осельцева".  -
Гречишников мягко усмехнулся. -  А  это  опочивальня,  место,  где  Прокурор
сразится с обольстительным демоном и падет в неравной борьбе?
   Они вошли в спальню, где стояла просторная кровать,  устланная  полосатым
восточным покрывалом, с длинными мутаками, обшитыми цветастым шелком.
   - Стены, как видишь, пустые. На них мы развесим твою коллекцию,  и  битва
Прокурора и демона  будет  проходить  на  этой  арене,  окруженной  тысячами
молчаливых  крылатых  ангелов,  желающих  поражения  демону.  -  Гречишников
засмеялся. Приподнял палец вверх, к потолку, где висела красивая  люстра  из
тонких бронзовых лент. Перевел палец к окну, к узорному карнизу, на  котором
висел прозрачный занавес. - Там телекамеры? Черно-белый и цветной  варианты?
Белосельцев осматривал стерильно чистые  стены,  где  через  несколько  дней
засверкает его  коллекция.  Просторную,  без  единой  складки,  кровать,  на
которую возляжет наивный, опьяненный любовник.  Комната  была  операционной,
куда приведут пациента, уложат под хирургическую  сверкающую  лампу,  вольют
обезболивающие растворы, наденут на лицо маску веселящего газа?
   В прихожей раздался звонок, напоминающий переливы клавесина.
   - А вот и героиня романа. Та, которой ты диктуешь свои  военные  саги.  -
Гречишников  заторопился  в  прихожую  открывать.  Вошла  молодая   женщина,
прелестная  и  приветливая,  изначально,  от  порога,  излучающая   красоту,
очарование, рассчитанные на немедленное приятие и влечение. Все  источало  в
ней свежесть и женственность: светлые, расчесанные на прямой пробор  волосы,
золотистые, с  изумлением  приподнятые  брови,  блестящие  смеющиеся  глаза,
свежий, с милой усмешкой рот, нежный приподнятый подбородок. Она была похожа
на дворянскую барышню, поступившую на Бестужевские курсы. Таково было первое
от нее впечатление, взволновавшее Белосельцева. Но вторым, зорким и  опытным
взглядом  он  различил  едва  уловимую  ненатуральность   этого   милого   и
простодушного образа. Весь этот облик был создан, сконструирован,  надет  на
нее и плотно подогнан. Ее одежда - жакет, блузка,  короткая  юбка,  туфли  -
была вычерчена на тончайших лекалах, повторявших очертание тела, измерена  и
вычислена до микрона, сочетая приоткрытую выпуклость груди с нежной белизной
шеи, выступающие овалы колен с гибкими, чуткими щиколотками. Каждая пуговка,
крючочек и запонка, металлические  и  пластмассовые  молнии  были  удобны  и
оправданны, как на чехле  механизма,  позволяя  быстро  и  ловко  освободить
дорогое устройство от защищавшей его оболочки.
   Ее маленькая кожаная сумочка с кармашками и застежками, чуть потертая  от
употребления, напоминала саквояж мастера с набором рабочих инструментов, где
каждый имел свою  ячейку.  В  этой  плотно  застегнутой  сумочке,  в  каждом
отдельном кармашке таились средства обольщения, гигиены, книжица с  адресами
клиентов, ключи от машины, а в кожаном узком отсеке - длинные, мутно-зеленые
купюры, полученные за выполненную работу.  Белосельцев  смотрел  на  молодую
прелестную женщину, стремящуюся очаровать его, расположить к  себе  веселыми
круглыми глазами, милой улыбкой, струйкой золота на  белой  дышащей  шее,  и
знал, что созерцает прекрасно выполненную, безупречную в исполнении  "машину
любви".
   - Здравствуй, Вероника,  здравствуй,  красавица!  -  по-отечески  ласково
приветствовал  ее  Гречишников.  -  А  это  Виктор  Андреевич,  которому  ты
помогаешь писать мемуары? Виктор Андреевич, это Вероника,  твоя  секретарша,
которой ты надиктовываешь одиссею своей многотрудной жизни?  Как  говорится,
любите друг друга  и  жалуйте.  -  Довольный,  он  поглядывал  на  обоих.  И
Белосельцеву почудилось, что взгляд у него острый, холодный, точный,  как  у
механика, осматривающего сложные механизмы, прежде чем пустить их в дело.  В
его глазах Белосельцев тоже был "машиной",  которую  после  долгого  стояния
вывели из ангара, пробовали  в  работе,  тайно  сомневаясь,  провернутся  ли
застоялые валы и колеса, схватит ли горючую смесь холодный двигатель.
