азу  тронул  стакан  воды,  повинуясь
рефлексу оратора.
   Он начал с того, что передал привет ветеранам от Президента, который,  по
его словам, все силы отдает укреплению спецслужб:
   - Я военный, и готов подчиниться любому  приказу  Верховного.  Но  должен
честно  сказать,  все   приказы,   которые   я   получаю   как   генерал   и
Премьер-министр, наполнены заботой о благополучии и величии России?
   Несколько деликатных хлопков были ему наградой.
   Затем он говорил о реформах, о трудностях, которые они встречают на своем
пути:
   - Демократия - дорогое удовольствие, но мы готовы платить  за  нее  самую
высокую цену, ибо за пределами демократии находится слепое насилие? - Многие
поняли это как намек  на  разгром  Парламента  и,  удивляясь  его  смелости,
одобрительно захлопали.
   Он перешел к обзору международных проблем.
   - Сегодня у России нет внешних врагов, но я бы не сказал, что нет внешних
долгов, - скаламбурил он, весело оглядывая  зал,  который  наградил  остроту
негромким одобрительным смехом.
   Он  пространно  говорил  о  внутренних  проблемах,  подчеркивая  важность
гражданского мира и согласия:
   - Мы все здесь "государевы люди", готовы головы сложить за Отечество,  но
берусь утверждать, что худой мир с Чечней лучше доброй ссоры, и  дело  здесь
не в статусе Ичкерии и не в слабости Москвы, а в том, что перестали  гибнуть
люди, а это самое главное? - Зал промолчал, но Гречишников ударил в  ладоши,
и ему отозвалось в разных рядах несколько громких хлопков.
   - В подтверждение сказанного хочу сообщить, что  усилиями  наших  коллег,
некоторые  из  которых  находятся  здесь,  в  этом  зале,  генерал   Шептун,
задержанный несколько дней назад в Чечне, сегодня вернется в Москву.  Как  я
обещал вам, поклявшись честью офицера. Мы ожидаем его появления в этом зале.
Мне сообщили, что он благополучно сошел с трапа самолета Грозный  -  Москва.
Вот это и есть, товарищи, миротворческий процесс!..
   Зал радостно зааплодировал, воодушевленный освобождением  генерала.  Люди
озирались, не появился ли он  среди  рядов,  не  выходит  ли  он  на  сцену.
Белосельцев хлопал со  всеми.  У  него  отлегло  от  сердца.  Его  страхи  и
подозрения были  маниями.  Он  торопил  появление  генерала,  собираясь  при
встрече намекнуть на причину его злоключений. Объяснить ему, быть может,  за
рюмкой коньяка, какое участие он, Белосельцев, принимал в его вызволении.
   - А сейчас я хочу сделать подарок нашему Дому офицеров. Хочу  преподнести
фарфоровую вазу, созданную мастерами  советского  фарфора  в  честь  десятой
годовщины ВЧК. Пусть этот шедевр займет свое почетное место в нашем Доме как
реликвия нашей борьбы и наших побед?
   Он повернулся к сцене. Появился порученец в форме полковника. Нес не  без
труда высокий картонный футляр в цветастой бумаге, перевязанный  серебристой
бечевкой, в котором  таился  подарок.  Виновато  улыбаясь,  держал  на  весу
нелегкий футляр, в то время как Премьер неторопливо, старательно  развязывал
на тесемке бантик. Легкой змейкой тесемка соскользнула на пол. Следом  опала
цветастая обертка. Премьер обеими руками потянул вверх высокую крышку, снял,
победно улыбаясь. В руках порученца на подставке возникла отрезанная  голова
Шептуна, с  закатившимися  лунными  белками,  ржавыми,  свалявшимися  усами,
приоткрытым страдальческим ртом. Зал ахнул. Порученец, ужаснувшись,  выронил
подставку,  и  голова  с  глухим  стуком  упала  на  сцену,  несколько   раз
перекатилась, опрокинувшись на ухо, показывая залу  спекшийся  обрубок  шеи.
