ри  попадании  вскидывали  руки.
Раненный в плечо лейтенант  орал  в  рацию,  материл  танкистов,  покуда  из
укрытия не вылез тяжелый танк, сломал две яблони и прямой наводкой ударил  в
синий дом, сметая с фундамента легкие щепки. Из пушки сочился  дым,  солдаты
бежали по выгону, лейтенант, теряя сознание, шептал в молчащую рацию:
   - Херачь их, Тимоня, родной?
   Бой за опорный пункт. На солнечной  улице,  мертвый,  лежит  ваххабит.  В
черной бороде открытый окровавленный рот. В  грязном  кулаке  автомат.  Пуля
русского снайпера прошила горло навылет.
   - Мужики, огонька одолжите!.. Без вас ни хуя не пройти!..
   Танк в упор стреляет в зеленый забор, в узорные жестяные  ворота.  Снаряд
прошибает брешь, с воем уходит в сад, сокрушая старые груши. Солдаты  ныряют
в дым. Бегут на подворье, кидают гранаты в  открытые  двери  сарая,  в  окна
горящего дома. Из сарая  вместе  с  куриными  перьями  несется  рев  побитой
скотины.
   - "Второй", не могу подняться!.. С мечети меня прижимают!.. Бей по вышке,
по кумполу!.. "Аллах акбар", говорю!..
   Гаубица с третьего  выстрела  ломает  минарет,  гасит  пулеметную  точку.
Рукопашная схватка в мечети. Синеглазый, белокурый чеченец всаживает очередь
в бегущего сержанта спецназа. Тот в паденье, с продырявленным животом, мечет
десантный  нож,  втыкает  чеченцу  в  глаз.   Косматый   ваххабит   сгребает
по-медвежьи солдата, ломает его хрупкие кости. Офицер в тельняшке  всаживает
ему штык под лопатку, отрывает от узорного пола. Мулла  за  резной  колонной
стреляет из пистолета в солдата, дырявит ему лицо.  Другой  солдат  страшным
ударом приклада сбивает на пол муллу, молотит прикладом в голову, покуда  из
трещин черепа не хлынула красная гуща. Цветные осколки стекол,  разбросанные
молельные коврики, одинокая, с малиновой начинкой, калоша.
   -  Спасибо,  "Второй"!..  За  мной  пачка  "Мальборо"!..  "Аллах  акбар",
говорю!..
   Белосельцев в бинокль не различал людей,  не  видел  перемещение  танков.
Увеличенные линзами, лопались взрывы. В рациях клокотали слова, словно хрипы
в перерезанном горле.  Возникала  безумная  мысль  -  спуститься  в  долину,
погрузиться в дымы и разрывы, встать посреди села между воюющими  сторонами.
Раскрыть  перекрестием  руки,  не  пуская   танки,   останавливая   стрельбу
пулеметов, возвращая вспять атакующие цепи солдат. Чтобы бойня прекратилась,
люди очнулись, положили на землю оружие. Молча спустились к  ручью  и  омыли
свои избитые руки, залепленные кровью и гноем глаза. Но мысль была нелепой и
дикой.
   - Горю, "Ромашка", горю!.. - Подбитый танк,  потеряв  гусеницу,  крутился
волчком, сметая кормой тополя, ударяя  пушкой  в  кирпичную  кладку,  слепо,
веером, долбя пулеметом, выстригая пустую улицу. С двух сторон, из  укрытий,
поднялись гранатометчики, ведя заостренными трубами вслед стальному  волчку.
Разом пустили гранаты. Липкие угли вонзились в  броню,  прожгли  раскаленным
жалом, разрезали и спалили танкистов. Грохнул взрыв, башня гулко  отскочила,
мотая пушкой, шмякнулась на клумбу цветов. Из  пустой  дыры  танка,  как  из
кратера, валил ядовитый зеленый дым, трескались  и  мерцали  патроны.  Через
улицу, мимо подбитого танка, пробежали гранатометчики, меняя позицию.