   - Очень приятно, - произнесла женщина. - Я знаю, вы много  путешествовали
по Африке. Бывали в Анголе и Мозамбике. Какой эпизод  ваших  путешествий  вы
будете мне надиктовывать?
   - Не  знаю,  -  смутился  Белосельцев,  улавливая  исходящий  от  женщины
тончайший аромат духов, вдруг сравнивая его с неуловимыми  запахами  эфиров,
которые бабочка, черно-зеленый,  светящийся  махаон,  оставляет  в  воздухе,
прочерчивая среди ветра, солнца, древесной листвы и душных  испарений  болот
невидимую трассу, по которой летят одурманенные самцы в поисках  пролетевшей
черно-зеленой самки, и он стоял  на  берегу  океана,  подняв  высоко  сачок,
захватывая в него вместе с солеными брызгами  и  песчинками  кварца  пышного
махаона, похожего на сорванный ветром цветок. - Не знаю, -  повторил  он,  -
может быть, эпизод в ночной Луанде, на берегу лагуны,  в  отеле  "Панорама",
где собрался весь "бомонд" ангольского общества?
   - И конечно, вы танцевали с черной красивой женщиной?  -  Она  произнесла
это приветливо, без всякой заинтересованности, все  с  той  же  целлулоидной
улыбкой, за которую было уплачено, но эти случайно  оброненные  слова  вдруг
взволновали его.  Бархатная  африканская  ночь.  Черная  лагуна  с  золотыми
веретенами отраженных огней, там, где днем взлетали в воздух  тяжелые  литые
тунцы, держались миг, переливаясь на солнце,  рушились  с  плеском  в  воду.
Сиплый рокочущий саксофон, похожий на изогнутое  морское  животное,  которое
целуют мягкие замшевые губы. Он обнимает за талию Марию,  чувствуя  пальцами
гибкие позвонки на ее обнаженной спине, прижимает к себе ее  длинные  груди,
видя за ее обнаженным затылком, как кружится  белая  балюстрада,  проплывают
черный фрак дипломата, пятнистый мундир военного.
   - Вы хотите сделать Прокурору подарок? - спросила она. - Хотите  подарить
ему бабочку?
   - Ты и есть  та  бабочка,  которую  мы  подарим  Прокурору,  -  засмеялся
Гречишников. - Этот подарок он будет помнить всю жизнь.
   Он увел Веронику в гостиную, хлопал дверцей  бара,  показывая  бутылки  с
напитками, хрустальные  рюмки,  блюдо  для  кубиков  льда.  Что-то  негромко
втолковывал, и  она,  как  прилежная  ученица,  переспрашивала.  Белосельцев
боялся спугнуть безумную, невозможную мысль. Они останутся в  этой  красивой
уютной квартире с молодой милой женщиной, которая будет выслушивать  длинную
повесть его прожитой жизни. Мысль была сентиментальной, из  тех,  что  могла
родиться в голове престарелого разведчика при виде молодой проститутки.
   - Мне все понятно, - сказала Вероника, - рада была познакомиться.  Теперь
мне надо идти. Меня ждут в "Метрополе". А я еще хочу зайти в парикмахерскую.
   Улыбнулась, качнула сумочкой и вышла, оставив  в  воздухе  легкий  аромат
духов, по которому ее можно будет найти, следуя через  Каменный  мост,  мимо
Кремля  и  Манежа,  угрюмого  здания  Думы,  колоннады  Большого  театра   к
"Метрополю", где в вечернем баре ее жадно отыщут  глаза  богатого  арабского
шейха.
   - Ну что, Виктор Андреевич, пойдем и мы полегоньку. Место тебе  известно.
Время, когда потребуется твоя коллекция, тебе сообщат. Будем снимать кино. -
Он засмеялся воркующим смехом лесного витютеня.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

   Белосельцев покинул дом с красной стеклянной бабочкой и  двинулся  пешком
по Полянке, стараясь припомнить, как еще недавно называлась  эта  улица,  по
которой столько раз проезжал от "Ударника" к Садовой.  Но  в  памяти  вместо
названия улицы был неровный рубец, где  вырезали  у  него  кусочек  мозга  и
наспех зашили нейлоновыми нитками. Однако другая улица, катившаяся в стороне
среди богатых  магазинов,  помпезных  отелей,  посольских  палат  и  храмов,
называлась  Якиманкой,  и  он  не  забыл  ее  прежнее  название,  -  Георгия
Димитрова. В этом исчезнувшем имени, как в круглой металлической  коробке  с
документальной лентой, таился горящий рейхстаг, факельные шествия,  открытый
"опель" с торжествующим Гитлером. Москва захватила часть всемирной истории в
качестве военного трофея, перенесла в свой пантеон, замуровала в стены своих
домов, в названия площадей и улиц. Теперь же  безвестный  Якимка  в  колпаке
скомороха снова выскочил из глухого  сундука,  где  пролежал  полвека  среди
шариков нафталина, истлевших кафтанов  и  бабьих  салопов.  Соскоблил  имена
красных героев и мучеников, скакал по крышам и проводам, корчил смешные рожи
водителям "мерседесов" и "вольво".