Белосельцев полуобморочно устремился со  всеми  к  сцене,  успевая  заметить
побледневшее,  как  мучнистый  колобок,  лицо  Премьера,  бесстрастный   лик
Избранника, и Гречишникова, чьи глаза сверкнули торжествующим блеском.
   Одна половина зала карабкалась на сцену, другая хлынула  к  дверям.  Люди
покидали ряды. Белосельцев видел, как  военные,  накрыв  отрубленную  голову
содранной со стола скатертью, уносят ее за сцену.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

   Он чувствовал свою неприкаянность, свое одиночество. Он  чувствовал  свою
случайность, заброшенность в мир, куда его впустили в далекое утро,  снабдив
напутствиями из бабушкиных  сказок,  книжных  басен  и  притч,  командирских
приказов, библейских туманных заповедей, а потом оставили посреди пустыни.
   Он сидел в кабинете перед стеклянными коробками, в которых, бесчисленные,
посаженные на булавки, застыли разноцветные скелеты умертвленных бабочек.
   С утра его донимали звонки, но он не снимал трубку. Несколько раз звонили
в прихожей, но он не  подходил  к  дверям,  чтобы  не  выдать  себя  скрипом
половиц. Из-за шторы он выглядывал на Тверской бульвар, и ему казалось,  что
под  деревьями,  начинавшими  слабо  желтеть,  на  зеленых   скамейках,   на
утоптанных  красноватых  дорожках  его  караулят  и   ждут.   Ему   хотелось
ускользнуть из дома, но не было человека, к кому  бы  он  мог  прислониться.
Любимых и близких уже не было на земле. Друзей не  осталось,  а  иные  стали
врагами. Женщины, которых когда-то любил, давно принадлежали другим, растили
детей и внуков. Единственным, кого вдруг захотелось  увидеть,  услышать  его
несвязную, похожую на лепет ребенка речь, был  Николай  Николаевич,  русский
пророк, который сидел на полешках, на берегу реки и изрекал  прочитанные  на
бегущей воде пророчества.
   Белосельцев со всей осторожностью разведчика выскользнул из дома. Обманул
невидимую "наружку", сделав несколько  петель  в  переулках  и  подворотнях.
Запустил свой пыльный лимузин и поехал в Печатники.
   Он не плутал среди окраин,  однотипных  многоэтажных  построек,  а  сразу
выехал на прибрежный пустырь, где текла река с далеким  зеленым  островом  и
затопленной ржавой  баржой.  Знакомый  гараж  был  открыт,  в  нем  виднелся
допотопный замызганный форд с лысыми крыльями.  Дальняя  часть  гаража  была
завешана холщовыми тканями. В глубине  темной  масленой  ямы,  среди  голого
света ламп работали Николай Николаевич и его неизменный подручный Серега.
   Белосельцев подошел, поздоровался, наклоняясь над ямой, стараясь  поймать
взгляд  Николая  Николаевича.  Но  тот  был  заслонен  ржавым  днищем,  лишь
виднелись его руки, освещенные  лампой,  сжимавшие  гаечный  ключ,  набухшие
жилы,  ссадины,  черные  грязные  ногти  -   руки   мастерового,   неутомимо
исправлявшие поломки изношенных механизмов. Зато напарник его  Серега  сразу
узнал Белосельцева.
   - Виктор Андреевич, давно не были!.. А мы здесь с Ник Ником форд  до  ума
доводим!.. Если не развалится, будет  как  новый!..  Азерам  продадим,  жить
будем!.. - Он шмыгнул носом, на котором темнел сочный мазок машинного масла.
- Посидите на солнышке, скоро обедать? Надежда Федоровна обед приготовила. -
И снова старый да малый заскребли по днищу, накидывая ключи на ржавые гайки.