   -  "Восьмой",  докладываю,   -   большие   потери!..   Позицию   удержать
невозможно!.. На прорыв идет крупная группа противника!.. Вызываю  огонь  на
себя!.. Цель "два ноля - шесть"!..
   Перекатами, гибкие, в  черных  мундирах,  строча  от  живота  пулеметами,
чеченцы  оставляли  село.  Прорывали  редкое  кольцо  окружения.   Забросали
гранатами засевший в овчарне спецназ. Добили очередями  раненых  ополченцев,
застрявших с  бэтээром  в  арыке.  В  рукопашной,  молча,  орудуя  тесаками,
вырезали минометную батарею.  Уходили  в  гору,  черные,  цепкие,  увешанные
пулеметными лентами, оставляя на склоне солнечную  бахрому  пыли.  Умирающий
минометчик  с  распоротым  животом,  поддерживая  выпадавшие   внутренности,
стискивал рацию:
   - "Восьмой", у меня большие потери!.. Позицию удержать невозможно!.. Цель
"два ноля - шесть"!.. Огонь!..
   Горящий вертолет падал на село, цепляясь  лопастями  за  небо,  выкидывая
дымный шлейф, роняя  жидкий  огонь.  Первый  летчик  был  сражен  пулеметной
очередью. Бортмеханик  с  простреленным  легким  корчился  на  металлическом
днище. Второй пилот, не справляясь с  управлением,  видел,  как  в  кружении
приближается земля, краснеют черепичные  крыши,  белеет  надломанное  острие
мечети. Во дворах стояли бородатые люди, подняв  вверх  стволы,  и  из  этих
стволов  к  вертолету  тянулись  бледные  пунктиры  огня,  ловили  машину  в
искрящуюся паутину, цокали и  скрежетали  по  фюзеляжу.  Летчик  в  разбитый
блистер видел подворье, чеченскую пушку,  артиллеристов,  ведущих  огонь  по
наступавшей русской пехоте. Последним усилием, давя рукоять, направил машину
на пушку, видя, как стремительно нарастает земля,  блестят  осколки  стекла,
бежит через двор испуганная  курица  и  у  лафета,  задрав  бородатое  лицо,
смотрит чеченец, как падает на него огненная, свистящая смерть. И в секунды,
когда вертолет, ломая лопасти, плюща кабину, вминался в пушку,  из  огненной
сферы последней радиовспышкой донеслось: "Прощай, мужики!.." - и все утонуло
в огне.
   Влекомый бессознательной силой, заставлявшей его кружить  в  расположении
частей, среди батарей, пунктов связи, тыловых хранилищ и  бань,  Белосельцев
вышел к полевому лазарету, развернутому в плоской  низине.  Отсюда  не  было
видно места боя, из-за склона торчали две каменные корявые вершины.  Лазарет
размещался в длинной палатке, притороченной к военному  фургону.  Санитар  с
засученными рукавами, в замызганном  белом  халате  устало  курил  у  входа,
провожая глазами  две  пары  носилок,  которые  с  силой,  бегом,  тащили  к
вертолету солдаты - по четыре на каждого раненого. Пятый солдат бежал сбоку,
держа на весу  над  раненым  флакон  с  капельницей,  поддерживая  резиновую
трубку. Солнце  блестело  в  стекле  флакона.  Вертолет  свистел  лопастями.
Летчики взмахами рук торопили солдат. Носилки  погрузили  в  зев  вертолета,
скинули на землю пустые. Дверь закрылась, и машина,  раздувая  пышную  пыль,
взлетела, ушла на солнце.  Солдаты  медленно,  устало  возвращались,  тащили
пустые носилки.
   Белосельцев не решался распахнуть прорезиненный полог палатки,  заглянуть
внутрь, где слышались невнятные голоса. Его  побуждение  было  необъяснимым,
болезненным. Могло показаться  бестактным  любопытством,  и  он  не  решался
войти, оставался у входа,  где  валялись  бинты,  коробки  от  медикаментов,
стояло эмалированное ведро. Солдаты сидели  на  земле  у  носилок  и  устало
курили.
