хуже со мной обращались, тем закаленнее  я  становился,
тем отчетливее понимал, насколько важна для нацистов моя фамильная реликвия.
То,  что  люди,  обладающие  неограниченной  властью,  ищут  дополнительного
могущества, лишний  раз  доказывало,  сколь  беспочвенны  их  притязания  на
владычество. Скопище обездоленных трусов, не привыкших побеждать... Они были
созданы для подчинения, а не для власти, и добились  последнего  по  нелепой
случайности. День ото дня их жестокость возрастала, потому что Гитлер и  его
присные начинали опасаться  даже  малейшего  сопротивления  своим  желаниям.
Отсюда также следовало, что они, пускай и облеченные властью, легко уязвимы.
Лучше всего, вероятно, это было известно их отпрыскам.
   На первом допросе со  мной  не  церемонились,  угрозы  сыпались  одна  за
другой,  но  до  физического  воздействия  не  дошло.  Наверно,   мне   дали
почувствовать "вкус" лагерной  жизни,  рассчитывая  тем  самым  сломить  мою
решимость. По-видимому, из этого допроса я должен был уяснить,  что  калитка
на свободу все еще готова открыться, если я усвою урок и возьмусь за ум. Что
ж, уроки я и вправду усваивал - но не те, на которые уповали мои тюремщики.
   Нацисты уничтожали  саму  суть  демократии  и  установленных  законов,  с
помощью которых, собственно, и пришли к власти. А уничтоженное они  заменили
жестокостью, грубой силой, которая с каждым днем становилась все брутальнее.
Между тем из истории следует, что брутальность рано  или  поздно  уничтожает
сама себя. Парадокс? Как знать... Иногда парадокс - единственная  защита  от
окружающего  мира.  Признаться,  мне,  воспитанному  в  строгих  правилах  и
уважении к традициям, было приятно думать, что Господь Бог - тоже парадокс.
   Как относительно почетному узнику  концлагеря  Заксенбург,  мне  выделили
камеру в замке, который в годы войны служил тюрьмой для  военнопленных,  так
что  нацистам  его  особо  переустраивать  не  пришлось.   С   "внутренними"
заключенными обращались лучше,  нежели  с  теми,  кто  обитал  "снаружи",  в
бараках; нас и кормили сносно, и  выдавали  бумагу  и  перья,  а  в  бараках
надзиратели свирепствовали и убивали  узников  походя,  за  любое  нарушен