   У гаража, за железной стеной, был сложен из кирпичей очаг, в нем догорали
дрова, стояла над углями  сковорода,  и  рядом,  на  старых  ящиках,  сидела
немолодая женщина в блеклых одеждах, лежала мягкая груда ветоши, из  которой
женщина вытягивала лоскутки и тесемки, наматывала на  клубочек.  Белосельцев
подошел, присел рядом, вдыхая вкусный запах дыма и жарева.
   - Здравствуйте. - Белосельцев приблизился  к  женщине.  -  Можно,  посижу
рядом с вами, покуда Николай Николаевич работает?
   - Садитесь, - сказала женщина.
   Он присел на бревнышко, посмотрев на ее сухое, белесое, как и  у  Николая
Николаевича, лицо.
   - Хорошо здесь, - сказал он, усаживаясь на полешко. - Город, а чувствуешь
себя на природе.
   - Хорошо, - согласилась женщина. - Спасибо  Николаю  Николаевичу,  пустил
меня жить сюда. Теперь-то мне хорошо. - А вы откуда будете?
   - Из Чечни. Беженка я. Бегала, бегала и сюда добежала. Дай  бог  здоровья
Николай Николаевичу. - Она наклонилась к матерчатой горке, в которой свились
и перепутались цветные тряпицы. Стала аккуратно наматывать мягкий  клубочек,
в котором улеглись пестрые витки. - Это я  половик  плести  затеяла.  Может,
продам, еды куплю.
   Белосельцев  притих  на  бревнышке,  овеваемый  сладким  дымом.  С   реки
прилетали беззвучные вспышки солнца, как прозрачные стрекозы, и  их  уносило
ветром. Женщина тихим поблекшим голосом рассказывала свою повесть, виток  за
витком, наматывая ее на клубочек.
   - Мы жили в Грозном, за Сунжей, собственный домик, садик. Муж  на  заводе
работал, я дочку растила. Кругом чеченцы, татары, хохлы.  Жили  по-соседски,
дружно. Помогали друг другу. У кого чего нет - соли,  картошки,  денег  -  в
долг брали. Если праздник какой, все вместе. Пасха ли,  Рамазан,  Новый  год
или ихний Новруз - за одним столом, в складчину, подарки друг другу  дарили.
Дочка моя Верочка с соседским Русланом дружила, в школу одну ходили. Бывало,
под  окнами  встанет  с  портфельчиком:  "Вера,  выходи,  я  пришел!"  Такой
красивый, глазастый, меня тетей Надей звал?
   Она вытянула  из  ветоши  бледную  голубую  каемку.  Медленно  заплела  в
матерчатый колобок, крест-накрест поверх желтой тряпицы.
   - А потом, когда Горбачев пришел, словно кто-то  отравы  налил.  Какая-то
зараза  пошла.  Чеченцы  насупились,  с  русскими  перестали   дружить.   Не
здоровались. Мимо пройдешь, они тебе вслед волками смотрят. Что-то на  своем
языке бормочут. "Вы нас при Сталине гнобили, а мы еще с вас за это спросим!"
В школе драки пошли, чеченцы с русскими, одного паренька до  смерти  забили,
нож ему в легкое сунули. Нам камнями  два  раза  окошко  били,  муж  стеклил
заново. Русланчик соседский в парня вырос.  С  другими  чеченцами  стоит  на
улице, русских девчонок по-всякому обзывают. К Верочке пристают. Муж  ее  из
школы встречать стал, чтоб не обидели. Какая-то вокруг порча пошла,  невесть
с чего. Я плачусь мужу: "Давай, Петя, дом продадим, в  Россию  уедем.  Здесь
душно жить стало". А он мне: "Образуется, перетерпим".
   Она потянула красную длинную тряпочку, бывшую когда-то кумачовым  флагом.
Ленточка, исцветшая, легла  в  клубок,  погрузилась  в  пестрое  разноцветье
истлевшей жизни.