   На белесой каменистой дороге возникло облако пыли, зашумел  металлический
рокот. Наматывая на гусеницы ворохи пыли, ошалело светя  фарами,  подкатывал
санитарный транспортер. Замер у лазарета,  сбрасывая  с  себя  облако  пыли,
звенящий  раскаленный  звук.  Солдаты  кинулись  к  транспортеру,   раскрыли
торцевые стальные двери, потянули носилки с раненым.
   Шаркая  ботинками,  бегом,  повлекли  носилки  к   палатке.   Белосельцев
разглядел на продавленном брезенте  длинное  обмякшее  тело  в  разодранной,
окровавленной форме, белое остроносое лицо с офицерскими усиками и выпуклые,
бредящие  глаза.  -  На  первый  стол!..  -  Немолодой  врач  в  зеленоватом
комбинезоне и шапочке вышел из палатки, пропуская  носилки,  глядя,  как  из
транспортера выносят второго раненого. - Вы  мне  носилки  поштучно  сдавать
будете!..  Не  напасешься!  -  прикрикнул  он  на   солдат,   запаренный   и
раздраженный, с потемневшими от пота усами.
   Вторые носилки прошелестели мимо Белосельцева, и он  не  увидел  лица,  а
только огромный забинтованный куль головы с проступившими ржавыми пятнами.
   Транспортер умчался. Солдаты гуськом вышли  из  лазарета  и  скрылись  за
грузовиком в тени, и оттуда потекли табачные дымки.
   - Ведро!.. Дайте ведро, черт возьми!.. - Из палатки высунулась  голова  в
очках, в зеленом хирургическом колпаке, зло,  не  находя  солдат,  осмотрела
замусоренную землю, на которой стояло эмалированное ведро. - Ведро,  быстро!
- приказал Белосельцеву доктор, и тот схватил ведро,  послушно  и  торопливо
нырнул в палатку.
   В переднем  отсеке  на  земле  размещались  носилки,  и  на  них  мычали,
булькали, лежали пластом, вяло шевелились раненые, в слизи, сукрови, источая
кислый запах страданий, больных выделений, закатив  недвижные,  полные  слез
глаза, над которыми, прикрепленные к брезентовой кровле висели капельницы.
   Второй отсек был операционной. В нем вытянулись два  стола  под  горящими
хромированными  лампами.  За  обоими  работали  бригады  хирургов.  На  полу
валялась скомканная одежда. В слепящем свете  лучилась  сталь  инструментов,
брызгала кровь; сахарно-белая,  расщепленная,  в  розовых  острых  осколках,
сверкала кость.  Лицо  раненого  было  закрыто  накидкой.  Мелко  вздрагивал
впалый, с грязным пупком, живот. Волосатая голая нога была согнута дважды  -
в выпуклом, голубоватом колене, и ниже, там, где на  сухожилиях  и  обрывках
кожи висела раздробленная голень. Эту  голень  со  скрипом  и  хрустом,  как
водопроводную трубу, перепиливал ножовкой хирург, скаля от напряжения  зубы.
Его помощник поддерживал ногу за пятку и  скрюченные  пальцы.  Нога  отпала,
помощник, поискав глазами, увидев в руках Белосельцева ведро, сунул  в  него
ногу.  Белосельцев  ощутил  ее  тяжесть,  увидел  торчащие  желтые  ногти  и
мозолистую, чернильного цвета стопу. Хирурги склонились над  остатком  ноги,
выхватывали пинцетами ломкие костяные иглы, смачивали рану спиртом и  йодом,
накладывали быстро промокавшие тампоны. Накидка на лице раненого шевелилась,
втягивалась в яму рта и вновь выдувалась.
