о поднятый к высоким куполам,  тонкими  чистыми
голосами сопровождал службу. Через храм к раке, как  по  извилистой  тропке,
тянулась вереница людей. Подходили под лампады, припадали губами к стопам  и
лицу Преподобного, отходили, растворясь в коричневой тьме. Белосельцев встал
в  отдалении  и  весь  отдался  терпеливому  ожиданию,  не   смея   торопить
предстоящее  чудо.  Время  тянулось,  свивалось  в  повители,  в  серебряные
завитки, в нити женских голосов, в рокочущие переливы монашеского чтения.  И
было сладко, и тревожно, и чудно, и душа, присмирев, не звала, не вопрошала,
а терпеливо ждала, когда ее позовут и спросят, и она ответит, что любит.
   Ему вдруг захотелось встать на колени. Тихонько, чтобы  не  заметили  его
побуждения, таясь в темноте, он опустился на прохладный каменный пол. И  тут
же почувствовал, как изменилось все вокруг. Он  стал  меньше  стоящей  рядом
поникшей старухи, меньше костлявого бородатого старика в поношенном пиджаке,
стал вровень с маленькой черноглазой девочкой, печально  склонившей  бледное
личико. И это умаление  было  сладостным,  слагало  с  него  бремя  гордыни,
превосходства, неуемного дерзания. Он стал слабее,  беззащитнее.  Фрески  на
столпах, иконы в окладах взлетели ввысь,  и  в  высоком  куполе,  где  тонко
горело оконце, обнаружился прекрасный и  суровый  лик,  взиравший  на  него,
преклонившего колени. Чувство  приближения  радости,  медленно  подступавшей
благодати переполняло его. Боясь спугнуть это чувство,  он  был  открыт  для
теплых, неслышных дуновений, которые  вот-вот  коснутся  его  лба  и  груди.
Растворяя  свое  сердце,  ожидая  благодатной  теплоты,  он  стал  молиться.
Бессловесно, ни о чем не прося, а лишь поминая ушедших, любимых  и  близких,
одним поминанием желая им блага. Так, вызывая  из  прошлого  их  образы,  он
представил маму и бабушку, своего погибшего отца,  дядюшек  и  тетушек,  всю
исчезнувшую далекую родню, бережно извлекая  из  сердца,  помещая  в  сумрак
храма, среди нарисованных ангелов, святых  и  пророков.  Он  вспомнил  своих
боевых  товарищей,  тех,  которых  потерял  на  войне  и  которые  канули  в
водоворотах смутного времени. Вспомнил  афганца  Саида  Исмаила,  с  которым
летели в осажденный Кандагар.
   Вспомнил кампучийца Сом Кыта,  с  которым  сидели  под  голубой  туманной
луной.  Сандиниста  Сесара  Кортеса,  с  которым   пробирались   в   болотах
Пуэрто-Кабесас. Мозамбикского разведчика Соломао, с кем плыли по желтой реке
Лимпопо.
   Намибийского учителя  Питера,  с  которым  мчались  по  трансафриканскому
шоссе. Воспоминание о них должно было ускорить приход благодати, как  отклик
на его благоговейную к ним любовь. Но благодать не являлась.  Так  назревший
бутон, хранящий в себе цветок, не в силах  раскрыться,  напрягая  лепестками
сдерживающую их оболочку.
   Это печалило, изумляло. Узорная рака, где  покоились  мощи,  не  источала
желанного отклика, не высылала навстречу невидимую чудотворную силу. И желая
уловить ее, поймать ее в самой серебряной усыпальнице, Белосельцев  поднялся
с колен, встал в медленную, колеблемую вереницу, шаг за шагом приближающуюся
к раке. Монах  монотонно  читал  акафист.  Хор  негромко  и  сладостно  пел.
Чеканная риза старца отливала туманной белизной. Белосельцев нес к раке свое
просветленное ожидание, как несут наполненную до краев чашу. Но в чаше  была
едва заметная трещина, и его благостное светлое чувство вытекало. Он  сжимал
чашу пальцами, стараясь удержать чудную влагу,  но  светлые  капли  одна  за
одной протекали сквозь пальцы, и чаша мелела. Он  горевал,  взывал  к  самым
потаенным глубинам сердца, где притаился глубинный ключ смирения и любви. Но
ключ оставался под спудом. Бутон, готовый расцвести,  уменьшался,  пропадал,
терял в своей глубине цветок. И это  удаление  благодати  ощущалось  им  как
боль.