   - Раз приходит к нам чеченец Махмут, на другом конце  улицы  жил.  "Лучше
бы, говорит, вам уехать. Я ваш дом куплю. Много денег нет, но кое-что дам на
дорогу". И называет цену, которую и на билет едва хватит.  Муж  погнал  его:
"Совести нет!.. Я, говорит, этот  дом  на  свои  трудовые  строил!..  Каждое
деревцо своими руками сажал!.. А ты меня гонишь!.." А Махмут  отвечает:  "Ты
свое дерево в мою землю сажал. Выкапывай  и  в  Россию  пересаживай.  Уезжай
добром, а то со слезами уедешь". Петя  мой  на  него  рассердился,  прогнал,
обещал прокурору пожаловаться. А Махмут ему: "Это  раньше  прокурор  русский
был, а теперь чеченец?"
   Женщина  вытащила  зеленый,  застиранный  до  белизны  лоскуток,   бывший
когда-то гимнастеркой солдата, служившего в исчезнувшем полку.  Намотала  на
клубок.
   - Раз сидим с мужем, ужинаем, дочку из школы ждем. Она школу заканчивала,
в институт поступать хотела. Красивая, белая,  щеки  розовые,  глаза  синие,
волосы как солнышко золотое. Русская красавица. Вечер, темно, а ее все нету.
Мы волнуемся.  Муж  говорит:  "Ничего,  должно  быть,  с  подругами  в  кино
заглянула". Вдруг прибегает соседка, хохлушка Галина:  "Ой,  говорит,  Надя,
беда!.. Веру твою какие-то чечены  схватили,  в  машину  посадили  и  силком
увезли. Я только крик услыхала!" Я - в обморок. Муж бегом в милицию. Послали
наряды, туда-сюда, нету. Мы по всему городу бегаем,  Веру  ищем.  Наутро  из
милиции к нам приходят, повели с собой. На каменном полу лежит наша Верочка,
мертвая, черная. Надругались над ней, всю одежду порвали, а потом убили.  Мы
к следователю, к  прокурору  ходили,  правду  искали.  Прокурор  нам  только
сказал: "Не найдем убийц, а вам мой совет - уезжайте?"
   - Жили мы с Петей как в  страшном  сне.  Ночами  не  спим,  дочкин  голос
мерещится. По городу чеченцы разъезжают, из ружей палят, хороводы водят. Где
русских увидят, набрасываются. Дудаев  грозит  Москву  штурмом  взять,  всех
русских из Чечни выселить. А потом в Грозный танки вошли. Пальба, грохот. Уж
не знаю, кто эти танки на верную смерть послал, только их  всех  подбили,  а
танкистов, которые живые остались, тут же,  обгорелых,  у  стен  постреляли.
Один мальчишка-танкистик к нам в дом пробрался. Стал молить, чтоб  спрятали.
Молоденький, бритый, голова перевязана, рука как плеть, слезы текут. Мы  его
с Петей в подпол укрыли. Да сосед-чеченец выдал. Приходят с  оружием:  "Где,
говорят, у вас русская свинья прячется?"  Петя  мой  отвечает:  "Нету  здесь
свиней, люди живут". "А вот мы сейчас посмотрим!" Открыли  подпол,  вытащили
паренька. Вместе с Петей  моим  на  крыльце  расстреляли.  Как  стали  город
бомбить, начались пожары, днем и ночью стрельба. Я в церковь пошла,  батюшки
нету, один старичок-псаломщик служит. Встала я перед  образом  Богородицы  и
молю:
   "Заступница, Царица Небесная, сотри этот город с земли, чтобы ни  камушка
не осталось!.. Чтобы в каждый чеченский дом  бомба  упала!..  Чтобы  каждого
чеченца пуля насквозь пробила!.. А меня за эту грешную молитву убей!..  Я  и
так жить не хочу!.." Вышла из церкви и пошла без пути.  Кругом  все  рвется,
горит, дом за домом падают. "Ну убей же меня, убей!"  Ан  нет,  не  убивает,
ведет среди пожаров?
