с
картонным нимбом. Он созерцал ужасную оргию,  заламывал  руки,  предупреждал
грешников, что чаша его терпения переполнена, и если бы не  находился  среди
горожан последний и единственный праведник, то гнев Господень излился бы  на
город огненной смолой и падучей испепеляющей звездой.
   На  экране  возник  праведник,  очень  похожий  на  московского  Мэра.  В
монашеском балахоне, с веригами, истязал себя железными прутьями, ложился на
гвозди. Вставал на всенощную молитву перед гробом, где, окруженный  свечами,
в доспехах римского воина, мертвый, лежал Граммофончик. Праведник припадал к
нему, лобызал холодный, под легионерским шлемом, лоб, постепенно стаскивая с
себя балахон, и вдруг улегся в гроб к Граммофончику,  демонстрируя  страшное
грехопадение, свою некрофильскую сущность.
   Снова возник Саваоф, напоминавший Истукана в смирительной рубахе. Он  был
страшен в  гневе,  посылал  проклятья  провинившемуся,  погрязшему  в  блуде
городу. Насылал на него карающего Ангела Отмщения.
   Над городом появился  Ангел,  черный,  бородатый,  с  огромным  носом,  в
пятнистой  военной  панаме,  похожий  на  Шамиля  Басаева.   У   него   были
перепончатые крылья, как у летучей мыши. Он держал у груди чашу,  черпал  из
нее огненную жижу, метал вниз на город,  и  здания  взрывались,  окутывались
пожарами, погребли под собой нагрешивших мужчин и женщин.  В  багровом  небе
темными контурами возвышались мечети, пагоды, кремлевские башни.
   Опять появился Саваоф,  и  перед  ним,  на  коленях,  умоляя  о  прощении
грешников, - Ангел Заступник с лицом Избранника,  с  белыми,  сложенными  за
спиной крыльями. Ангел уверял, что в городе еще  оставалась  одна  праведная
душа, и Содом не заслуживает истребления.  Господь  Бог  удивился  сообщению
Ангела, но смилостивился и велел ему лететь и остановить истребление города.
   Дальше следовала сцена  боя,  где  черный,  с  перепончатыми  крыльями  и
чеченским носом Ангел Мститель схватился с белокрылым  Ангелом  Заступником.
Эта схватка с ударами крыльев, с приемами дзюдо, с подножками  и  кувырками,
окончилась победой светлого Ангела. Он вырвал из рук Басаева  чашу  гнева  и
откинул ее далеко за горизонт.
   Кинулся вниз, красиво, как голубь, сложив серебряные крылья, опускаясь на
дымящийся город. Из-под развалин вывел на свет праведную душу  -  девочку  в
коротеньком платье, с челочкой, с  узкими  японскими  глазками,  похожую  на
известную либеральную  депутатку.  Счастливые,  взявшись  за  руки,  шли  по
улицам. Прощенные,  раскаявшиеся  в  грехах  жители,  напоминавшие  деятелей
партий, парламентариев и министров, провожали их восторженными песнопениями.
   Экран погас.  Буравков  азартно  потирал  свои  большие  горячие  ладони,
оглядывался на Белосельцева:
   - Ну как? Что скажешь? Кто настоящий режиссер, я или Астрос?
   - Ты великий режиссер, - Белосельцев бодро хвалил, стараясь  скрыть  свой
ужас, ибо метафора была им разгадана, взрывы в Печатниках  могли  прогреметь
уже нынешней ночью, - замечательный, остроумный сюжет. Превосходит все,  что
я видел в этой программе прежде. Астросу до тебя далеко.
   - Будет еще дальше!.. - с неожиданной яростью прохрипел Буравков,  и  его
нос от прилива тяжелой крови набряк и стал фиолетовым. - Слышишь, Маэстро?..