   Он подошел к раке, дождавшись, пока стоящая перед ним женщина наклонила к
застекленному серебру большие, полные слез глаза и страстно, истово  припала
выцветшими губами сначала к стопам, потом к груди, а затем к невидимому лику
Святого. Отошла,  сгибаясь  в  гибких  поклонах.  Белосельцев,  повторяя  ее
поцелуи,  коснулся  затуманенного  стекла,  которое  оставалось  прохладным,
бездушным, не откликнулось на его поцелуи. Опечаленный, отвергнутый,  отошел
в глубину храма, издалека  наблюдая,  как  недвижно,  словно  вмороженные  в
темный лед ягоды, горят разноцветные лампады. Благодать не исходила от раки,
словно усыпальница была пуста. Старец ушел из нее. Поднялся,  невидимый,  и,
опираясь на посох, растворился в окрестных борах.
   Келейник отца Паисия поджидал его у подножия колокольни.
   - Батюшке с утра  было  худо.  Думали,  Богу  душу  отдаст,  но  к  обеду
полегчало. Велел звать вас, - келейник с белым, словно не  ведающим  солнца,
лицом не смотрел на Белосельцева выцветшими нежно-голубыми глазами,  опускал
их в землю. Легким мановением руки пригласил за  собой,  заволновал  подолом
серенькой рясы.
   Они ушли от  монастырских  соборов  в  глубину  переходов  и  стен,  где,
розовые, обветшалые, располагались братские кельи. По  дощатой  галерее,  по
выщербленным полам, мимо прикрытых, одинаковых дверей проследовали в глубину
помещения. Келейник  без  стука  отворил  деревянную  дверь,  из-за  которой
пахнуло больницей, старостью, теплым воском и чем-то еще, напоминавшим запах
старинных сундуков,  из  которых  после  смерти  хозяина  извлекают  лежалую
рухлядь.
   Старец лежал на подушках, утонул, как в мягком гнезде,  выглядывая  сухим
остроносым лицом. Его белая легкая борода шевелилась от дыхания.  На  животе
были сложены костлявые  пятерни.  Глазки,  спрятанные  в  тенистые  впадины,
влажно мерцали, нацелились на вошедшего Белосельцева. Тот поклонился, сел на
подставленный келейником стул. Неподробно, вскользь осмотрел келью.  В  одно
окно, узкая, с  крестовидным  сводом,  она  вся  была  увешана  и  уставлена
образами, подсвечниками, наполнена огоньками горящих свечей. Под  лампадами,
напоминавшими разноцветные светила, лежал  иеромонах  и  молчал.  Пристально
смотрел,  вздымая  пепельно-белую  бороду.  Белосельцев  не  решался  начать
разговор, тоже молчал, окруженный  разноцветными  иконами.  Так  они  сидели
минуту, другую.
   Белосельцеву казалось, монах  проницает  его  потаенную  суть,  угадывает
мысли. Прочитывает их  строка  за  строкой,  приближая  к  остроносому  лицу
раскрытую книгу его, Белосельцева, жизни.
   - Пришел спросить, как жить дальше? Что станет с Россией? Как тебе в  ней
быть и как побороть нерусь и нехристь? - Голос монаха был  надтреснут,  и  в
нем  дребезжали  печальные  звуки  расщепленной  длинной  лучины.  -   Много
скитался, много искал, да не нашел. Теперь ко мне явился, думаешь, я  укажу.
А я тебе скажу не в утешение, а в огорчение.  Не  ты  один  горюешь.  Гляди,
кругом тебя образа плачут. - Он медленно повел глазами, выглядывая из темных
вмятин, и было видно, что движение глаз причиняет ему страдание.
   Белосельцев проследил его  взгляд,  остановился  на  выпуклом  коричневом
Спасе,  чьи  волосы  были  расчесаны  на  прямой  пробор,  маленькие   губы,
окруженные русыми волосами, были похожи на лиловые лепестки, и с  изумлением
заметил - в подглазье, в коричневых  ободах,  из  которых  глядело  огромное
строго-печальное око, сочилась смолка. Блестела липкой струйкой,  словно  из
слезной жел„зки. Повисла золотистой каплей.
   - Последние православные  уходят  с  Руси,  оттого  иконы  плачут.  Малая
горстка осталась. Немного по монастырям задержались, кое-где  по  скитам.  В
миру совсем нету. Благодать оставляет Россию, оттого мироточат?
   Белосельцев осматривал иконы. Знамение Богородицы напоминало произведение
русских кубистов, где Святая Дева восседала на  троне  среди  треугольников,
ромбов, секущих  друг  друга  пространств.  На  ней,  сотканной  из  голубых
спектральных лучей, алых и зеленых лоскутьев, вытопленная из доски неведомым
жаром, сочилась слеза.
