т.
   - Главарь ваххабитов? Сына его убили, а он из пулемета отстреливался? Да,
видно, патроны кончились?
   - Выходи без оружия!.. - продолжал  гудеть  мегафон.  -  Руки  поднять!..
Гарантируем сохранение жизни!..
   Дверь отворилась, и в  темном  прогале,  покачиваясь,  просовывая  наружу
длинные руки, вышел человек, тяжелый, тучный, с длинной,  упавшей  на  грудь
бородой, в белой вязаной шапочке. Он был одет в тесную,  не  сходившуюся  на
груди куртку, в короткие, не по росту, штаны, из которых упирались  в  землю
крупные ноги в бутсах. Глаза человека, привыкая к солнцу, смотрели на солдат
лениво и подслеповато.
   - Ближе!.. - командовал офицер, подступая к бородачу. - Руки держать!.. -
длинным, лающим криком понукал ваххабита, видя, как тот опускает руки.
   Тот медленно опускал тяжелые, натруженные ладони,  которые  от  усталости
был не в силах держать. Ладони опали к поясу, вяло распахнули куртку.  Глаза
его вспыхнули  кругло  и  грозно.  В  руках  оказалась  граната.  Грохочущие
очереди, пробившие ему грудь во многих, брызнувших кровью местах, совпали  с
трескучим взрывом, который он, казалось, кинул в солдат.  Упал  с  дымящейся
ямой в груди, и  рядом  стонали  и  корчились  посеченные  взрывом  солдаты.
Другие,  отступая,  били  издалека,  окружая   лежащего   боевика   пыльными
кудряшками попаданий.
   Белосельцев вышел на окраину  села,  где  кончались  разрушенные  дома  и
подворья, в каждое из которых попал снаряд или угодила ракета. Село лежало с
переломанным хребтом, пробитым черепом, выпущенной кровью. За ним начинались
виноградники, пастбища, хлебные поля, отвоеванные у каменных круч кетменем и
мотыгой  долгими  поколениями  горцев.  Все  перепахала  артиллерия,  сожгла
авиация, наносившая огневой удар по рубежам обороны, где  засели  мятежники,
превратив арыки в траншеи, расположив  в  каменных  сушильнях  безоткатки  и
гнезда снайперов. Теперь здесь работали саперы, проходя с миноискателями  по
корявому, красно-ржавому винограднику, извлекая мины из-под кореньев.
   - Сюда не ходить? Минное  поле?  Противопехотные  с  противотанковыми?  -
сказал Белосельцеву маленький усталый сапер, втыкая в землю штырь с  красным
флажком, на котором было написано: "мины". Пошел вслед за товарищами,  щупая
землю миноискателем, шевеля  растресканными  губами,  читая  придуманную  им
самим молитву "о спасении от мин".
   Белосельцев смотрел вслед уходящей веренице саперов, подымавших легчайшую
солнечную пыль, словно все они, окруженные золотистыми нимбами, были  готовы
взлететь и унестись в небеса.
   Стоял возле штыря с запрещающим красным  флажком.  Недалеко,  на  склоне,
темнела каменная сушильня, где на жердях  развешивались  виноградные  кисти.
Высыхали в теплых, продуваемых ветром  сумерках,  превращаясь  в  сморщенный
сладкий изюм.
   Внезапно из полукруглого проема с гиканьем, хрипом вырвался всадник. Конь
поднялся на дыбы,  крутанулся  вокруг  оси,  разбрызгивая  камни.  Наездник,
бритоголовый, с развевающейся черной бородой, опоясанный медными пулеметными
лентами, дико взвизгнул,  сверкнул  на  Белосельцева  ненавидящими  глазами,
погнал коня в гору. В одной руке у  него  был  ручной  пулемет  и  натянутый
повод. Другая рука, оторванная, кровенела красным обрубком.  Всадник  послал
коня наметом на склон. Из-под  конских  ног  ударил  заостренный,  кустистый
взрыв, швырнул лошадь на спину.  Еще  один  взрыв  грохнул  из-под  упавшего
всадника.
   Белосельцев вернулся в село. Господь отказал ему в  пуле  и  в  мине.  Не
попустил умереть в дагестанских горах. Оставил жить для  новых  испытаний  и
горестей.
   Белосельцев двигался по селу, и ему навстречу  катил  бэтээр.  На  броне,
ощетинясь стволами, сидели автоматчики в зеленых,  повязанных  на  чеченский
манер косынках. В люке, по пояс, стоял генерал,  с  твердым  жестким  лицом,
словно отчеканенным на римской  монете.  Лицо  генерала  было  бесстрастным,
словно он знал, что малая война, которую он только что  выиграл,  влекла  за
собой множество других, еще не объявленных,  где  ему  суждено  состариться.