   Белосельцев  шел  утомленно,  перебирая  впечатления  огромного,  еще  не
завершенного дня. Человек, к которому он приближался, смотрел на него тихими
ясными глазами стареющего москвича, и этот взгляд был  знаком  Белосельцеву,
словно он видел человека вчера.
   - Куда идем, знаем, а куда придем - не знаем,  -  сказал  человек,  когда
Белосельцев с ним поровнялся.
   - Что вы сказали? - переспросил Белосельцев.
   - "На полянке встали танки", такая песня поется. Пойдем,  посажу  тебя  в
самолет. "Мы, друзья, перелетные птицы". Такая поется песня.
   Белосельцев вдруг узнал человека. Блаженный прорицатель, яблочный пророк,
подаривший ему в церкви золотистый благоухающий плод, стоял перед ним все  в
том же потертом пиджачке, запорошенный мягкой пылью  дорог.  Лицо  его  было
блеклым, но глаза, сияющие, серые, словно летнее тихое небо с сеющим  теплым
дождем, смотрели наивно и ласково. - Змей сквозь метро в Кремль  прополз?  -
спросил Белосельцев, без насмешки, а лишь для того, чтобы напомнить  о  себе
прорицателю.
   - Змей, у которого голова с пятном, а сердце в ямах.  Числится  двумя,  а
значится одним. Есть число змея, а  есть  имя  змея.  Имя  змея  -  Яким,  -
прорицатель указал на соседнюю улицу с  драгоценными  витринами  и  дорогими
палатами.  Эта  встреча  в  солнечной  предвечерней  Москве  была  очередным
совпадением. Из числа случавшихся в последние дни.  Подтверждала  незыблемый
закон  совпадений.  Казалось,  сероглазый  человек  стерег  его  здесь,   на
перекрестке московских улиц. Стерег  день  назад  в  церкви  среди  душистых
яблок. Его звали Николаем Николаевичем. Руки его были  черные  от  машинного
масла и слесарного инструмента.
   - В Москве одному царству конец, а  другое  настать  не  может.  Змей  не
пускает, лежит поперек Москвы. Кто змея убьет, тот и царь. Ты  убьешь  -  ты
царь, я убью - я царь. В ком больше слез, тот и убьет. Владыка Иоанн  плакал
три года, а вышел пожар Москвы. Змей танки прислал, и Пашка Мерседес в народ
из танков стрелял. Царевичей всех убил, а царевны остались. Змей каждый день
одну царевну под землю уводит. Под землей, в метро, есть мертвое  поле,  имя
"Метрополь". Там русские царевны закопаны. Красавицы. Дальше сам понимай?
   Он повернулся и пошел, не оглядываясь, зная, что Белосельцев  следует  за
ним. Тот следовал. Увлеченный путаницей слов, их вязким  невнятным  смыслом,
шагал за прорицателем. Белосельцев шел за Николаем Николаевичем, не  понимая
его бормотаний, наслаждаясь этим мучительным непониманием.
   В  переулке,  близко  от  Полянки,  они  остановились  около  автомобиля,
похожего на те, что вращаются на каруселях вместе  с  разноцветными  конями,
нарядными самолетами и цветастыми ракетами. Машина была маленькая,  какой-то
забытой советской марки, многократно перекрашенная, в наклейках,  нашлепках,
в  переводных  картинках.  За  стеклом  красовался  портрет  генералиссимуса
Сталина, была укреплена икона Богородицы, собран целый  иконостас  открыток,
где соседствовали православные святые, советские вожди и герои. Вдоль машины
была прочерчена сочная  красная  линия,  а  на  багажнике  выведена  красная
звезда,  что  придавало  автомобилю   сходство   с   довоенными   тупоносыми
ястребками, бесстрашно погибавшими от стальных "мессершмиттов".
   - Садись на место второго  пилота.  -  Николай  Николаевич  открыл  перед
Белосельцевым  маленькую  дверцу,  запуская  его  в  тесный  салон,  и  тот,
удивляясь  себе,  послушно  сел,  оказавшись  внутри  экипажа,  похожего  на
железную божью коровку. И первое, что странно его  поразило,  был  мимолетно
налетевший аромат духов. Словно женщина, с которой он только что виделся  на
заповедной квартире, заглянула сюда.