   - Говорят, жиды царя убили.  Да  ведь  русские  попустили.  Все  от  царя
отвернулись. Генералы, министры, солдаты. Все его на казнь проводили.  Тогда
в России ровно половина православных пропала. Господь за царя отнял веру?
   Под красной  лампадой  стоял  образ  Царя-Новомученика,  в  торжественных
ризах, в шапке Мономаха, окруженный нимбом,  сжимающий  в  руках  державу  и
скипетр. На его  бороде,  как  кусочек  розовой  слюды,  блестела  слезинка.
Казалась капелькой крови, просочившейся сквозь малую ранку.
   - Когда комиссары колокольни взрывали и  иереев  расстреливали,  где  был
русский  народ?  Я  мальчиком  видел,  как  солдаты  копали  ров,  понагнали
арестованных  батюшек,  выстроили  на  краю:  "Отрекитесь  от  Христа,  жить
будете!" Ни один не отрекся. Солдаты в них пули пускали  и  штыками  кололи.
Протоиерей со штыком в груди благословлял убийцу,  а  тот  ему  глубже  штык
засовывал. Тогда Господь еще  у  половины  веру  отнял,  вдвое  православных
убавил?
   Иконы  обступали  старца,  и  Белосельцеву  казалось,  что  у  каждой  из
крохотного родничка пробивается  таинственная  влага.  У  Николая  Угодника,
поднявшего стеблевидные персты над раскрытой книгой. У Серафима  Саровского,
стоящего на коленях под елкой. У архангела Михаила с мечом. Иконы со слезами
прощались с православной Россией, где в церквах гасили  лампады,  навешивали
на врата тяжелые замки, разбредались, чтобы больше не  сходиться  на  Пасху,
Благовещение, Троицу, жить в тусклых трудах и заботах, в  неведении  истины,
не видя над собой небесной лазури.
   - Сатана наслал на Россию Гитлера, потому что в ней вера  иссякла  и  она
ослабела. Гитлер пол-России забрал, пока не встали на молитву  заступники  и
предстоятели, которых еще  оставалось  по  тюрьмам  и  лагерям.  Тогда  они,
сговорившись, совершили общую молитву о спасении  России  и  велели  Сталину
открыть Успенский собор и помолиться об одолении немцев. Я тогда воевал  под
Истрой. У нас полков не осталось, по одному патрону на солдата. А немец, как
хотел, мимо нас ездил на вездеходах, к  Москве  подбирался.  К  нам  в  полк
приехал священник, и обнес иконой строй, и дал поцеловать командиру.  И  тут
такая метель поднялась, такое солнце, что всех ослепило. И мы  увидали,  как
по снегам идет Богородица. Командир, верующий, сын священника,  скомандовал:
"Вперед!", и мы пошли на немца по полю. Богородица  нас  заслоняет,  ему  не
видать нас, а нам удобно стрелять. Так в Истру и вошли с Богородицей.  Тогда
Господь пятую часть православных на Русь вернул. Потому и в войне победили?
   Белосельцев слушал монаха, объяснявшего ему в числах простую  арифметику,
соединявшую небо и землю. Иконы обступали его, оплакивали, жалели за то, что
он был не в силах понять этих простых исчислений.
   - Хрущев действовал по наущению дьявола, когда церкви  закрывал  и  иконы
сжигал. И мало кто восстал. Я в КГБ сидел, меня босиком на морозе в  ледяную
купель  ставили:  "Крестим  тебя  не   огнем,   а   льдом.   Где   же   твой
Христос-заступник?" Я в барак шел, куски льда на ногах  тащил,  и  ноги,  по
молитве моей, не отмерзли. После Хрущева православных куда меньше  стало.  В
Сибири всего сто человек, а дальше ни единого?
   Монах, похожий на старую птицу, лежал в ладье, и она отплывала,  покидала
Россию, чтобы больше никогда не вернуться. А он, Белосельцев,  оставался  на
осиротелом берегу, откуда, как осенние птицы, улетали святые и ангелы.
   - В девяносто первом, когда коммунисты рассеялись, яко пыль на ветру,  на
Россию напали несметные сатанинские полчища. Солнца было не видно,  как  они
тучей шли. Мы с братией вышли и считали, сколько их к Москве  пролетело.  На
дворе август, а у нас святая вода замерзла. С куполов позолота сошла. В небе
две луны и два солнца горели. Они Москву приступом взяли, в  каждый  дом,  в
каждую церковь вселились. С тех пор Москва их.  Мы  трое  суток  на  молитве
сражались, и с нами Преподобный Сергий. Лавру от них отстояли?