   "Ты должен это видеть!" - звучало  под  сводами  палатки,  и  Белосельцев
смотрел,  не  падая  в  обморок,  уберегаемый   от   умопомрачения   чьей-то
беспощадной, карающей волей.
   На соседнем столе хирурги разматывали марлевый слипшийся ком, из которого
выглядывали ноздри и дырка рта. По мере  того,  как  разворачивались  бинты,
ржавое и сухое пятно на них становилось красней и влажней, пока не открылась
белобрысая голова с пулевым ранением в череп. Из круглой просверленной  раны
поднимался и опадал крохотный красный пузырик. Глаз под белесой  бровью  был
наглухо стиснут, словно от боли.  Другой,  выдавленный  пулей,  вывалился  с
набухшим белком, с рубиновой сетью сосудов, расширенным омертвелым  зрачком.
Хирурги промывали рану, вставляли  тампон,  и  звуки  флейты  меняли  тембр,
словно игрок накладывал палец на отверстие в дудке.
   "Ты должен на это смотреть!" - требовал  властный  голос,  и  Белосельцев
смотрел, чувствуя, как выдавливается у него один глаз и в  сердцевине  мозга
разгорается колючая звезда боли.
   Раненых сняли со столов, в  чистых  бинтах,  на  которых,  как  на  белых
рушниках, кто-то начинал вышивать красные листья и ягоды. Их место на столах
заняли двое других.
   -  Первый  танкист  попадается.  -  Хирург,  наблюдая,  как   разоблачают
раненого, сволакивают с него закопченные мокрые лоскуты, обратился к другому
хирургу, протиравшему спиртом очки:
   - В Грозном одни танкисты и водители бээмпэ попадались.
   Второй не ответил, пил из пластмассовой бутылки теплую воду.
   С обожженного танкиста снимали прилипшую форму,  и  она  отклеивалась  от
спины вместе с кожей, как горчичник. Санитары отделяли лоскуты кожи,  словно
открывали на спине  переводную  картинку  -  красную,  мокрую,  пузырящуюся,
изрытую  пламенем,  прикосновением  раскаленной  брони.  Раненый  лежал  без
чувств, щетинистая щека была темна от копоти, и доктор вкалывал  в  набухшую
черную вену полный шприц наркотика.
   На это было невыносимо смотреть. Для Страшного суда, куда  его  призовут,
было собрано вдоволь свидетельств.
   Белосельцев  направился  к  выходу,  но  вдруг  обернулся.  На   соседнем
операционном столе лежал обнаженный солдат, стройный, с  округлыми  мышцами,
похожий на античную статую. На его груди, доставая крыльями до  сосков,  был
выколот синий орел. Белокурый чуб, который  утром  так  лихо  раздувался  от
ветра, был темен от липкого пота. Солдат громко дышал, и при  каждом  вздохе
из пробитого живота выталкивался фонтанчик крови.
   -  Маменька,  родная,  приди,  помоги!..  -  жалобно  умолял  раненый.  -
Маменька, родная, больно!.. Приди, помоги!..
   Солдат смотрел на Белосельцева синими, полными слез глазами  и  не  видел
его. Не мог знать, что этот сутулый, несчастный, немолодой человек, с  худым
заостренным лицом, был причиной его смертельной раны.
   Белосельцев вышел из палатки под вечереющее,  прозрачно-зеленое  небо,  в
котором  крохотной  личинкой  приближался  вертолет  за  очередной   порцией
раненых.
   На  дороге  возникло  мутное  облако,  в  нем  воспаленно   горели   фары
санитарного  вездехода.  Машина  подлетела  и  встала,  светя  огнями.  Люди
попрыгали  с  брони,  и  Белосельцев  увидел  дагестанских   ополченцев,   в
запыленных камуфляжах, с карабинами, в кепках,  папахах,  панамах.  Торцевые
двери открылись, из них извлекли носилки, на которых, бородой вверх,  сцепив
на животе большие пятерни,  лежал  Исмаил  Ходжаев.  Белосельцев  узнал  его
насупленные суровые брови, крепкие губы, горбатый нос, казавшийся высеченным
из камня.