Покажи проклятому олигарху, что мы умеем выбивать показания!.. Пусть скажет,
где у него недвижимость на Кипре!.. Пусть назовет  посредников  в  "Бэнк  оф
Нью-Йорк"!.. Пусть перечислит подставные фирмы по перекачке нефти и газа!..
   Чернобородый карлик с неожиданной быстротой вскочил на соседний  верстак,
где лежала кукла Астроса, удивительно точно  передававшая  его  жизнелюбивый
лик,  кисельно-молочный  цвет  лица,  пышное  сытое  тело.   Стал   топтать,
тормошить, рвать на куски несчастную куклу, издавая  тихое  урчание  хорька,
терзавшего курицу, у которой на прокусанном горле выступили капельки  крови.
Бил ее маленьким злым кулачком в холеное лицо. Вонзал  отточенный  каблучок.
Выхватил шпажку и пронзил  матерчатое  чучело  так,  что  из  него  полетели
опилки. Утомившись  от  пытки,  тяжело  дыша,  яростно  сверкая  фиолетовыми
выпуклыми глазками, накинул на шею кукле  капроновую  петлю,  захлестнул  на
гвоздь, вбитый в стену, умело поддернул. Астрос закачался в петле,  медленно
вращаясь,  свесив  вдоль  тела  бессильные  руки,  на  которых  поблескивали
бриллиантовые  перстни.  Буравков,  тяжело  дыша,  открыв  рот,  смотрел  на
казненную куклу. В глубине его пиджака нежно затренькал  мобильный  телефон.
Он извлек крохотного моллюска с флюоресцирующими капельками света:
   - Слушаю!.. Евграф Евстафиевич?.. Ну  спасибо,  что  позвонил!..  Что  ты
сказал?..  Когда?..  Несколько  минут  назад?..  Хорошо,  перезвони,   когда
сможешь? -  держал  в  руках  умолкнувший  телефон.  Растерянно  смотрел  на
Белосельцева. - Следователь позвонил?  Сказал,  что  несколько  минут  назад
Астрос повесился в камере?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

   Поход к Буравкову не открыл Белосельцеву доступа в тюремную больницу, где
томился Николай Николаевич, но окончательно, с жуткой достоверностью убедил,
что следующий этап "Суахили" предполагает взрывы в Москве. Всемогущий "Орден
КГБ", о котором поведал Кадачкин, в обход  государственных  служб,  в  обход
федеральной контрразведки,  в  обход  самого  Избранника  готовил  в  Москве
апокалипсис. Чтобы сквозь дым и кровавую жижу, среди  стенаний  обезумевшего
народа  захватить  Кремль.  Белосельцеву  казалось,   что   пророк   Николай
Николаевич сквозь тюремную решетку  взывает  к  нему,  хочет  перед  смертью
посвятить в священную тайну. И, желая добиться посещения тюрьмы, Белосельцев
отправился к Копейко, который навещал Зарецкого  в  "Лефортово",  добывая  у
заточенного олигарха какие-то последние секретные сведения.
   Копейко не было ни в аналитическом центре, ни в "Фонде" Гречишникова.  Он
оказался в бывшей резиденции Зарецкого,  в  замоскворецком  "Доме  приемов",
известном  своими  тайными  совещаниями,  шумными  празднествами,   элитными
обедами,  выступлениями  знаменитых  певцов  и   поэтов,   находившихся   на
содержании у магната. Белосельцев заторопился  в  заповедный  район  Москвы,
где,  окруженный  старинными  парками,  ветхими  церквами,  теремами  времен
Алексея Михайловича, особняками в  стиле  ампир,  находилась  резиденция,  -
нежно-бирюзовые, с белой лепниной палаты, окруженные чугунной решеткой.
   Охрана, оставшаяся от прежнего господина, недоверчиво и смущенно впустила
Белосельцева. Провела в апартаменты,  которые  еще  хранили  следы  недавней
роскоши, но уже были подвергнуты разгрому.  Казалось,  дом  штурмовал  отряд
спецназа. Повсюду на лакированных  инкрустированных  полах  были  разбросаны
фарфоровые черепки,  обрывки  дорогих  тканей,  обломки  золоченых  багетов.