   Белосельцев внимал с мучительным чувством, что  от  него  отрекаются,  не
берут с собой в плаванье, не пускают  в  уплывающую  ладью.  И  некого  было
умолять, не к кому было воззвать. Ибо лежащий перед ним отшельник был  всего
лишь пассажир, а не кормчий. Взошел на ладью без пожиток, произнеся заветное
слово. А  он,  Белосельцев,  обремененный  земными  страстями,  с  пожитками
любовей, с воспоминаниями  о  любимых  и  близких,  с  не  отпускавшими  его
упованиями, останется на пристани среди страждущего,  покинутого  поводырями
народа.
   - В девяносто третьем, когда Ельцин-Сатана стрелял из пушек  в  Москве  и
множество православных погибло, у нас в храме ночью сами лампады зажглись, а
в  купели  вода  стала  как  кровь.  Патриарх  хотел  из  Кремля  с   иконой
Владимирской выйти, запретить избиение, но ему сатана не велел.  С  тех  пор
Патриарх черной сыпью покрылся, и у него, как у роженицы,  живот  растет.  А
кого родит, тот с копытами и с хвостом. Народ  смотрел,  как  дом  горит  на
Москве-реке, и никто не пришел на помощь.  С  того  года  Господь  последних
православных с Руси  прибрал.  Кое-где  напоследок  остались,  чтобы  свечки
задуть? Голова старца удобно утонула в  подушках.  Нос,  как  строгий  клюв,
выглядывал из гнезда. Плачущие иконы являли  несомненное  чудо,  но  оно  не
коснулось его, Белосельцева, не озарило его душу  любовью,  не  открыло  ему
смысла бытия, а лишь затуманило новой печалью. "Белые мощи",  к  которым  он
торопился после посещения "красных", не одарили  его  благодатью.  Были  для
него  горсткой  праха.  Преподобный,  к  которому  он  торопился  в  зеленой
электричке вместе с верующим православным народом, не принял  его.  Узнав  о
его приближении, встал и  покинул  раку.  Выставил  вместо  себя  умирающего
монаха, который строго объяснял, почему  ему,  Белосельцеву,  оставаться  на
земле неприкаянным, доживать свои дни  в  помрачении,  без  веры,  смысла  и
подвига.
   - Теперь на Москве Сатана. Всех людей метит своим числом. Священники руку
Сатане протянули, и он ставит  "число  зверя".  Подметного  царя  схоронили,
вместо него в могилу  кости  содомита  подсунули,  и  все  люди  молятся  за
Царя-Содомита. Патриарх с жидами одну  службу  служит,  не  поминает  Христа
Распятого. Православных на Руси не осталось, а значит, не  осталось  народа.
Которые русскими назывались, теперь просто люд, от слова "лютый".  Вся  Русь
Православная на небесах собралась, и мне пора собираться. Второй день голубь
на окно прилетает. Богородица за мной гонца шлет. Завтра к утру помру?
   Старец умолк, сомкнул глаза. Они погасли, утонули в темных яминах, словно
в них кинули могильную землю. В тишине было слышно, как на  оконном  карнизе
воркует, постукивает коготками голубь.
   - Пойдемте, - сказал келейник, опустив глаза долу. Вывел Белосельцева  из
палат на монастырское подворье, где  на  колокольне,  под  золотой  короной,
тонко прозвенели часы, возвещая о скончании времен.
   Белосельцев вернулся на станцию, сел в отходящую  на  Москву  электричку.
Она была пуста, без единого пассажира.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Паломничество к "красным" и "белым" мощам не наделило его светом и силой.
Еще острее он ощущал свое одиночество, как потерявшийся в Космосе астронавт,
чьи приборы  утратили  из  вида  Землю,  чей  поврежденный  корабль  ушел  с
траектории и без топлива, без навигации, с молчащими передатчиками мчался  в
ледяной пустоте, среди разноцветных  светил,  мертвых,  как  полярные  льды.
Однако это не разрушило, не подавило его, но  странным  образом  укрепило  в
одиноком и безнадежном стоицизме. Исполненный мессианства, один,  он  упрямо
и, казалось, бессмысленно продолжал борьбу, имевшую смысл не в победе, не  в
одолении могущественного врага, а  в  своем  собственном  одиноком  стоянии,
среди ненавистных врагов, перед лицом гибнущего народа.