Бэтээр удалялся, и его корму покрывал темно-красный дагестанский  ковер.  На
ковре сидел оператор, направляя камеру на дымы и развалины.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

   Белосельцев вернулся в Москву утренним рейсом и, явившись домой, совлек с
себя одежду,  кинув  ее  двумя  несвежими  комками  в  мешки  для  чистки  и
прачечной. Голый ушел в ванную и лег в эмалированный объем, пустив из  крана
ровную звенящую струю. Ванна наполнялась, и он смотрел, как разбивается вода
на его поднятом колене.
   Вода, как понимал ее Фалес Милетский и как писал о  божественной  природе
воды немец Виндельбанд, чью философскую книгу давал ему в  поучение  дед,  -
вода была первопричиной всего.
   Он вышел из ванной, накинул халат и, оставляя на полу  мокрые  отпечатки,
вернулся в комнату, где поджидала его коллекция бабочек, в которую он  успел
превратить большую часть своих жизненных впечатлений.  Дагестанская  поездка
не пополнила коллекции. В нее нельзя было поместить ночную красную  бабочку,
вспорхнувшую над Кара-махи после взрыва тяжелого огнемета.
   Белосельцев рассеянно включил телевизор. И сразу испуганно стал  узнавать
очертания дагестанских сел у подножия двух  корявых  каменных  гор.  Колонна
военных машин пылила по горной дороге. Батарея гаубиц вела шквальный  огонь.
В  полевом  лазарете  корчились  раненые,  над  которыми  блестели   флаконы
капельниц. Длинные, как уходящие в небо дороги, тянулись реактивные  трассы,
и по ним с ревом неслись  снаряды.  Телеоператор  снимал  захваченное  село,
превращенное в рытвины и развалины. Сгоревший танк с разбросанными у  мечети
танкистами. Пустынный двор с железной кроватью, на которой, раскинув руки  и
ноги, лежит  мертвая  обнаженная  женщина.  Растерзанная  книга  Корана  под
пыльным башмаком солдата.
   Убитый,  пронзенный  штык-ножом  ваххабит,  оскаливший  в  черной  бороде
белозубый рот.
   Кадры исчезли, и возник Премьер, веселый, велеречивый, охотно поясняющий:
   - Ваххабизм  -  это  вполне  безобидное  утопическое  учение  о  всеобщем
равенстве,  братстве,  рожденное  в  современном   исламе?   Два   крохотных
дагестанских сельца, наивно заявивших о своей независимости, - это шутка, на
которую мы будем реагировать улыбкой. Очень скоро эти горцы  образумятся,  и
мы на общем с ними празднике выпьем за великую и неделимую Россию!..
   Премьер пропал, и снова пошли кадры  с  реактивными  залпами,  взорванные
дома, убитый ваххабит, уткнувший бородатое лицо в станковый пулемет, зияющий
пролом в мечети, раздавленная танком овца с уродливой рогатой головой.
   Белосельцев выключил телевизор, понимая,  что  операция  "Премьер",  ради
которой он путешествовал в Дагестан, подходит к концу.
   Зазвонил телефон. Гречишников радовался его возвращению:
   - Ты блестяще сработал, Виктор Андреевич, снайперски, безупречно!.. Но не
следовало так рисковать, не следовало идти на линию огня!.. Мы очень за тебя
волновались? Ты немного пришел в себя?.. Приглашаю на вечер в театр?
   - Театр военных действий? - невесело пошутил Белосельцев.
   - Ни в коем случае!.. Большой  театр,  "Пиковая  дама"?  Лучшие  места  в
партере!..
   - Ты уверен, что мне нужно идти?
   - Несомненно!.. Будут Президент, Премьер и Избранник!..  Весь  московский
бомонд!..  У  тебя  есть  смокинг,  есть  бабочка?  Возьми  одну  из   своей
коллекции!.. - Он рассмеялся и повесил трубку.
   Вечерний московский воздух был цвета зрелого  яблока,  когда  Белосельцев
пешком  спускался  по  Тверской  к  Большому  театру,  изумляясь  красоте  и
ухоженному блеску города. Большой театр, белокаменный и помпезный, с  черной
квадригой на светлом, нежном фронтоне, пропускал под  колонны  торжественных
театралов, несущих букеты для любимых певцов. То и дело подкатывали дорогие,
с холеными шоферами, лимузины, сопровождаемые тяжеловесными джипами.  Верная
охрана зорко следила, как взбегают на ступени  министры,  банкиры,  именитые
политики, иностранные дипломаты, приехавшие из ближних городов  губернаторы.