Резная зеркальная рама  зияла  пустотой  с  одиноко  торчащим  зубом  яркого
стекла. На атласных обоях оставались белесые квадраты от  содранных  картин.
Рабочие в робах тащили во двор  белый  концертный  рояль,  который  тоскливо
постанывал, ударяя в косяки дверей. Белосельцев осведомился,  где  пребывает
начальство. И смущенный охранник указал ему на открытые  двери,  ведущие  во
внутренний двор, где в дыму что-то ломалось и трескалось.
   Замкнутый внутренний двор, отделенный от внешнего мира высокой,  усеянной
остриями стеной, был местом казни. Горели костры, в которых чадили, истекали
ядовитыми разноцветными дымами  картины  известных  московских  модернистов.
Рядом мерцала груда фарфоровых и хрустальных осколков, оставшихся от дорогих
саксонских и севрских сервизов, от винных графинов и  бокалов,  еще  недавно
украшавших  банкетные  столы,  пиршества  элитных  приемов.  Разодранные  на
лоскутья, валялись костюмы от  Зайцева  и  Диора,  модные  пальто  и  плащи,
шелковые галстуки, атласные и бархатные  занавеси  и  гардины.  У  открытого
гаража  стоял  выездной  "мерседес"  Зарецкого.  В  нем  не   было   стекол,
превращенных в блестящую рассыпанную по земле крупу.  В  лакированных  боках
зияли страшные проломы и дыры. Тут же валялось орудие разрушения - согнутый,
с заостренным концом лом.  И  посреди  этого  погрома,  нещадного  избиения,
ритуального надругательства над святынями олигархического уклада стоял почти
неузнаваемый Копейко.
   Он был облачен в казачий генеральский  мундир  с  золотыми  эполетами,  с
набором  Георгиевских  крестов,  царских  орденов  и  медалей.  Огненно-алые
лампасы струились по его мощным бедрам, вливались в  начищенные  сапоги,  за
голенищами которых торчали сразу две нагайки.  На  круглой  лобастой  голове
красовалась  казачья  фуражка.  Огромный  набрякший  кулак  сжимал   рукоять
висевшей у  пояса  шашки.  Лицо  было  багровым  от  ярости,  глаза  дико  и
торжествующе  созерцали  панораму  разгрома.  Под  подошвой  нежно  розовели
черепки раздавленной чашки.
   -  Подходи,  угощу  "Нескафе",  -  хрипло  захохотал   Копейко,   узнавая
Белосельцева и додавливая сапогом  хрустнувшие  розовые  черепки.  -  Может,
шампанского? - Он сделал шаг и ударил пяткой хрустальный  бокал,  брызнувший
из-под каблука ярким блеском. - Хочешь прокатиться?  Подвезу!  -  Он  длинно
плюнул в изувеченный "мерседес",  попав  в  зияющее  окно.  -  Ты,  кажется,
любитель модных художников? Так давай походим по выставке!  -  Он  нагнулся,
схватил несгоревший холст с каким-то голубым грифоном и кинул его на угли. -
Гори, гори ясно, чтобы не погасло! - Его рот раздвинулся в блаженной улыбке,
и в глазах загорелись две рубиновые, отражавшие угли, точки.
   - Счастливчику Зарецкому повезло, что он оказался в  тюрьме,  -  пробовал
пошутить Белосельцев, - представляю,  как  ты  посадил  бы  его  на  угли  и
заставил жевать хрустальный бокал. Я знал, что ты его терпеть не можешь,  но
не предполагал, что до такой степени!
   - Ненавижу жида!.. Я, казак, не забыл, как они Дон  расказачивали!..  Это
им, троцкистам проклятым, за Тихий Дон, за Государя  Императора,  за  Святую
Русь!.. Мой дедка, которого они застрелили, смотрит на меня  с  небес:  "Так
их,  внучек!..  Бей  жидовское  отродье!..  А  мы  за  тебя  всей   станицей
помолимся!"?