   - Как получилось?.. - ахнул Белосельцев, торопясь за носилками, когда  их
подносили к палатке.
   - В Кара-махи пуля в сердце попала, - ответил ополченец  в  папахе,  тот,
который еще недавно в старом саду Ходжаева жарил в яме барана.
   Из палатки вышел военврач. Потрогал Исмаилу запястье. Пробрался  пальцами
под всклокоченную бороду и пощупал артерию. - Мертвый? Остывает? Несите  его
к вертолету?
   Раздувая сорные вихри, вертолет опускался, и к нему понесли носилки.
   Он, Белосельцев, был повинен в смерти Ходжаева. Тот принял  его  в  своем
доме как желанного гостя. Уложил на шелковые подушки в  чистой  спальне  под
старинным горским оружием. Не ведал,  что  где-то  в  стволе  уже  находится
меткая пуля, которая пробьет ему сердце.
   "В полдневный жар, в долине Дагестана? - отрешенно бормотал  Белосельцев,
отставая от носилок, провожая взглядом убитого. - С свинцом  в  груди  лежал
недвижим я? - Носилки удалялись,  и  на  них  виднелась  торчащая  борода  и
крупный каменный нос. - В груди моей еще дымилась рана?  -  Из  транспортера
вытаскивали новые носилки, и кто-то лежал на них без сознания, и  капельница
над ним чуть мерцала. - По капле кровь точилася моя?"
   Белосельцев  стоял  в  вечерних  холмах  между  взлетающим  вертолетом  и
отъезжающим транспортером,  и  две  горы  зажгли  на  вершинах  погребальные
рубиновые лампады.
   Наутро сопротивление ваххабитов было сломлено. Часть сгорела и обуглилась
под развалинами. Другая часть вместе с неуловимым Басаевым пробилась в  горы
и, окровавленная, унося на плечах раненых, вернулась в Чечню. Мирные селяне,
унося на  руках  детей,  расточились  по  окрестным  тропинкам,  хоронясь  в
соседних  ущельях,  слыша,  как  ухают  взрывы  среди  испепеленных   домов.
Штурмовые части, обескровленные, утомленные, отходили из  Кара-махи.  Им  на
смену в село входили части внутренних войск.  Вели  "зачистку",  прочесывали
изувеченные  сады,  взорванные  постройки.  Забрасывали  гранатами  подвалы.
Пускали  наугад  очереди  в  сараи  и  курятники.  Впрыскивали  рыжие  струи
огнеметов  в  амбразуры,  где   еще   отстреливались   обреченные   снайперы
ваххабитов.
   Белосельцев вместе с подразделением внутренних войск входил  в  село.  Он
шел в гору по сельской улице, в  ребристой  танковой  колее,  прорубившей  в
дороге длинный мучнистый  желоб.  Под  ногами,  раздавленный  танком,  лежал
черно-красный  ковер.  Цветная  шерсть  была  перетерта  стальными  траками,
кавказский орнамент был в рубцах гусениц. Глаза  слезились  от  гари,  горло
жгло от едкого зловонья, кругом истлевало тряпье, остывала окисленная броня,
дымились остатки сгоревшей плоти. Окровавленные бинты,  раздавленные  медные
гильзы, расколотая на черепки  восточная  ваза,  мятый  башмак,  труп  овцы,
расплющенный,  с  красным  костровищем   раздробленных   костей,   опушенный
каракулем, с дикой, оскаленной головой, из  которой  выпал  распухший  язык.
Белосельцев шел в танковой колее, и кто-то невидимый из-за туманного  солнца
вещал ему: "Это ты. Твой путь. Уже не свернешь никуда".