Вся  площадь  была   оцеплена   милицейскими   постами.   Невидимые   агенты
безопасности,  сливаясь   с   толпой,   фланировали   у   колонн,   неслышно
переговаривались по крохотным рациям, как лесные незаметные птицы.  Ожидался
приезд Президента и Премьера. Высший московский свет - политики, литераторы,
ведущие  телевизионных  программ,  пожелали  присутствовать  на   спектакле,
который неожиданно для всех решил посетить больной, не бывавший  на  публике
Президент. С Гречишниковым они встретились в вестибюле, встав в  очередь  за
биноклями,  которые  были  нарасхват.   Каждому   хотелось   рассмотреть   в
императорской ложе Президента. Проверить, верны ли слухи,  согласно  которым
тот едва передвигался, окружен неотступной свитой  докторов.  Белосельцев  с
Гречишниковым  запаслись  биноклями,  разгуливали  в  фойе,  встречаясь   со
множеством  знаменитых  персон,  то  и  дело  всплывавших  на  телевизионных
экранах, а здесь присутствовавших во плоти. Мелькнул Мэр не в своем  обычном
облачении деятельного прораба и устроителя  дорог,  но  в  черном  смокинге,
неловко сидевшем на его маленькой коротконогой фигуре, делавшем его  похожим
на лысого пингвина. Прошел  стороной  Астрос,  ироничный  и  пылкий,  что-то
втолковывавший  степенному  послу  Израиля.   Скачущей   беличьей   походкой
проскользнул Зарецкий с бриллиантовой булавкой в шелковом галстуке.
   -  Сегодня  ожидается  удивительный  спектакль,  -  таинственно   поведал
Гречишников. - Если помнишь,  Президент  начал  свое  восхождение  с  балета
"Лебединое озеро", а закончит  свой  путь  оперой  "Пиковая  дама".  Русская
политика в конце двадцатого века делается  под  музыку  Чайковского.  Займем
наши места, Виктор Андреевич. Нам все будет отлично видно. И они вошли в зал
- в  огромную  золотую  раковину,  сочную,  сияющую,  наполненную  рокотами,
шелестом, таинственным гулом. В вышине  празднично  и  ликующе  переливалась
алмазная люстра, словно немеркнущее светило Империи.
   Белосельцев  пережил  сладостное  не  правдоподобие,  чудесную   иллюзию,
заставляющую  забыться  в  предвкушении   великолепной   условности,   когда
искусными ухищрениями грубая, натуральная жизнь умертвлялась  и  из  музыки,
света, ненатуральных поз и речений создавалось  эфемерное  отражение  бытия,
его разноцветная тень, уловленная в золотую ловушку.
   Из оркестровой ямы раздавалось множество слабых звучаний, словно туда,  в
бархатную глубину, были посеяны семена звуков.
   Ряды заполнялись. Все меньше становилось сафьяново-красного,  все  больше
черного, белого. Мерцали бинокли,  вспыхивали  драгоценности  на  обнаженных
женских шеях. Золотая раковина обнимала своими створками  живую  сердцевину,
пребывавшую в легком колыхании, шевелении, в мягких и сочных пульсациях.
   Вдруг волнение пробежало по театру. Все бинокли, все  лица  обратились  к
императорской ложе,  похожей  на  огромную  золотую  карету.  В  ложу  вошел
Президент.  Медленно,  словно  с  трудом  сохранял  равновесие,  подошел   к
парапету,  грузный,  в  черном  костюме,  с  отечным  лицом,  с   маленькими
заплывшими глазами. Медленно  оглядел  пространство  зала,  прищурившись  на
алмазную люстру.
   Все присутствующие встали из кресел, зааплодировали. Несколько секунд  он
внимал рукоплесканиям, словно убеждался  в  том,  что  по-прежнему  любим  и
всесилен. На его лице появилась слабая улыбка,  и  он  с  трудом  поклонился
залу. За его спиной возникли жена в темно-синем бархате  и  младшая  дочь  с
обнаженной шеей, на которой сверкало бриллиантовое ожерелье. Аплодисменты не
прекращались и теперь относились ко всему августейшему семейству. Зал славил
эту семью, обращаясь к  ложе  снизу,  из  партера,  и  сверху,  с  балконов,
восторженно и верноподданно вглядывались в золоченую раму,  в  которую  были
заключены три бледных, с чертами фамильного сходства, лица.