   Они  покатили  на  этой   расцвеченной   заводной   игрушке,   стесненные
хромированными   оскалами   джипов,   сдавленные    раскормленными    боками
"мерседесов", обгоняемые узкими телами "ниссанов". Когда мимо них заструился
нескончаемый, скользкий, как угорь, "линкольн", Николай Николаевич заметил:
   - На ней мертвецов хорошо возить, а живые ко мне садятся, -  и  посмотрел
на Белосельцева тихими, одобряющими его выбор глазами.
   Их затянуло в водовороты  и  шумные  промоины  Садового  кольца,  где  их
автомобиль казался скомканной пестрой бумажкой, несущейся по бурным  волнам.
Таганка напоминала рулет, в который замешивались дома, колокольни,  мигающие
светофоры, стальное месиво машин, сочное варево толпы.
   Белосельцев не спрашивал,  куда  они  едут.  Он  перестал  сопротивляться
напору явлений, принимал их как неизбежную данность, где  смысл  и  значение
имеет любая частность, пускай до поры до  времени  непонятная.  Как  и  этот
странный  пилот,  направлявший  свой  бутафорский  истребитель  к   туманным
московским окраинам.
   Несколько  раз  Николай  Николаевич  останавливал  свой  лимузин,  и  они
выходили. В первый раз это  случилось,  когда  пророк  зашел  в  продуктовый
магазин и среди нарядных витрин, пластмассовых бутылок с цветными  ядовитыми
напитками  закупил  большое  количество  конфет  в  разнообразных  обертках,
указывая  пальцем  на   горки   помадок,   соевых   батончиков,   шоколадок,
искусственных трюфелей, чьи фантики были нарядные, словно  елочные  игрушки.
Весь этот блестящий конфетный ворох он  ссыпал  в  холщовую  сумку,  дал  ее
подержать Белосельцеву и долго, старательно  мусолил  деньги,  расплачиваясь
истертыми купюрами.
   Другой раз они  остановились  у  аптеки  под  зеленым  крестом.  Выстояли
небольшую печальную очередь, поглядывающую на флакончики и пузырьки. Николай
Николаевич сунул рецепт в стеклянное оконце, за которым  сидела  библейского
вида жрица в белом колпаке. Жрица поставила на прилавок коричневый флакон  с
таинственной жидкостью, и Николай Николаевич молча и старательно выложил  ей
мятые деньги.
   Третья остановка была сделана у рынка, накрытого, словно  цирк,  бетонным
куполом. Николай Николаевич пошел по рядам, а Белосельцев остановился  среди
пьяных и сладких ароматов. Горы яблок, аккуратно возведенные пирамиды  груш,
прозрачные, источающие сиреневый свет виноградные гроздья.  Мятый  оранжевый
урюк, коричневый изюм, смуглые грецкие орехи. Рассеченные на  длинные  доли,
напоминающие египетские ладьи, желтые дыни. Алые, как хохочущий  рот  негра,
влажные половинки арбузов,  наполненные  блестящими  черными  семенами.  Все
благоухало, отекало соком, манило и  возбуждало.  И  повсюду  за  прилавками
стояли крепкие черноусые азербайджанцы, плохо  выбритые,  с  синей  щетиной,
дружные, наливающие из чайника горячий черный  напиток,  подносящие  к  усам
отточенный ножичек с ломтиком красного арбуза. Они же,  предприимчивые  дети
Кавказа, деловитые и уверенные, стояли у рыбных прилавков, на которых лежали
золотистые  остроносые  осетры  с  колючими  загривками   и   перламутровыми
пластинчатыми жабрами, похожие на  драконов.  Серебряные  льдистые  семги  с
зубатыми хищными клювами излучали голубой свет зимнего утра. Горы розовеющих
креветок, пересыпанных  крошками  льда,  представляли  в  Москве  бессчетных
обитателей тепловодных глубин. Панцирные пупырчатые  крабы,  разложенные  на
холсте,  раскрывали  для  дружеских  объятий  клешни.  Черноусые   торговцы,
произнося ласковые слова на неведомом языке, зазывали покупателей.