   Рабочие в робах наконец протиснули в двери концертный рояль, вытащили его
во двор, и он, белоснежный, с золотыми тиснениями, напоминавший одушевленное
существо, то ли белогрудую великаншу, то ли белого, выброшенного  на  отмель
кита, мерцал одиноко под солнцем.
   - К нам в станицу комиссары нагрянули, курени оцепили,  всех  казаков  на
площадь согнали и стали стрелять. Мой дедка под пулями, с  дырой  в  голове,
прежде чем умереть, прокричал: "Отольется вам, жиды, казачья кровь. Не сыны,
так внуки отомстят, живыми зароют, а все ваше золото, какое  у  православных
награбили, в огне спалят!" Ему из  винта  сердце  прострелили,  а  комиссар,
жидок, в галифе, с бородкой, сквозь пенсне поглядывал и папироску курил. Это
мне батька рассказывал перед тем, как самому умереть. Я его  завет  помню!..
Копейко, боком, малыми  шажками,  примериваясь,  подходил  к  роялю,  к  его
выпуклым плавным бокам.  Щурился,  всасывал  расширенными  ноздрями  воздух.
Присев, вздыбив крутое плечо с золотым погоном, выхватил шашку, сверкнул  на
солнце стальной струей и что есть силы рубанул рояль. Стон взлетел  в  небо,
посыпались твердые щепы, открылся зияющий сочный рубец. Он  отступил,  жарко
дохнул, написал шашкой солнечный вензель, вонзил ее в белую плоть рояля,  из
которой, казалось, вслед за рыданием, брызнула  алая  кровь.  В  рассеченных
венах забурлило,  заклокотало,  и  каждая  разрубленная  струна,  завиваясь,
издавала надсадный прощальный звук, словно невидимый  пианист  играл  музыку
Шнитке, которая ярила Копейко. Он налетал на рояль, ахал, крошил его шашкой,
выпускал из него ненавистный  дух,  мстя  за  горящие  курени,  пострелянных
казаков, голосящих казачек. За казачонка,  посаженного  на  штык.  За  белую
корову, пробегавшую по станице в клочьях огня. Двое рабочих осторожно, боясь
повредить,  вытаскивали  огромную  фарфоровую  вазу,  изрисованную  цветами,
перевитую китайским драконом. Белосельцев вспомнил, что видел  эту,  в  рост
человека, вазу на картинке в модном  журнале.  Тогда  в  нее  был  поставлен
пышный  букет  роз,  вокруг,  позируя,  собрались  именитые  банкиры  и   их
откормленные,  полуобнаженные  жены.   Все   сияло   довольством,   успехом,
незыблемой властью. Теперь эту вазу рабочие выставили на свет, и она  нелепо
стояла среди задымленного двора, своими округлыми бедрами и  широкой  лепной
горловиной напоминая статую.
   - Жиды Государя Императора умучили ритуальным убийством. Стреляли в  упор
в девушек, в императрицу. Государь взял отрока-наследника на руки и  сказал:
"Стреляйте в нас обоих!" И жиды не дрогнули, выстрелили в упор в мальчика  и
в Православного царя. А потом  из  наганов  делали  контрольные  выстрелы  в
белокурых княгинь, в мертвую царицу, в раненого Императора, в простреленного
цесаревича. И  опять  жидок-комиссар  курил  папироску,  стряхивал  пепел  в
горячую царскую кровь? Ненавижу!..
   Он подхватил с земли лом и ударил  вазу,  видя  в  ней  Зарецкого  и  его
богатых еврейских друзей, и Юровского, и Блюмкина, и толстобедрую  Землячку,
и Розу Люксембург,  и  Лилю  Брик,  и  беспощадных  еврейских  комсомолок  в
нарядных сапожках с тяжелыми маузерами, и еврейских жен русопятых генералов,
и министров, и Кагановича, и Мехлиса, и Илью Эренбурга. И от этого  разящего
удара ненависти ваза рассыпалась вся разом на мелкие куски.