   Затем появилось четвертое, круглое, скромно улыбающееся -  Премьера.  Тот
сначала оставался на заднем плане, но потом, когда Президент начал  садиться
и овации стали понемногу стихать, он шагнул ближе и занял  кресло  в  первом
ряду ложи, чуть в стороне от жены Президента. Президент сидел,  расслабленно
улыбаясь, с мертвенной маской узкоглазого монгольского богдыхана.  С  трудом
поворачивал голову на оплывшей шее,  продолжая  улыбаться,  пока  не  увидел
Премьера. Лицо его вдруг изменилось, побагровело, углы  губ  поползли  вниз,
глаза приоткрылись, и оттуда, как из глубины  камня,  сверкнула  ярость.  Он
что-то сказал Премьеру - неразборчивое  среди  продолжавшихся  хлопков.  Зал
увидел это переменившееся лицо и разом умолк.  Вслушивался  в  голос,  сипло
звучащий в золоченой ложе. Премьер слушал стоя, и было видно,  что  он  стал
влажный, малиновый от испарины.
   - Вы решили послушать оперу! -  Акустика  старинного  зала,  позволявшего
петь Собинову, Шаляпину и Козловскому, доносила слова  Президента  до  самых
отдаленных кресел. - Вы должны сейчас хоронить солдат, погибших в  Дагестане
в результате ваших бездарных и некомпетентных действий. - В зале  и  даже  в
оркестровой яме стояла абсолютная тишина. - Вы должны сейчас находиться не в
опере, а в Дагестане!
   Премьер был красен пухлыми щеками и вялым подбородком и страшно бел лбом.
Беззвучно шевелил бескровными губами.
   - Ступайте! - гнал его Президент, разбухая багровым тяжелым гневом.
   Премьер повернулся и вышел. В зале была такая тишина, что, казалось,  был
слышен  звук  удалявшихся  премьерских  шагов.  Люстра  под  потолком  стала
медленно меркнуть. Из нее утекал волшебный блеск. И во мраке вдруг вспыхнула
увертюра, словно огненный салют взорвался в ночи и тысячи вихрей, сверканий,
лучистых молний понеслись в вышину.
   Занавес растворился,  и,  со  знакомой  чугунной  решеткой,  с  античными
статуями богов и героев, возник Летний  сад.  По  его  аллеям  петербургская
знать в мундирах, кринолинах, статских  фраках,  кружевных  чепцах  потекла,
словно эфемерный рой мотыльков.
   Когда завершилось первое действие, и  занавес  опустился,  и  хрустальное
ослепительное солнце зажглось на лепном потолке,  в  золотой  ложе  рядом  с
Президентом сидел Избранник, тихий, спокойный, милый. Белосельцев направил в
ложу бинокль, скользнул по синему бархату президентской жены, по  голой  шее
вельможной дочери, по седовласой  голове  Президента  и  увидел  увеличенное
оптикой, утонченное лицо Избранника. И туманный, загадочный зайчик  света  у
его переносицы.
   - Мы можем идти, Виктор Андреевич, - удовлетворенно произнес Гречишников,
- они допоют без нас. Мы же позволим  себе  легкий  ужин  и  немного  виски.
Выпьем за упокой друга всех дураков и ваххабитов.
   Утром, включив телевизор, Белосельцев услышал Указ об отставке Премьера и
о назначении Избранника временно исполняющим  обязанности  Премьер-министра,
до утверждения его кандидатуры Думой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОПЕРАЦИЯ КАМЮ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Белосельцев пытался понять, кем являются люди,  которым  он  вручил  свою
волю. Кто они, истребляющие репутации властных  персон,  сталкивающие  лбами
могущественных политиков. Они не входили в известные партии, не  работали  в
правительственных  учреждениях.  Не  мелькали  на  лакированных   журнальных
обложках, не оставляли следа на телевизионных экранах. Как тени,  входили  в
самые закрытые коридоры, в недосягаемые, секретные  кабинеты.  Их  принимали
богачи и министры, генералы и  иностранные  послы,  выслушивала  своенравная
президентская Дочь. Их власть опиралась не на деньги или военную  силу.  Она
была необъяснима, таинственна, сродни волшебству, магическому знанию.