   Белосельцев двигался между прилавков, разглядывая кавказские лица с синей
щетиной, мелькавшие среди цветочных рядов.  Золотые  зубы,  смеющиеся  среди
темно-малиновых роз и белоснежных  лилий.  Наблюдал,  как  ловкие  пальцы  с
серебряным перстнем сжимают мокрый ножик, отделяют пленки от бараньих ляжек,
отслаивают жир от круглых семенников. Ставят поудобней отсеченную  голову  с
круглыми рогами и высунутым, прикушенным языком. Он испытывал к  этим  людям
неприязненное  чувство  поруганного  шовинизма.  Разрушив   "империю   зла",
обглодав  до  костей  Россию,  нарыдавшись  всласть  над  жертвами  "русских
оккупантов" в Баку, пылкое племя Кавказа не отпускает Россию. Передравшись с
армянами за Карабах, растерзав русские погранзаставы  и  гарнизоны,  передав
бакинскую нефть американским компаниям, торговцы Гянджи и Шуши  вторглись  в
Москву сплоченной миллионной ордой. Захватили рынки, оттеснили  с  прилавков
старушек с их грибами и клюквой. Яростно,  жадно  торгуют,  скупают  дома  и
квартиры, земли и фермы, картины и драгоценности. Держат рестораны и казино,
захватывают власть в префектурах. Отмытые и выбритые после рынков, в дорогих
костюмах и галстуках сидят в застольях, демонстрируя среди  русских  печалей
кавказское жизнелюбие и достаток.
   Работая на Кавказе в  последние  месяцы  своего  пребывания  в  разведке,
Белосельцев помнил, как в районе Гянджи был пойман русский майор,  забит  до
полусмерти, вложен в старый баллон от КамАЗа. Когда  подоспел  на  "бэтээре"
взвод десантников, среди черной зловонной резины  торчали  только  обгорелые
кости  майора  да  скалился  белый  череп.   Белосельцев   отыскал   Николая
Николаевича в дальнем углу рынка, когда тот прятал баночку меда, купленную у
тихого старичка.
   - Теперь и белки сыты, и пчелки здравы, -  произнес  Николай  Николаевич,
удовлетворенный сделанными покупками. - Теперь и мы в силе, и Бог в славе! -
добавил он, увлекая Белосельцева к своему экипажу. И  опять,  усаживаясь  на
затертое  сиденье  нелепого  автомобиля,  вдыхая   запах   прелых   фруктов,
бензиновый ветер,  дым  невидимого  шашлыка,  Белосельцев,  как  наваждение,
уловил мимолетный аромат женских духов, словно пролетела  бабочка,  оставляя
душистый след. Они въехали в Печатники, в монотонную  серо-белую  застройку,
напоминавшую не затейливые  печатные  пряники,  а  сухие,  поставленные  под
разными углами галеты. Покрутили по бестолковым улицам и вдруг оказались  на
берегу Москвы-реки, среди откосов, подъемных кранов, полузатопленных  барок.
У самого берега, на пустыре, стояли гаражи,  и  машина  Николая  Николаевича
остановилась перед одним из них, с  открытой  дверью  и  горящей  в  глубине
лампой. - Бомбардировщики, которые без бомб, суть истребители.  А  остальные
не значатся, - непонятно изъяснился Николай Николаевич и покинул машину.
   Из гаража вышел худощавый  подросток  в  косынке,  прижимающей  к  голове
белесые волосы, с измазанными руками, которые  отирал  масленой  ветошью,  с
яркой гагаринской улыбкой, с гагаринскими же чуть поднятыми  вверх  уголками
губ. - Долго добирался, дядя Коля! Клиента привез? - смело, как на  равного,
посмотрел на Белосельцева. -  Я  передние  подвески  поменял.  Будешь,  нет,
проверять? - Он кивнул в глубь гаража, где под лампой,  с  поднятым  капотом
стояла "Волга",  туманился  железный  воздух,  смутно  различались  полки  с
инструментами, газовые баллоны, верстаки и табуретки. -  Давай  загоню  твой
"Гастелло"! - Он ловко поместился в машине и въехал на ней в гараж, заслонив
стоящую на яме "Волгу". Внезапно  из  гаража,  из-под  земли,  из-за  чахлых
кустов, казалось, даже  с  веток  облезлого  дерева,  посыпались,  выбежали,
выскочили  ребятишки.  Множество,  с  целый  десяток,  маленькие  девочки  и
мальчики, смешно, разношерстно одетые,  в  поношенных  курточках,  в  драных
брюках, в линялых, не по росту длинных платьях.  Чумазые,  глазастые,  шумно
обступили Николая Николаевича. Стали хватать его за полы  пиджака,  теребили
за руки, подскакивали, норовили вскарабкаться на него. Были похожи на белок,
цепко прыгающих, цокающих, верещащих. Это сходство  еще