   "Проект  Суахили"  вступал  в  новую  стадию,  на   которой   устранялись
могущественные   магнаты.   Все   их   богатство,   несокрушимая   сила   их
информационных империй, их явные и скрытые связи переходили  в  распоряжение
заговорщиков, усиливая  тех  непомерно.  На  пути  к  их  цели,  осторожный,
беспощадный, коварный, оставался московский Мэр. Метил  в  Кремль,  создавал
оппозицию, обольщал больного властителя, льстил Дочери, распускал у  ней  за
спиной чернящие слухи, тайно вступал в отношения с командующими округов.  На
его предстоящем празднестве в честь открытия  моста,  в  день  его  триумфа,
предполагалось учинить разгром олигархов, погубить говорливого,  утратившего
чувство реальности Граммофончика.
   Осквернить ритуальное празднество Мэра знаками тюрьмы и смерти.
   Праздник,  затеваемый  Мэром,  пропечатанный  в  пригласительных   картах
рифленым  золотом,  назывался:   "Мост-Президент".   Неутомимый   украшатель
столицы, искусный строитель великолепных храмов  и  памятников,  конструктор
кольцевых дорог и проспектов, Мэр соорудил через  Москву-реку  магистральный
бетонный мост, а старый,  облицованный  камнем,  из  утомленной  от  времени
узорной  стали,  передвинул  на  новое  место,  к  Нескучному  саду.  Накрыл
хрустальной крышей, с тонким вкусом соединил в  нем  благородную  архаику  и
великолепный модерн. Подарил его москвичам,  как  стеклянную,  переброшенную
через реку галерею, из которой открывался великолепный вид  на  воду  и  где
предполагалось проводить художественные выставки, увеселения и  празднества.
"Мост-Президент"   был   верноподданническим   знаком   Мэра    мнительному,
недолюбливающему   его   Истукану   и   тайным   намеком   на    собственные
стратегические, далеко идущие замыслы.
   Белосельцев, отправляясь на торжество, был бодр, сосредоточен, весел.  Он
шел пешком от метро "Парк  культуры",  по  набережной,  где  было  перекрыто
движение и пропускались только избранные лимузины с фиолетовым  вспыхивающим
плюмажем, которые проскальзывали вдоль вечерней озаренной реки и  мчались  к
помпезному зданию Штаба. Оттуда, из  темноты,  переброшенный  через  реку  к
лесистому взгорью Нескучного  сада,  хрустально  светился  мост.  Посылал  в
вечернее московское  небо  золотые  лучи.  Казался  волшебной,  возникшей  в
небесах дорогой, по которой  пойдет  вереница  счастливых,  спустившихся  на
землю небожителей. На подступах  к  мосту  обильно  стояли  охранники.  Иные
открыто,  в  милицейской  форме,  с  автоматами,   другие,   незаметные,   в
гражданском облачении, таились в тени деревьев. У Белосельцева несколько раз
испрашивали пропуск, и он  охотно  извлекал  из  кармана  именную  золоченую
карту, где был оттиснут лучезарный "Мост-Президент".
   У подъема на мост, на набережной, была ярко освещена открытая площадка. В
аметистовых  лучах  играл  рояль,  переливались  лакированные  виолончели  и
скрипки. В кадках стояли великолепные  деревья,  с  оранжевыми  апельсинами,
малиновыми яблоками и сливами, как предвестники райского сада.  На  ступенях
моста деревья составляли сплошную благоухающую, ведущую  в  небо  аллею.  По
этой аллее медленно восходила вереница  гостей.  Дамы,  блистая  обнаженными
плечами и шеями, украшенные  драгоценностями,  то  и  дело  останавливались,
указывали своим спутникам на красоту реки, на купол храма Христа  Спасителя,
на подсвеченную  монограмму  Крымского  моста,  на  бронзовый  колосс  Петра
Великого. Мужчины, помогая подыматься дамам, иные в черных фраках,  успевали
наклониться к душистым, растущим  из  кадок  деревьям,  вдыхали  тропические
сладостные ароматы. Стеклянная галерея напоминала ботанический  сад  обилием
экзотических пальм,  араукарий,  лавров,  магнолий.  Они  составляли  уютные
потаенные ниши или сплошные заросли  или  расступались,  образуя  просторные
поляны, с которых, сквозь прозрачные стекла, открывался великолепный вид  на
Москву. На освещенные церкви, на парящие  в  лучах  особняки  и  дворцы,  на
огненную дугу Садового  кольца,  на  разноцветную  реку,  по  которой  плыли