   Он прошел сквозь проломленные ворота на крестьянское подворье,  где  дом,
разбитый прямым попаданием бомбы, был  похож  на  убитое  вьючное  животное,
рассыпавшее при падении свою поклажу: цветные подушки, стекляшки, изделия из
металла и глины, утварь, сосуды, книги, матерчатый абажур, обломки  кровати,
медный самовар.
   И он испытал такую пустоту,  которую  нечем  было  заполнить.  Взмолился,
обращаясь к Тому, Кто задумал для него это испытание. Ведет по аду, убеждая,
что это он, Белосельцев, сам сотворил этот ад по образу  своему  и  подобию,
воплотил чертежи кромешного ада, жившего в нем изначально.
   "Убей меня!" - молил Белосельцев, глядя на  бледные  пузырьки  взлетавших
трассеров, желая, чтобы очередь изменила направление, прилетела и убила его,
и он рухнет к стволу, чтобы не видеть жуть, окружавшую его.
   Он брел дальше, вымаливая для  себя  пулю,  обходя  дымящиеся  головни  и
руины.
   Солдаты в раздутых бронежилетах, в  черных  тяжелых  шлемах,  похожие  на
космонавтов, подступили к зеленой  калитке.  Двое  встали  по  обе  стороны,
спиной к забору, воздев автоматы с подствольниками. Двое  других,  отступив,
нацелили на калитку стволы. Третий,  набычившись,  держа  наотмашь  гранату,
разбежался, ударил плечом в калитку, расшибая ее,  вваливаясь  с  криком  во
двор.  Остальные  ловко  нырнули  следом,  погружаясь  в  глубину  подворья.
Белосельцев отрешенно шагнул за солдатами.
   Дом был  нетронут,  на  каменном  основании,  с  деревянной  галереей,  с
черепицей, из-под которой ниспадали узорные  водостоки.  На  перильцах  было
развешано белье - выстиранные рубахи, женские юбки,  цветные  наволочки.  На
дворе  был  сложен  очаг,  на  котором  стояли  кастрюли,  горшки,  масленые
сковороды. Посреди двора на сухой земле лежала крохотная  убитая  девочка  в
нарядном складчатом платье, с черными прядками, смуглым, неживым лицом.  Над
ней склонилась  обезумевшая  длинноволосая  женщина,  нечесаная,  с  черными
подглазьями, с дико мерцавшими глазами.  Рубаха  ее  была  расстегнута,  она
свесила к девочке большую фиолетовую грудь, совала  в  мертвый  рот  твердый
коричневый сосок. Что-то бормотала, гулила, припевала, не  обращая  внимания
на солдат, топавших мимо пыльными ботинками, проносившими  над  ее  косматой
головой опущенные стволы автоматов.
   На солнечном дворе стояла железная кровать с пружинами. На ней,  раскинув
усталые руки,  лежала  мертвая  женщина,  и  двое  солдат  насиловали  голый
остывающий труп. Сбросили  бронежилеты  и  шлемы,  откинули  автоматы.  Один
колыхался на женщине, двигая тощими  ягодицами,  другой  держал  женщину  за
босую стопу,  и  его  глаза,  не  видя  Белосельцева,  были  полны  безумным
солнечным блеском.
   "Ну убей же меня!"  -  выкликал  Белосельцев,  ступая  по  растресканной,
пустой до горизонта планете, на которой, освещенная солнцем, стояла железная
кровать, и под мертвой женщиной и  накрывшим  ее  солдатом  тягуче  скрипели
пружины. Через улицу солдаты окружили каменный дом, увитый до крыши  корявой
лозой винограда. В каменном основании дома  синела  дощатая  дверь.  Солдаты
наставили  на  дверь  автоматы,  один   с   мегафоном   громогласно   гудел.
Металлические звуки ударялись о стену дома, о маленькую синюю дверь:
   - Выходи без оружия!.. Руки поднять!.. Гарантируем сохранение жизни!..  В
противном случае дом будет взорван!..
   - Кто там?  -  спросил  Белосельцев  усталого  офицера  в  шлеме,  из-под
которого стекал липкий по