   Шесть или восемь рабочих, облепив со всех сторон огромный кожаный  диван,
ставя его торчком, вытаскивали наружу, надрываясь,  кряхтя,  сволакивали  по
мраморным ступеням.
   - Соловецких мучеников, архипастырей, известных в России иереев,  монахов
и иеромонахов, простых сельских батюшек жиды на баржу  грузили,  выводили  в
студеное море. Монахи и батюшки, чуя смерть, пели псалмы,  славили  Господа,
благословляли Русь. Баржа,  по  которой  били  из  пушек,  уходила  на  дно,
погружалась в ледяную глубь. Мне один помор говорил, что в тихую  погоду  из
моря доносится пение акафистов?
   Рабочие выволокли наконец диван, поставили его косо на землю.
   - В огонь его!.. Бензином!.. Чтоб ни  клопа  не  осталось!..  -  неистово
крикнул Копейко, сам побежал  к  стоящей  поодаль  канистре.  Обильно  полил
бензином  роскошную  кожу  дивана,  ручки  из  красного  дерева,  сафьяновые
морщинистые подушки. Выхватил из костра клок огня, кинул на диван, и  тот  с
гулом и ревом вспыхнул, словно поднялся из берлоги спящий медведь.
   Белосельцев изумлялся, как в этом  немолодом  чекисте,  прошедшем  муштру
КГБ,   отшлифованном,   словно   речная   галька,   партийной    идеологией,
уравновешенном и внешне бесцветном,  таился  яростный,  оскорбленный  казак,
дожидавшийся  десятилетиями  мгновения,  когда  можно   будет   вылезти   из
потаенного погреба, надеть казачий  мундир,  нацепить  Георгиевские  кресты,
схватить дедовскую шашку и с визгом  и  гиком  помчаться  по  родной  степи,
срубая  ненавистные  горбоносые  головы  в  пенсне,  с   черными   козлиными
бородками.
   - Залезли во все поры, во все щели. Русскому  человеку  податься  некуда.
Куда ни заглянешь, везде жид сидит. В правительстве - жид, на телевидении  -
жид, в банке - жид, в разведке - жид. Недавно в церковь  на  Ордынке  зашел,
деду свечку хотел поставить, а на  меня  дьякон,  черный,  как  Карл  Маркс,
гривастый,  горбоносый,  уставился  и  красный  жидовский  язык  показывает?
Ненавижу!.. Огнеметом их, как клопов, чтобы знали место в России, сидели  по
своим синагогам!..
   Рабочие вытаскивали из особняка огромный "панасоник" с млечным экраном  и
тумбочку с видеокассетами, на которых были записаны телесюжеты,  выполненные
по заказу Зарецкого. Копейко подскочил  к  телевизору,  пнул  экран,  и  тот
лопнул с болотным чмокающим звуком,  и  из  разбитого  кинескопа  засочились
туманные ядовитые струйки, словно духи зла. Копейко ударами казацкого сапога
толкал в костер кассеты, рассыпая играющие красные искры.
   Он утолил  свою  ярость.  Оглядел  двор  со  следами  свирепого  погрома.
Удовлетворенно хмыкнул.
   - Пошли в дом, - обратился он к Белосельцеву, - батюшка  приехал  святить
помещение, жидовский дух изгонять?