   Женщина тянула лоскутья, мотала длинный бесконечный клубок.
   - Ушла за город, вдоль Сунжи, в поля, где ни души. Иду  по  проселку  всю
ночь, только зарево за спиной, тянет гарью да сквозь снег волчьи  глаза  как
зеленые искры. Выбилась из сил и упала. Лежу, замерзаю. Волк ко мне подошел,
обнюхал и снова пропал. Должно быть, ядом от меня  пахло,  порвать  меня  не
решился? После уж  я  бродила,  маялась,  в  поездах,  в  машинах  милостыню
просила, от голода погибала. Добралась до Москвы, пришла в контору,  которая
беженцами заправляет, чтоб  дали  мне  какую-никакую  работу,  какое-никакое
жилье. Вхожу в комнату, а там чеченец сидит, на меня усмехается, я и  упала,
как срезанная. Хотела в реку броситься, но Бог Николая Николаевича на  берег
привел, отогнал меня от воды.
   Теперь вот здесь, в гараже, живу?
   Она намотала на клубочек шелковую белую ленту от истлевшего  подвенечного
платья.
   У гаража брызгали краном Николай Николаевич и Серега, мыли масленые руки,
направлялись к костру обедать.
   Серега вытащил из гаража и поставил на солнце колченогий стол со  следами
порезов, паяльных ожогов,  посыпанный  железной  пудрой.  Настелил  на  него
газету и, чтоб не сдуло ветром, расставил тарелки, положил  ковригу  ржаного
хлеба, груду мытых огурцов с помидорами, выставил  резную  солонку,  закатил
кривобокий зеленый арбуз с сухим черенком.  Надежда  Федоровна  плюхнула  на
стол закопченную сковородку с шипящей картошкой и душистыми шкварками, и они
устроились вокруг стола на ящиках. Стол, уставленный снедью, стоял на берегу
просторной реки, на  солнечной  пустоши,  за  которой  вставал  бело-розовый
город.
   Николай Николаевич поднялся, освятил еду наложением  рук,  держа  большие
натруженные ладони над помидорами, ковригой и  черной  сковородой.  Прочитал
языческую молитву, которую тут же и сложил:
   - Хлеб и вода - правдивым устам? Соки жизни - взыскующим правду? Солнце и
река - русскому сыну?
   Уселся, прижал к груди каравай и острым ножом, ведя по хлебу от  дальнего
края к сердцу, стал кроить ржаную ковригу на ровные ломти,  отдавая  каждому
долю. Белосельцеву, получившему  свой  душистый  ломоть,  казалось,  что  он
присутствует при священном обряде преломления хлеба, и  Николай  Николаевич,
как вероучитель, одаривает своих учеников и сподвижников хлебом мудрости.
   Они  ели  пышущую  жаром  картошку,  цепляли  вилками  хрустящие  завитки
шкварок. Серега раскроил арбуз, который, распавшись надвое,  захохотал  алым
огромным ртом. Белосельцеву, вкушавшему прохладную сладость,  казалось,  что
все они играют на флейтах и на реке, под их музыку, плывет пароход.
   Они завершили обед и молча сидели, глядя на Николая Николаевича,  ожидая,
когда тот сочтет нужным прервать молчание и начнет  свою  проповедь.  Но  он
оставался безмолвным.
   - Который кричит - крикун, который шепчет - шептун,  -  произнес  Николай
Николаевич тихим голосом, от которого у Белосельцева содрогнулось сердце.  -
Голову одну нельзя хоронить? Ее на блюде несут, а танцев никто не танцует? -
Он снова умолк.
   - Не верь Змею, у него кожа - пух, а под ним железо? Пробей железо, а под
ним молоко? Испей молоко - и умрешь, потому яд? Не пей от сосцов  Змея,  ибо
не знаешь, от кого пьешь? Змея нельзя убить, потому Змей в Змее сидит и тебя
не подпустит? Возьми в себя Змея, тогда и убьешь? Россия в себя Змея взяла и
в ней задохнется? Который человек в себя Змея возьмет,  тот  Герой?  Который
город возьмет, тот Город Герой? В Москве много людей, а Герой  один?  Может,
ты, может, я, не знаю? Об этом нельзя говорить?