   Быть может, они были членами тайной ложи, чья грибница глубоко залегала в
трухлявой сырой подстилке, в которой  умирали  деревья-великаны  брежневской
поры, искусно подпиливаемые загадочным чекистом  Андроповым.  Или  они  были
сохранившейся, глубоко  законспирированной  политической  разведкой  Ленина,
пережившей  космическую   катастрофу   "перестройки",   массовое   вымирание
пупырчатых коммунистических ящеров. Или, быть может,  они  составляли  часть
глобального секретного братства, соединяющего спецслужбы мира, неуязвимого и
всесильного, о котором вскользь, под тенью африканской акации,  поведал  ему
Маквиллен, мистик, энтомолог, разведчик.
   Белосельцеву  казалось  странным  и  угрожающим  обиталище  в  загадочном
"Фонде" на Красной площади. Из комнаты  с  зеркальными  окнами,  с  батареей
цветных  телефонов,  с  молчаливыми  безликими  персонажами,   словно   тени
скользящими  по  сумрачным  коридорам,  из  кабинета,  в  котором   когда-то
размещался Троцкий с черными солнышками слепящих очков, а теперь чуть слышно
шелестели компьютеры, перелистывая прозрачные многоцветные  страницы,  -  из
этой обители велось управление  огромной  страной.  Методом  иглоукалывания,
возбуждая и угнетая, держали в повиновении страну, которая,  как  изнывающая
от  недуга,  обессиленная  женщина,  лежала  под  светом  ламп  и  не  могла
разродиться. Люди в масках вкалывали препараты в ее огромный дышащий  живот,
где в судорогах боли перекатывался незримый младенец.
   Белосельцеву мнилось, что комната "Фонда" с дубовыми переплетами, медными
шпингалетами и дверными ручками, была лишь малой, выходящей  на  поверхность
частью подземного царства, проточившего под  Москвой  множество  туннелей  и
коридоров, подземных ходов и штолен, соединяющих "Фонд" с  центрами  власти.
Если сесть в незаметный лифт, спрятанный в глубине коридора,  поместиться  в
хрустальную капсулу, бесшумно летящую вниз, то окажешься вдруг на  подземном
перроне, откуда маленькие голубые вагоны с  молчаливыми,  в  военной  форме,
вожатыми помчат в подземных туннелях, не сливаясь с  поездами  метро,  минуя
мрамор, огни, суматошные толпы, причаливая к безымянным подземным  станциям.
Бесшумные лифты вознесут тебя ввысь, и ты окажешься в кремлевском кабинете с
малахитом и мрамором, с президентским трехцветным штандартом. Или выйдешь из
лифта  и  шагнешь  в  алтарь  огромного  храма,   изукрашенного   настенными
росписями,  с  гудящей  многоликой  толпой,  ожидающей   выход   Святейшего.
Патриарх, облаченный в золотые одежды, смотрит в зеркало на  солнечное  свое
отражение, расчесывает  седые  мягкие  пряди,  обрызгивает  их  французскими
благовониями. Медленно  подымает  перед  зеркалом  золоченый  рукав,  легким
рокотом пробует голос,  готовя  его  для  возглашений.  Или,  минуя  охрану,
окажешься в кабинете военного министра с огромным  глобусом,  бюстом  Петра,
картой театров военных действий.
   Москва со своими церквами, дворцами, проспектами, с высотными зданиями  и
кольцевыми дорогами имеет подземное отражение. Опрокинута  вниз  остриями  и
шпилями.  Смотрит  на  себя  окаменелым   подземным   взглядом   в   зеркало
преисподней.  Белосельцеву  казалось,  что  и  к  нему  из  "Фонда"  запущен
тончайший световод, позволяющий наблюдать его  всякую  секунду.  Читать  его
мысли. Вот и теперь, когда он лежит на диване, смотрит на коллекцию бабочек,
на  черно-зеленых  ураний,  пойманных  на  берегу  никарагуанской  Рио-Коко,
кто-то, улыбаясь, следит за его безумной фантазией.
   Зазвонил телефон. Не стоило сомневаться, что это звонит Гречишников, и  в
первых словах его будет упоминание о бабочках.
   - Особенно хороши уранииды из Центральной Америки, когда  на  них  падает
неяркий  свет  московского  утра,  зажигает   на   черно-бархатных   крыльях
изумрудные  лампасы.  -  Гречишников  смеялся,   зная,   какое   впечатление
произведут на Белосельцева его слова.  -  Представляю,  как  ты  устал?  Как
хочется растянуться и подремать на родном диване? Но есть  неотложное  дело?
Приезжай немедленно в "Фонд"? Дело, не терпящее отлагательств. - Похожими на
приказ словами Гречишников оборвал разговор.
   Разумеется, он никуда не поедет.  Не  подчинится  приказу  малопонятного,
н