   Белосельцев  стоял   среди   понурых   охранников,   испуганной   челяди,
созерцавшей невиданное доселе действо. Там, где еще недавно  собирался  цвет
еврейских банкиров и  промышленников,  лидеров  демократических  движений  и
партий, где раздавались  оперные  арии,  исполняемые  на  итальянском  языке
заезжими звездами "Ла  Скала",  где  играли  лучшие  джазмены  Америки,  где
подымались тосты за премьера  Израиля,  читались  под  музыку  Шнитке  стихи
Бродского и Мандельштама, где разгулявшаяся красотка с  черным  завитком  на
виске, с обнаженной грудью, задирала  шелковый  подол,  показывая  упитанную
ляжку, танцевала на столе канкан, - вместо  всего  этого  посреди  приемного
зала стоял православный батюшка в фиолетовой ризе, макал кисть в медную чашу
и кропил стены, люстры, еще не содранные гобелены, вздрагивающих охранников,
смиренную прислугу, и казачий генерал в золотых эполетах, новый хозяин дома,
истово осенял себя крестным знамением. Белосельцев, чувствуя на лице водяные
брызги, изумлялся. Значит, не прав  Кадачкин,  говоря  о  каком-то  "Русском
ордене ГРУ" и якобы прозападном "Ордене КГБ". Копейко, ветеран безопасности,
демонстрировал  свирепую  русскость,  лютую  ненависть  к  космополитической
когорте. Значит, нет никаких "орденов", и все  перепуталось  и  смешалось  в
этой  перевернутой  жизни,  где  в  хаосе  и  распаде  умные  злодеи  творят
бесконечное зло.
   Сквозь молитвенные песнопения где-то рядом затренькал мобильный  телефон.
Копейко, выставив ногу с лампасами, извлек из штанов  мобильник.  Отвернулся
от кропящего священника.
   - Да, мистер Саймон? Я  подтверждаю,  мы  готовы  продать  американцам  и
израильтянам часть нефтяных акций? И конечно,  алюминиевых?  И,  разумеется,
ждем финансовых вливаний в наш медиа-бизнес? Не слушайте этих  россказней  о
"русском фашизме", мистер Саймон? Их распространяют  наши  конкуренты?  Если
вам нужны подтверждения, я и мои  друзья,  среди  которых  есть  религиозные
евреи, придем на переговоры в ермолках? Спасибо за звонок, мистер Саймон?  -
Копейко с  благоговением  закрыл  крышечку  крохотной  шкатулки,  в  которой
погасла  горсть  зеленоватых  жемчужин.  -  Ты  хотел  поехать  со  мной   в
"Лефортово"? - спросил он Белосельцева. - Переоденусь, и сразу едем?
   Белосельцев  смотрел  вслед  удалявшимся  казачьим  лампасам  и   золотым
эполетам, и все путалось в его голове.
   Они промчались  по  воспаленному,  похожему  на  дымящийся  ров  Садовому
кольцу. Нырнули в сень высотного  здания  на  Котельнической.  Втиснулись  в
набережную Яузы и  плавными  изгибами  полетели  вдоль  гранитного  русла  с
окаменелой зеленой водой, мимо монастырей, авиационных лабораторий,  влажных
парков и тяжеловесных сталинских зданий к Лефортово. В  тюрьме  их  встретил
старший следователь, похожий на взъерошенного  воробья,  с  которым  Копейко
обращался фамильярно, на "ты", небрежно  похлопывая  по  плечу.  Тут  же,  у
проходной, следователь сообщил, что Зарецкий утром с сердечным приступом,  с
диагнозом патологии крови слег в тюремную больницу.
   - Он у нас слабенький, дохленький, - хохотнул Копейко, - грубого слова не
выносит. В Париж от нас хотел убежать, а мы его в клетку? Знаешь, - он снова
хлопнул следователя по плечу, - скажи  своим,  пусть  проводят  моего  друга
Виктора Андреевича в лазарет, к  тому  шизофренику,  который  называет  себя
Гастелло. Пусть они вдвоем посидят. А мы с тобой пока  потолкуем,  как  идет
следствие. Проясним, какое  отношение  имеет  гражданин  Зарецкий  к  Шамилю
Басаеву и к государственному перевороту, который нам,  слава  богу,  удалось
предотвратить. Потом и мы подойдем в больницу к нашему подследственному.