   - Гастелло Змея убил, а стал Гагарин,  потому  что  русский  Герой?  Надо
место знать, где у Змея замок, тогда разомкнешь. В  том  и  бессмертье?  Кто
думает жить, тот умрет, а  кто  умрет  за  Россию,  тот  всегда  жив  будет?
Избранник - не тот, кто избрал, а кого избрали? Ему еще долго  быть,  прежде
чем стать, а иначе нельзя? Перед ним замок, а ключ у меня?
   Разомкну, он пройдет, а не то стоять будет, пока я не пройду?  Ты  ему  в
лоб смотри, где носит покрытье? Какой в нем знак и число? Он на двух дорогах
разом стоит, а куда пойдет - это наша забота? У России много дорог,  а  путь
один, им и иди? Придешь к шестому подъезду? Там много людей погубило?
   Глазам было горячо и туманно от слез. Белосельцеву казалось, что это  уже
было однажды, в другой земле, где синие волнистые горы  и  горячая  дорожная
пыль, и за длинным столом сидит проповедник с прекрасным смуглым лицом, и  в
кувшинах вино, сотворенное из пресной воды, и хлеб, сотворенный из камня,  и
так тесен их круг, так близко их  расставание,  что  слезы  текут,  и  в  их
горячем тумане не видно, кто там  уходит  по  каменистой  дороге  в  облачке
солнечной пыли.
   - Ты всю землю измерил, потому землемер? А ты небо измерь, тогда небомер?
Гастелло небо измерил, ему Сталин спасибо сказал? У России три глубины и три
высоты, а что выше, то не дано? Ты в две глубины проник, а третью  берегись,
там гнездо Змея? Ты к первой высоте долетел, а дальше крыльев нет?  Гастелло
вглубь ушел, оттого и вознесся? В "Останкино" не ходи, все равно сгорит, уже
тлеет? Руцкой от Змея, он в Курск пришел, а города нету,  спустил  в  океан?
Избраннику верь, он тебя позвал, а мои глаза кто-нибудь да закроет?
   Николай  Николаевич  встал,  останавливая  строгим   жестом   женщину   и
подростка, поднявшихся было следом. Поманил за собой Белосельцева:
   - Пойдем, покажу самолет? Он тоже слезами омыт?
   Они приблизились к гаражу, прошли в глубину мимо ржавого  форда.  Николай
Николаевич распахнул висящие холстины. В сумрачной глубине, покрытый лаком и
блеском, стоял самолет неизвестной конструкции. Овальный  высокий  киль  был
украшен красной звездой.  Вдоль  фюзеляжа  проходила  линия,  подчеркивающая
длину и стройность машины. Аккуратными красными  звездочками  было  помечено
число воздушных побед. Крылья едва выступали из корпуса и  во  время  полета
выдвигались, меняли свою геометрию,  позволяли  машине  совершать  виражи  и
пикирование. На дверцах, с  обеих  сторон,  искусной  рукой  были  начертаны
Богородица с золотистым младенцем  и  Сталин  в  парадном  мундире.  Носовую
часть, где, невидимый, скрывался пропеллер, украшал алмазный "Орден Победы",
переливался драгоценными гранями. Пахло лаком, бензином  и  краской,  как  в
конструкторском бюро, где, готовый к испытаниям,  хранится  опытный  образец
самолета.
   - Он убьет Змея, который по небу и который у Кремля  на  земле?  Бомбовая
нагрузка в отсеках и угол атаки бессрочно? Вылет в двенадцать  ноль-ноль,  а
остальное секретно?
   Белосельцев всматривался в фантастический летательный аппарат и с  трудом
узнавал